Перевод с французского Г. А

Вид материала

Документы

Содержание 1 сентября 1977 года. 4 сентября 1977 года. 4 сентября 1977 года.

Подобный материал:

• Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 480.41kb.
• Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 4609kb.
• Конкурса на лучший поэтический перевод, 742.25kb.
• Перевод с французского языка с некоторыми сокращениями стеркина г. Я. и Бобкова, 2193.57kb.
• Источник: , 589.2kb.
• Книга: Д. Дидро. "Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его Хозяин" Перевод с французского, 3481.71kb.
• "книга непрестанности осириса " 177, 7373.41kb.
• Курс французского языка в четырех томах, 4406.86kb.
• Курс французского языка в четырех томах, 4852.89kb.
• Честь израэля гау, 1808.36kb.

*. Когда однажды, во время лек­ции, он сказал, что «божественный Платон» стал «жертвой сократизма», Ницше сделал намек на «предсказателей будущего». А у меня появилось желание переписать для тебя перевод, я больше

* «Книга предсказаний будущего» (англ. — прим. пер).

[80]

не нахожу оригинала — и мне нравится, когда он говорит о шраме Платона, «он, который из люб­ви к сократизму наступил на горло своей глубо­ко артистичной натуре, он обнаруживает в упор­стве своих суждений то, что глубокая рана в его существе еще не зарубцевалась. Если он с ирони­ей говорит об истинной творческой сущности поэта и если он зачисляет это в ранг талантов божества и предсказателя будущего, это потому, что этот поэтический дар не заключается в яс­ном знании сущности вещей [...], присущая ему манера платоновского диалога, это отсутствие формы и стиля, порожденного смешением всех форм и всех стилей...». Я нахожу, что он слегка преувеличивает, а если бы это было наоборот? Смешение форм и т. д. и есть письмо, послание, которое не является само по себе жанром, но вбирает в себя все жанры одновременно, вплоть до литературы. В любом случае гениаль­ность Париса, с которым я бы очень хотел позна­комиться, заключается в том, что он поместил их обоих на развороте некой «fortune-telling book».

По­нравится ли тебе моя последняя резка, с этой му­зыкальной пометкой на открытке? Открытка — это партитура (невыносимая партитура письма), и плато — маэстро музыки или тот, кто управляет оркестром, дирижер. Кто же руководит? Сократ пишет или переписывает партитуру. А кто же тогда играет? Мы ничего не слышим, глядя на эту открытку, но темп хорошо размечен.

Еще страх уме-

реть, не закончив фразу.

Ты так и не получила пись­мо, которое я отправил тебе в деревню до вос­требования? Я жду тебя. Разве мы с тобой когда-либо встречались?

[81]

^ 1 сентября 1977 года. Мы их видим, но на самом деле они, вне всякого сомнения, никогда даже не обменялись взглядом по-настоящему, поскольку они лежат один на одном и, похоже в разном на­правлении. Дескать, знать не знаю, ведать не ве­даю, между ними, С. и П., никогда не было ника­ких отношений. Только диалоги, диалог П., кото­рый пишет один или другой под диктовку — другого, того, кто остается для него полностью невидимым, недоступным, неприкасаемым. Ни­каких отношений. Слишком очевидно, я, как все­гда, повторяю твою мысль о том, что С. не видит П., который видит С., но (вот в чем истина фило­софии) только со спины. Нет ничего, кроме спи­ны, вида со спины, в том, что пишется, вот по­следнее слово. Все происходит в retro и a tergo*. И, таким образом, никто никогда не докажет, при виде этой открытки, что С. когда-нибудь на­писал хоть одно слово. По большому счету он, макая свое перо или даже с наслаждением один из своих пальцев в то, что представляет собой чернильницу (я вырезаю для тебя тростинку и отверстие в чернильнице, чтобы ты поняла, как я провожу свое время, когда тебя нет дома), он готовится писать, он мечтает писать, он соби­рается писать в том случае, если тот, другой, поз­волит ему это или отдаст приказ; а может быть, он уже написал и теперь лишь вспоминает об этом. Но, что точно, так это то, что он явно не пи­шет, он явно царапает. До сегодняшнего дня: он не пишет. Ты скажешь, что «писать» — это то же, что царапать, нет, он царапает, чтобы что-то сте­реть, быть может, имя Платона (который, однако, преуспел, придумав Сократа для своей собствен­ной славы, чтобы позволить немного затмить се-

* со спины (латынь — прим. пер).

[82]

бя своим же собственным персонажем), а может быть, диалог Платона. Вполне возможно, что он только исправляет, а тот, другой, который сзади и у которого сердитый вид, призывает его к по­рядку. А может быть, он играет с пробелами, с аб­зацами, с видимостью пунктуации в тексте дру­гого, чтобы подразнить его, ввергнуть его в безу­мие от боли или бессильного желания. Это еще та загадка, эти двое. Если это не неловкость и гру­бость штриха, или, скорее, точки, то взгляд Пла­тона явно выражает гнев.

Я все еще пишу тебе, потому что сейчас ровно 18.00, я позвонил, как догова­ривались, но тебя не было, я почувствовал это.

2 сентября 1977 года. Я действительно очень, очень удивлен тем, что ты не получила моего письма, отправленного тебе до востребования. Я абсолютно не верю этому объяснению, твоей так называемой гипотезе. Эта служащая почты нар­вется на неприятности, даже если она устрои­лась на работу только на время каникул. И если она сделала это назло, из-за какого-то, как ты ут­верждаешь, детского соперничества, она все рав­но вернет письмо в обращение, пусть даже про­чтя его. К тому же я тебе гарантирую, она ничего в нем не поймет. А может быть, и ты тоже. В лю­бом случае я никогда не стану переписывать его, эта «деталь» стоила мне слишком дорого, по большому счету. Может быть, это и к лучшему, что оно осталось не прочитанным тобой. Ты все еще что-то кричала по телефону. Но нет, это не я сделал тебя такой сумасшедшей, не настолько. А если это сделал я, если я это все-таки сделал, то потому, что ты знала, даже не будучи никогда в этом уверена, что я обращался только к тебе.

[83]

Исключительно к тебе, только к тебе, и ты не вы­держиваешь этого, ты боишься, ты теряешься, ты убегаешь, ты стараешься отвлечься или свалить все на меня, как если бы я смотрел в другую сто­рону. Вот о чем я думаю: может быть, чтобы не оправдывать меня, ты притворяешься, что не по­лучала этого письма? Но я все же не хочу перепи­сывать его, по причинам, о которых уже сказал тебе, и по тем же причинам я не хочу перечиты­вать его, я не собираюсь хранить его дубликат и посылать тебе оригинал заказным письмом с уведомлением о получении. Покончим ли мы когда-нибудь с этим законом, с этой тайной по­лицией между нами?

2 сентября 1977 года. Ты только что позвонила. «Я сумею забыть тебя, если ты попросишь об этом». А я и не сомневаюсь, ты уже начала это, в ту самую секунду, когда произнесла эти слова, с первой секунды, когда

извини, зачеркни все это сейчас же, я хочу смеяться вместе с тобой, и это мое самое горячее желание. Это невероятная ис­тория, которую тебе рассказывают о маршруте от вокзала до почты. Да, нужно обязательно по­дать жалобу, официальным путем. Во Франции есть специальный центр, который собирает все потерянные письма, отправленные до востребо­вания, о которых не заявлено их адресатами до определенной даты (срок даже меньше, чем можно предположить) и ни адресатов, ни отпра­вителей которых не находят. Я не знаю, сколько времени они их хранят, прежде чем уничтожить, как я полагаю. Это в Бордо, хотелось бы знать, почему именно там. Очень давно я столкнулся с этой системой. Путешествуя, я отправил само-

[84]

му себе до востребования пакет писем, которые не хотел возить с собой. Я думал, что располагаю гораздо большим сроком, чтобы забрать их по­сле своего возвращения. Я ошибся: появившись на почте, я узнал, что их уже невозможно найти. Персонал в смятении: без сомнения, их снова от­правили в Бордо (надо полагать, потому, что на этот раз на обратной стороне я не написал свое­го адреса; в данном случае это было именно то, чего я хотел избежать). А здесь всегда очень труд­но найти. В любом случае вскрывают все и чита­ют все для того, чтобы догадаться об имени от­правителя или адресата, и все это с наилучшими намерениями. Когда, двумя месяцами позже, я наконец заполучил эти письма, они все, действи­тельно, были открыты. Они превратились в поч­товые открытки, уже будучи таковыми внутри. После того как я очень добросовестно уничто­жил их, я даже не помню, о каких письмах идет речь.

Я провожу свое время, перечитывая тебя. Да, «слова опаздывают к нам, и, как они [ты хочешь сказать слова или С. и п.?], мы обладаем лишь од­ним полом». Это действительно «любопытная кухня — наша судьба». Уже почти шесть часов, я еду. Ты здесь, на солнце.

Отъезд в Иейл назначен на 27, нужно поторопиться. Когда начинаются школь­ные занятия? Наконец ты будешь здесь, и ника­ких писем за эти несколько дней до моего отъез­да. Необходимо больше не писать

3 сентября 1977 года.

Я клянусь тебе, что отправил его, и даже с обратным адресом. Таким образом,

[85]

у них была возможность вернуть его мне, посмот­рим, сделают ли они это. А между тем, сделала ли ты официальное заявление? Конечно, я чувство­вал в то мгновение, когда писал, что это письмо, как и все другие, будет перехвачено еще прежде, перехвачено случайно — например, этой почта­льоншей, соперницей твоего детства, как ты го­ворила. Какие бы мы ни предпринимали всевоз­можные предосторожности, отправляя все свои послания заказными письмами, с подтверждени­ем о получении, запечатывая их, захоранивая в тайники, вкладывая в несколько конвертов за многими печатями, доходя до того, чтобы не от­правлять письмо вовсе, а держать его при себе, съесть его, и все-таки оно будет перехвачено. Оно попадает в руки неизвестно кого, бедная почтовая открытка, и кончится это тем, что она окажется в витрине какого-нибудь провинци­ального букиниста, классифицирующего свой товар по названиям городов (я признаю, что сам часто рылся в них, но только для тебя, чтобы отыскать воспоминания о наших городах, кото­рые, возможно, прошли транзитом памяти дру­гих людей, других историй, и, скорее, даже до то­го, как родились мы, золотой век). Перехвачен­ное однажды — достаточно одной секунды — у послания уже не остается ни единого шанса, что оно достигнет кого-либо предопределенно­го, ни какого-либо определенного места. Нужно принять это, и я принимаю. Но в то же время я признаю, что это невыносимо, такого рода уве­ренность, для кого бы то ни было. Можно, конеч­но, не признавать эту очевидность, и, исходя из этого, те, кто больше всех не признает это, имен­но они и есть исполнители пересылки почты, хранители писем, архивисты, как профессора, так и журналисты, а сегодня психоаналитики. И,

[86]

конечно, философы, которые одновременно во­площают в себе все, а также люди литературы.

Я дей­ствительно думаю, что эта идея заставляет при­знать себя, да, именно так, в любом случае она за­ставляет меня признать ее, и у меня появляется желание (ужасное желание, сбежать, что еще, уй­ти с головой в проект книги, пустить в ход все­возможные уловки и максимум сознания, ума, бдительности и т. д., оставаясь, чтобы остаться (как ты сказала мне однажды) запертым в этом загоне ребяческой наивности (и мужской), как маленький мальчик в парке, со своими играми в конструктор. Пусть я буду проводить свое вре­мя, составляя что-то из него или просто разбра­сывая его детали, это не меняет главного в нашем деле. А еще я хотел бы, чтобы мной восхищались, чтобы меня любили, чтобы в глазах окружающих отражалось то, как ловко я умею разрушать и да­леко бросать эти безделушки или детали конст­руктора, наконец ты скажешь мне, почему у меня все еще есть желание этого и в некоторой степе­ни желание тебя, чтобы подготовить во время твоего отсутствия то, что я отдам тебе, в конце концов, после твоего возвращения. Что именно? Сделать из ложного вступления к Фрейду длин­ное описание (поддельное) картины или, скорее, ее репродукции, самой почтовой открытки, как если бы мой Фрейд был бы некой fortune-telling book. А на обложку поместили бы С. и п. Я вижу, нет, я не вижу, но ощущаю, все ниточки, за кото­рые можно потянуть. Книга, конечно же, вне вся­кого сомнения, будет называться «Legs» Завеищание Фрейда: из-за ступеньки и ног, шага Фрейда, который никогда не вырывается вперед По ту сторону, за походкой которого слежу я, за беско­нечной преамбулой, за ногами, которые ведут

[87]

в нужном направлении, как и росчерки пера при письме или стойки камина (jambs) у Э. По, ты знаешь, я, как всегда, играю английскими слова­ми; а также ноги (legs) «движения», наследование и продолжение рода, внуки Фрейда, назначение наследника, причина, дочки, кольца, зять и т. д., чтобы свернуть — и непременно, ты знаешь, как я работаю, — к молоку Фрейда, к двум Фрейдам; чтобы пародировать, уводя его в сторону, люби­мое выражение («legs de Freud») Лакана и Граноффа. Кроме этой сцены наследования, повто­ренной несколько иначе в Фармацевтике Пла­тона (сразу же после главы 7 о ПУ, Наследство фармакона: семейная сцена), она касается Пла­тона и Сократа даже в той позиции, в которой ты видишь их на открытке. Предполагаемый на­следник, Платон, о котором говорят, что он пи­шет, никогда не писал, именно он получает на­следство, но в качестве законного адресата, он диктует его, он вынуждает писать его, он отправ­ляет его ce6e.Fort.-da, одобрив мгновенно, с полу­взгляда написанное, Фрейд послал себе свое за­вещание, чтобы пережить своих законных на­следников, как Эрнст, Гейнеле и некоторые другие продиктовали его ему, в свою очередь и т. д. А доказательством, которое я хотел бы при­вести, является то, что и я есть в этой книге, где Платон, Эрнст, Гейнеле и т. д., нет, на полном серьезе. Вот инверсия, которая имеет отношение ко мне (это самолюбование, но мы это уже испы­тали, оба, нарциссизм составляет одно из кон­цептуальных отличий почтовой открытки: ее двухполосной или двуличной логики, такой, как понятие интроекция, и некоторых прочих, напо­добие моего «я»: чем больше их существует, тем их меньше), инверсия, благодаря которой рису­нок Париса, такой, каким я его для тебя предста-

[88]

вил в своих галлюцинациях, мне кажется симво­личным.

Мечта Платона: заставить писать Сократа, заставить его писать то, что хочет он, свою по­следнюю волю, his will. Заставить его писать то, что он хочет, в то же время позволяя (lassen) ему писать то, что хочет он сам. Таким образом, стать Сократом и его отцом, его собственным дедуш­кой (ПУ), и убить его. Он учит его писать. Сократ ist Thot (доказательство ПУ). Он учит его жить. Это их договор. Сократ подписывает договор или дипломатический документ, архив дьяволь­ского двуличия. Однако этим самым он создает Платона, который уже его «отредактировал» в се­кретаря или министра, на правах магистра. И один и другой, они показываются на публике, они попутно анализируют друг друга перед все­ми. Что произойдет, если есть еще некое третье лицо в кабинете психоаналитика? Или другой аналитик, который тоже хочет отхватить свой кусок в виде сеанса? Косвенно в книге речь бы за­шла о корреспонденции Фрейда (или Кафки, по­скольку таково твое желание), и последние вели­кие переписки (еще спрятанные, запрещенные), в продолжение в нее вошла бы также работа Но­ситель истины, с пространной ссылкой на По ту сторону... на Пир и затем особенно на Филеб об удовольствии, о которых Фрейд, похоже, ни­когда не упоминает и в то же время излагает и перенимает по полной программе. Как если бы через столько эстафет Сократ послал ему почто­вую открытку, уже репродукцию, клише, некую совокупность противоречивых требований, ко­торые Фрейд, в свою очередь, воспроизвел в не­изменном виде, не отдавая себе отчета в неверо­ятном дискурсе о воспроизведении и навязчи­вом повторении.

[89]

С того момента, как первая черта письма отделилась и вынуждена претерпеть раз­деление, чтобы отождествиться, нет больше ни­чего, кроме почтовых открыток, анонимных ку­сочков без определенного места жительства, без определенного адресата, открытые письма, но в то же время малодоступные для понима­ния, как в склепе. Вся наша библиотека, вся на­ша энциклопедия, наши слова, картинки, обра­зы, тайны, огромный карточный замок почто­вых открыток. Игра почтовых открыток (сейчас я вспоминаю, что французский перевод По ту сторону... выстраивает карточный замок из-под пера Фрейда, в том месте, где он говорит бук­вально, я полагаю, что его здание «спекулятив­ных» гипотез может рухнуть в какое-то мгнове­ние, в любой момент). Ну вот, спекулировать на почтовых открытках, на ценностях, отмеченных печатью венценосных особ. Что делают коллек­ционеры почтовых открыток? Надо бы пона­блюдать за ними.

Что может означать это зашифро­ванное письмо, моя дорогая предназначенная, моя безграничная, совсем близкая незнакомка? Может быть, это: даже если это еще более таин­ственно, я обязан тебе открытием гомосексуаль­ности. Причем наша с тобой незыблема. Я дол­жен тебе все и абсолютно ничего. Мы с тобой од­ного пола, это также верно, как то, что два плюс два — четыре или что С. есть П. Что и требовалось доказать.

^ 4 сентября 1977 года.

Каждый день ты даешь себе один день, а затем еще один, и у меня складыва­ется впечатление, что ты больше не хочешь воз-

[90]

вращаться. По-прежнему никаких новостей о твоем «заявлении»? Предупреди меня

Какая пароч­ка! Мне кажется, что вчера я написал тебе что-то похожее на «два плюс два — четыре». Я заявляю тебе, что так оно и есть. Парадигматическая сцена fort:da, в По ту сторону_ это сцена для четве­рых, fort:da между поколениями, почтовым и те­лекоммуникативным: четыре угла, хартия между папашей (пэпэ) Зигмундом, Софией, Эрнстом и еще одним, четвертым, которому, быть может, назначено (но кем?) — отправиться «прочь», т. е. возврат к отправителю. Это зять, муж, отец, «безу­тешный» вдовец, как говорит Фрейд, по проше­ствии семи лет, и в то же время это специалист по воспроизведению, фотограф Хальберштадт. Марика, с которой я завтракал в Ростанде, под­сказала мне: фОтОгрАф ХАльберштАдт, ОО ААА. Он весь в гласных и как оглашенный посылает себе своего отца, малыша и также вновь отсыла­ет (прочь!), придумывая почты и железную доро­гу.

Конечно, если я привязан к слову почта, как ты говоришь, если оно навязло у меня в зубах и я об­сасываю его все время, если оно постоянно нахо­дится у меня во рту, до полного его растворения, до того момента, когда уже невозможно отличить его от меня, таким образом оно становится гер­мафродитом, или обоеполым, mannweibliche, среднего, третьего рода или. первого (сначала подхваченным Фрейдом, прямо из уст Аристофа­на, после того как Платон, «как только язык пово­рачивается, позволил ему эту идею развить»). Почта, пост, оба без ума друг от друга, одна друго­го стоит (какая парочка!), это закон рода, как уже было сказано в выписке из «Носителя», который они, естественно, совсем не читали, выписка, ко-

[91]

торая скромно устанавливает всю программу, выписка номер 3, если точно: «Пост отличается от почты только родом» (Литтре). Весь этот сло­варь, весь этот почтовый код, если ты включаешь­ся в игру, подойдет весьма удачно по своей глу­бинной сути к тому, что навязывается мне при чтении По ту сторону... и в частности типология расстановки мест, положений, ловкачества и осо­бенно позиции (Setzung, thesis), тезиса, атезиса ги­потезы. И это почтовый, именно Почтовый Принцип, как обводное реле, которое регулярно препятствует, затягивает подачу тезиса, не дает покоя и без конца побуждает бежать, приводит к основанию или уводит в сторону спекулятив­ное движение. Вот почему его дочь продолжает молчать, моя дорогая филателия, которая терпе­ливо склоняет тебя к моей диссертации о почто­вой открытке, поглядывая на часы (ты только что вышла из воды, почтальон только что прошел и скоро будет полдень, ты посмотришь на солн­це, когда я, в ту же секунду...

в тот день, когда ты больше не придешь на это свидание, течение моей жиз­ни прекратится и я умру, но не своей, а нашей смертью), вот почему старик не оставляет попы­ток ухватиться не за одну гипотезу, так за другую, не за тезис, так за контр-тезис. Он просматрива­ет почту, после главы По ту сторону ПУ, шаг за шагом, он бесконечно размышляет, а за его спи­ной что-то затевается и толкает его, он хочет наследовать самого себя, он в постоянном дви­жении, а если и присаживается, то совсем нена­долго и всегда сзади. Кстати, попробуй-ка рас­шифровать то, что я на скорую руку написал под помостом СОкрАта и на самом хоботе слона, это для тебя.

Я только что повесил трубку, это всегда на-

[92]

столько трудно. Договорились, в б часов, в вос­кресенье; в полдень я танцую с тобой в воде (Ас-тор Пьяццола, Либертанго, Медитанго, Ундер-танго, Адьос Нонино, Вьолантанго, Новитанго, Амелитанго, Тристанго), и я не остановлюсь, по­ка не свалюсь замертво от усталости.

К тому време­ни я попытаюсь позвонить тебе, по меньшей ме­ре раза три, но чтобы ни родители, ни дети не подходили прежде тебя. Но я предпочел бы, что­бы ты на самом деле подошла, если ты понима­ешь, что я хочу сказать, ты

там или здесь, где есть я и где я присоединяюсь к тебе.

^ 4 сентября 1977 года.

если бы ты знала, как я изго­лодался, и не надо опасаться отправить меня ку­да подальше: weg! Однажды именно ты скажешь мне, как я притворялся, иногда угрожая тебе этим, «привет!». Уходи прочь! и мы снова вверг­немся в войну, в худшую из всех, где все против всех, как только прервем телефонную связь: если мы предадимся войне, войне беспощадной, если она к тому же окажется длительной и удержит нас вместе, в таком случае мы придем к миру, ты не забудешь этого, мы будем пребывать в мире, как никто и никогда, навечно.

Вешая трубку в тот мо­мент (как всегда, «повесь», — «Нет, повесь ты», — «Нет, ты», — «Повесь ты», «Повесь ты», «Я вешаю» и т. д.), я был на седьмом небе, я тихо смеялся над этим научным разговором (мы совсем свихну­лись!) по поводу слова «филателия». Конечно, на­учным — это громко сказано. Так как, по поводу Диотима, жаль, что в вашем загородном доме не

[93]

хватает словаря. Нет, филателия не означает лю­бовь к расстоянию, завершению, телосу или те­левидению, ни любовь к письмам, нет, моя близ­кая и полная солнца, это относительно недавнее слово, возникшее с появлением марок либо с мо­нополией государства, и имеет сходство с «ateleia» («Носитель», но не истины). Ateleia — это освобождение, освобождение от налогов, откуда и марка. Таким образом, истина и то, что это со­храняет отношение к одному из значений telos: уплата, освобождение, оплата, цена, трата, расхо­ды. От уплаты можно было бы идти далее к дару, приношению и даже, как у Софокла, к церемо­нии бракосочетания! Фил-ателия, итак, это лю­бовь without, с/без женитьбы, и коллекция всех марок, любовь к марке с/или без любви, опла­ченной маркой. Но, наряду со всеми другими значениями telos (в частности, значением мощи, абсолютной юрисдикции или полноты власти, значением принципа удовольствия, ПУ, о кото­ром я все время толкую в Завещании), видишь, сколько таится всяких возможностей. Я отложу этот вопрос на время, пусть все сложится само собой, как это я делаю постоянно. Но в то же вре­мя у меня есть желание назвать эту книгу фила­телией, чтобы в тайне увековечить наш сумбур­ный телефонный разговор.

Мы чудовищные ангелы, вся эта жалкая экономия, эта растраченная энер­гия, это время, которое нам придется провести, пытаясь проанализировать тот налог, который мы платим, чтобы остаться вместе, ту цену, во что нам это обходится, никчемные подсчеты, реестры их качества, да, моя дорогая, более или менее высокие прибыли, извлекаемые из возве­дения в абсолют, тайные долги, налог на страда­ния других в нас, эти ожесточенные дискуссии,