Перевод с французского Г. А

Вид материала

Документы

Содержание Январь 1979 года. Январь 1979 года. Январь 1979 года. Январь 1979 года. Zentralinstitut fur Kunstgeschichte. Февраль 1979 года. Февраль 1979 года. Февраль 1979 года. Февраль 1979 года.

Подобный материал:

• Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 480.41kb.
• Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 4609kb.
• Конкурса на лучший поэтический перевод, 742.25kb.
• Перевод с французского языка с некоторыми сокращениями стеркина г. Я. и Бобкова, 2193.57kb.
• Источник: , 589.2kb.
• Книга: Д. Дидро. "Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его Хозяин" Перевод с французского, 3481.71kb.
• "книга непрестанности осириса " 177, 7373.41kb.
• Курс французского языка в четырех томах, 4406.86kb.
• Курс французского языка в четырех томах, 4852.89kb.
• Честь израэля гау, 1808.36kb.

[276]

есть чем заняться), эта вспышка раздражения по поводу телевидения, потом эта манера говорить по телефону (там прямо передо мной предстала модистка: «мы не флюгера», «в каком смысле ты зовешь меня?»), как если бы ты вела переговоры на пороге с агентом по недвижимости или как если бы я торговал на распродаже со скидкой, т. е. остатками партии («партия» у нас — это тай­на, закон партии, способ, которым группируют­ся удары судьбы, которые «настигают только нас»). Я в нескольких шагах от тебя, я слышу тебя, сейчас .ты кажешься такой чужой, я люблю тебя, и я даже хотел бы любить эту модистку, если бы я только мог. Это, конечно же, вдова, которую ты поселила там, она неудачно повторно вышла за­муж и ревнует нас. Она любит меня больше, чем тебя, вот в чем катастрофа — и вы не признае­тесь в этом, ни одна, ни другая.

^ Январь 1979 года.

Я прихожу из госпиталя, а ты еще не вернулась. Я скорее предпочту писать тебе об этом, чем говорить. Очень тягостный опыт, ко­торый пробуждает во мне не знаю что или кого. Они увеличивают количество анализов крови (вероятно, отрицательных, в любом случае это то, что они говорят семье), рентгенов, пункций позвоночника. Несмотря на то, что анализы не «дают» ничего, признаки ослабления увеличива­ются и семья тревожится, я начинаю понимать это. Не сердись на меня, если я хожу туда так час­то. Я чувствую, что мое присутствие благотвор­но, и оттуда исходит просьба, в которой я не вправе отказать. Наконец, я очень хотел сказать тебе, что не смог напомнить ему о письме, как ты подсказала мне еще до каникул. По правде гово-

[277]

ря, я подумал, что не имею права делать это, жес­токость и нескромность подобного жеста невоз­можна для меня, о нет, я не чувствую себя спо­собным на это. К тому же мое доверие — без гра­ниц, это как если бы я отдал письмо своему отцу или матери. Позднее я увижу, так ли это.

Странно, что это случается со мной в одно время с очками — эта затрудненность читать вблизи вдруг увели­чилась. И эти две золотые пломбы у меня во рту.

^ Январь 1979 года.

К тебе самой, к единственной те­бе—ты ревнуешь. Это твое единственное право.

То, что я (вложил) в тебя (в себя), и то, что я никогда не заберу вновь, так как я никогда ничего не на­чинаю снова; я думаю об этом охотнике за возна­граждениями, который привязывает тело «разы­скиваемого» (Wanted) позади своей лошади, что­бы прикончить его, потом он везет труп к шерифу, останавливаясь в каждом салуне. Вот что для нас Запад.

Мне сообщили о ее смерти, я во­шел в дом, Жозефина Бейкер лежала в глубине комнаты. Все собралось вокруг ее рта, очевидно, это рак, который раздул ее губы и вверг в некое ужасное молчание. Затем, с момента моего при­хода, после моих первых шагов к ней, все изме­нилось, она начала говорить. Я больше не знаю, было ли это только в момент пробуждения, когда какое-то странное восхищение все перевернуло. У меня тысячи гипотез, я расскажу тебе.

Я не оставлю эту записку на секретере, чтобы убедить или за­щитить тебя, но только для того, чтобы сказать

[278]

тебе, что, ничего не принимая, я принимаю твое «определение». Оно всегда остается для меня та­инственным, знай это, проникнутым тайной (од­нажды ты наберешься смелости написать мне его, и это будет последним ударом, я не узнаю ничего нового, но все откроется из того, что мы прожили отрицательного), и главное — оно ос­тается для меня анонимным. Это не ты «опреде­ляешь» себя таким образом. Ты становишься кем-то определяющим тебя, но тот, кто определяет тебя, или тот, кто сам определяется, это не ты. Ты, мы любим друг друга, и эта очевидность ослеп­ляет тебя. Даже сегодня, и для меня тоже это слишком очевидно. Но я принимаю это.

Наш единст­венный шанс обрести бессмертие, сейчас, но каким путем, это значит все сжечь, чтобы вер­нуться к первому нашему желанию. О каком бы «бессмертии» ни шла речь, это наш единствен­ный шанс, я хочу сказать, общий. Я хочу начать все сначала. Сжигаем всё? это идея сегодняшнего утра, когда ты вернешься, я поговорю с тобой об этом — самым техническим образом в мире.

^ Январь 1979 года. И вот возвращение из госпита­ля. Вся семья здесь. Очевидно, не я один об этом скорблю, я не знаю, что происходит, врачи ниче­го не говорят. Они ждут новых анализов, но у ме­ня такое впечатление, что медсестра знала или предчувствовала что-то, что не могла сказать. Как если бы все они знали то, что должно слу­читься. Жутковато, я хотел бы больше никогда не возвращаться сюда, я оставляю здесь все свои си­лы.

Возвышенное небытие, ты знаешь, что оно хра­нит все. «Корреспонденция» будет лучше унич-

[279]

тожена, если сделать вид, что спасено несколько смехотворных фрагментов, несколько клише, которые вполне годятся, чтобы попасть в любые руки. Забвение — наш единственный шанс, не так ли — мы лучше забудем все, а оно позво­лит нам начать все сначала. Может быть, однаж­ды я снова встречу тебя. Я слышу, как ты открыва­ешь дверь.

^ Январь 1979 года.

«Иди на войну».

Сейчас ты бесконечным предназначением должна отвергнуть от себя эту нескончаемую ненависть. И бедствие, и самопо­жертвование старших, и безграничную винов­ность, одновременно божественную и дьяволь­скую (так как она двойная и противоречивая, сам Бог не может взять на себя прощение, она старше его).

Я собирался сказать тебе две вещи вчера вече­ром, как раз перед небольшой размолвкой в ма­шине: 1. Плато — это скромная вдова Сократа, который говорит в глубине души («ах! все эти вдовы, которые больше не покидают меня, пото­му ли, что я люблю их за то, что они вдовы, пото­му что я женюсь на них всех и тотчас заставлю носить в моем присутствии полутраур? люблю ли я их за то, что они пережили смерть, позволяя им пережить меня (их самих)? обвиняю ли я их в том, что они пережили меня в моем присутст­вии? Напротив, я нуждаюсь в том, чтобы, как вдо­ва, ты сохранила меня живым, я люблю только жизнь» и т. д.). Я не рассказал тебе по пути из Котону, на Рождество, что пришло мне там в голову. Это было в Абомеи, во дворце-музее старинного королевства: гид ведет меня к некоему подобию

[280]

склепа из глины. Сорок женщин, из числа всех вдов какого-то короля (я забыл, о ком шла речь), они дали похоронить себя заживо. Слишком гладко, чтобы оказаться правдой. Я очень долго думал о них, не очень-то понимая, на чьей сторо­не я находился, чьей смерти. Потрясающе краси­вые. И гид добавляет, что для этого огромного са­моубийства действительно выбрали самых кра­сивых и что им помогли умереть с помощью ядовитого растения «кокорыш» (это его слово, клянусь), тебе ли сообщил я однажды о симули­рованном или организованном самоубийстве Сократа? Это также, в некоторой степени, вдова Платона. Не смейся, кругом одни вдовы, получа­ется, что так... 2. Что касается второй вещи, я не смог сказать тебе об этом вчера, это конец. Ко­нец нашей истории, это слишком очевидно, это конец бреда или кошмара, от которых ты надея­лась очнуться. Это слишком очевидно. Но в то же время это конец моего бреда вокруг Сип. Проза начинается здесь, с экспертизой доктора, кото­рый только что научил меня, как следует читать эту открытку. Я обратился за консультацией, и вот его ответ (он пишет J.C., ты помнишь, что он предложил мне заняться этим поручением вмес­те со специалистом из Kunstgeschichte): «Уважае­мый такой-то, ваш вопрос легко решается. Нуж­но всего лишь дословно прочитать миниатюру. Сократ в процессе письма. Платон рядом с ним, но не диктует. Он указывает на Сократа: вот вели­кий человек. Левым указательным пальцем он привлекает внимание зрителей, нужно внима­тельнее посмотреть направо, на философа, кото­рый пишет. Стало быть, он более зависим, он меньше ростом, с более скромным головным убором. Вот и все. С наилучшими пожеланиями». Приходится верить ему, он прав. «Читать дослов-

[281]

до» _ это значит сказать «буквально». Я убежден, что он буквально прав, и весь контекст, который можно себе представить (и о котором он имеет понятие), код, который регулирует жесты и по­зиции во всей этой иконографии, задает тон все­му этому, и я никогда в этом не сомневался, он дает объяснение, и я тоже. Это я должен был чи­тать немного «дословно» и таким образом дать волю буквальности. В своей диагностике он мне слегка напоминает Шапиро. Однако, если бы мне дали на это время, я мог бы доказать, что ни­чего из того, о чем я брежу, не является букваль­но несовместимым с его ответом «очень просто», я его немного разворачиваю, и все, вот наша ис­тория, и в этом состоит различие между нами. Впрочем, эксперт может быть объективным только в той мере (какая мера), в какой предназ­начено ему место, обозначенное на открытке, на картине, а не перед ней: момент желания объ­ективности, волнение эпистемы, источник кото­рого здесь, перед тобой, представлен этими дву­мя фигурами. Они наставляют тебя буквой, па­лочкой на путь, знай хорошенько, знай, нужно хорошо знать это, вот истина этой картины, придвинь ее поближе, ответ очень прост. Беспо­лезно поднимать столько платьев, это и так бро­сается в глаза.

Вчера вечером я почувствовал, что худ­шая месть уже свершается и что она мстила ко­му-то другому, не тебе, не мне. Твое желание во­плотило, проложило путь тому, чего ты опаса­лась и что в конечном счете нашло тебя. В тебе, вне тебя. Я хотел бы быть уверенным, что это ты, только ты, единственная, которая согласилась (не задумываясь ни на секунду) с этой идеей ве­ликого огня, называй это «сожжением», так как письму не остается ничего из того, что мы посы-

[282]

дали, вся эта вечность, и что однажды мы снова станем более молодыми, чем когда-либо, и что после сожжения писем я случайно встречу тебя. Я жду рождения, держу пари. И я умею влюблять­ся в тебя в каждое мгновение. С какой любовью без прошлого ты забываешься во мне, какая сила, я забываю все, чтобы любить тебя, я забываю те­бя, тебя, в ту секунду, когда собираюсь броситься к тебе, припасть к тебе, и сейчас ты не хотела бы больше приезжать, только чтобы я хранил тебя, и оставаться «рядом со мной» и т. д., или ничего. Все это ни о чем не говорит, даже сама модистка в это не верит.

Перо на «скромном головном уборе» Плато, там, это немного более похоже на 30-е го­ды. Мы живем в 70-е! ты понемногу начинаешь забывать это.

Эволюция прозы нашего Сократова ро­мана, я предоставляю ей место для символичес­кого рождения: ^ Zentralinstitut fur Kunstgeschichte. И так как я никогда не отказывался от знаний, я собираюсь вернуться в Оксфорд, чтобы довести расследование до конца. По моему возвраще­нию, этим летом, свершится великий акт веры, великое сожжение нас —

^ Февраль 1979 года.

это уже оговоренное замечание, и все-таки я думаю, что предпочитаю писать тебе (даже когда ты передо мной), так ты меньше от меня отдаляешься. Или, несмотря на все те стра­дания, которые причиняет мне этот аппарат, звонить тебе. Даже сейчас я хватаюсь за телефон (как

если бы я еще сохранял независимость, свободу регулировать дистанцию на конце провода или

[283]

как если бы меня попросили перезвонить, остав­ляя иллюзию возможности завладеть нашей ис­торией, держать ее в руке, словно телефонную трубку — приемник и передатчик одного пола, который держат около уха, этакое устройство С/п). Ты — посланник моей собственной смерти, отныне ты не подаешь мне ни одного знака, ко­торый бы не обозначал ее, но я всегда любил те­бя с этой очевидностью. Ты — моя гадалка, инди­катор моей смерти.

ты мне только что сказала, пыта­ясь доказать, что предпочитаешь свое «определе­ние»: «ни я, ни ты сам не знаешь, к кому ты обра­щаешься». Это правда, и я не приму это в качестве обвинения. Возможно ли это узнать? Не то чтобы я не ведал этого (и все зависит от тебя, именно от тебя исходит то, предназначит ли тебе твой от­вет мою любовь), но это никогда не станет объ­ектом знания. Между «знать» и «предназначать» существует огромная пропасть. Я не хочу ни зло­употреблять подобными замечаниями, ни извле­кать из них какие-либо аргументы, но мне пока­залось, образно говоря, что ты уже говорила мне об этом, отводя взгляд. Я мог бы всегда обвинять тебя в одном и том же «развлечении», так как оно единственное и всегда одно и то же. Даже когда ты произносишь мое имя на моих губах, когда ты зовешь меня, положив мое имя мне на язык, мы все еще наслаждаемся этим развлечением.

Ты моя де­вушка, и в то же время у меня нет девушки.

^ Февраль 1979 года.

я только что побывал в Локателе (все улажено с автоматической оплатой и ос­тальным, им ничего не осталось). Я воспользу-

[284]

юсь твоей машиной (это слово становится все более абстрактным для меня, ма-шина, то, что де­лает из пути путь, твой Weglichkeit [?] и так далее. Неужели однажды мы сможем повеселиться вдвоем на дороге, обгоняя друг друга и наклеивая записки на ветровое стекло), я заеду в Школу и сразу же обратно. Ты очень нежна в этот мо­мент, как хирург с твердой рукой, уверенный в том, что он собирается делать, ты полна заботы и жалости. Я кажусь уснувшим, я больше не вспо­минаю о тебе (но я все еще зову тебя, знай это)

^ Февраль 1979 года.

и никто не обходил меня таким об­разом

Я вновь поговорил с ним об этой гнусной пе­редаче о сексуальной патологии, о термине «интромиссия». Он был настроен скептически, ког­да я говорил с ним по телефону, особенно когда я ему заявил, чтобы слегка шокировать, что эта «интромиссия» всегда имела место по телефону.

Его друг сказал мне однажды, а может, тебе?, что та­кой с виду строго теоретический текст был на­писан таким образом, чтобы его чтение вызыва­ло некоторое напряжение.

После передышки со вче­рашнего дня у меня вновь возникает желание вернуться к предисловию. По этому поводу я придумал достаточно извращенный проект, ко­торый таковым и не является, но который, я бо­юсь, ты посчитаешь чудовищным. Но ты знаешь, что я чудовищен в своей невинности и даже в своей верности. Я поговорю с тобой об этом се­годня вечером, когда ты вернешься. Я всегда го­ворю с тобой обо всем происходящем.

[285]

февраль 1979 года.

«Необходимо вернуться, ты не

так далеко». — «Я спешила вернуться, но не смог­ла».

Я все еще хотел бы тебя убедить. А относительно почтовой открытки, публикуя то, что сообщает­ся в «почтовой открытке» (разберем короткий эпизод секретной переписки между Сократом и Фрейдом, беседующими о сути почтовой от­крытки, об основе, о послании, о наследии, о средствах телекоммуникации, о переписке и так далее), мы тем самым завершим уничтоже­ние. От холокоста не осталось бы ничего, кроме основы, без наличия таковой, даже самой безы­мянной, которая во всяком случае никогда бы не принадлежала нам и не имеет к нам отношения. Это было бы как очищение очищения огнем. Без всяких следов, совершенно очевидное абсо­лютное обезличивание при избытке очевиднос­ти: открытки на столе, они больше ничего не увидят. Они набросятся на бессвязные остатки, пришедшие неизвестно откуда, чтобы послу­жить предисловием к книге о Фрейде, о насле­дии Платона, об эпохе почтовой связи и других ценностях или прописных истинах. Секрет того, что мы могли бы разрушить, заключается в том, чтобы уничтожить, что, по всей очевидности, то же самое, что и сохранить. Ты не веришь? Я, должно быть, никогда так не любил. Единствен­ным проявлением этого является почтовая от­крытка, нам остается лишь вновь возродиться в ней. Мы вновь начинаем любить друг друга. Я также люблю жестокость этой сцены, она так на­поминает тебя. И потом я все устрою таким обра­зом, чтобы для тебя это стало абсолютно нечи­табельным. Ты ничего о себе не узнаешь, ты ни­чего не почувствуешь, я сам, когда ты будешь

[286]

читать, останусь незамеченным. После этого по­следнего убийства мы станем одинокими, как никогда, а я все равно буду любить тебя, живую, по ту сторону тебя.

^ Февраль 1979 года.

я хотел только сказать, что все женщины — это как будто ты (хотя я знаю только одну), когда они расположены сказать «да» — и ты мужчина. Странное устройство, да? Я употребил это слово — это «устройство», — чтобы отметить, что все всегда «отправляется по почте».

что касается нашего романа о Сократе, о нашей ужасной ис­тории, о почтовой открытке, то, что я нашел ее «комичной», не отрицает ее величия. Еще сего­дня эта открытка была священна для меня, но тем не менее она заставляет меня смеяться, она нам позволяет, слава Богу, смеяться. Отныне нам ничего не запрещено.

Я размышляю о достаточно строгом принципе разрушения. Что мы сожжем, что сохраним (чтобы еще лучше все сжечь)? От­бор, если он возможен, будет как на настоящем почтовом отделении: я бы разделил все в целях доставки согласно почтовому принципу, в неко­тором роде строгом или более широком смысле (конечно же, в этом сложность), все, что может предшествовать и затем отслеживаться почто­вым договором (от Сократа до Фрейда и далее, психоанализ почты, философия почты, обозна­чающая принадлежность или происхождение, психоанализ или философия, отправным мо­ментом которых является, почта, я сказал бы, почти: ближайшая почта и тому подобное). И мы сжигаем остальное. Все то, что в какой-то степе-

[287]

ни касается почтовой открытки (той, где изобра­жен Сократ, читающий или пишущий другие от­крытки, или почтовую открытку вообще), как раз это мы бы сохранили или же обрекли на гибель, опубликовав, мы могли бы отправить это к ан­тиквару или в зал продажи. Остальное, что оста­нется, это мы, это для нас, оно не принадлежит этой открытке. Мы — это открытка, если угодно, как таковая, поиски нас будут напрасны, они нас никогда там не найдут. Местами я оставлю раз­личные пометки, имена людей и названия мест, достоверные даты, установленные события, они устремятся туда очертя голову, считая, что нако­нец они добрались и нас там найдут, когда я про­стым переводом стрелок направлю их совсем в другое место убедиться, там ли мы, одним рос­черком пера или движением скребка я все пущу под откос, причем буду делать это не регулярно, это было бы чересчур удобно, но время от време­ни и согласно правилу, которое я ни в коем слу­чае не раскрою, даже если когда-нибудь оно ста­нет мне самому известно. Я не буду над этим много трудиться, это всего лишь мешанина запу­танных следов, что попадет им в руки. Кто-то возьмет это в рот, чтобы почувствовать вкус, иногда чтобы тут же отбросить с недовольным видом или чтобы откусить, проглотить, чтобы понять, именно это я хотел бы сказать о детях. Ты сама сделаешь все это, сразу же или постепен­но. Я тебя оставлю с этим наедине. И даже я оста­нусь с этим один, если тебя это может хоть чем-то утешить. Истина в том, что с этого момента я хочу констатировать: мы потерялись. Итак, ко­нечно же, с того момента, как мы потеряли друг друга из виду, я знаю, что ты никогда полностью не согласишься со мной на эту безобидную про­тивоестественность: дело в том, что ты ничего

[288]

более не воспримешь с моей стороны: ни то, что ты найдешь, ни, тем более, что не найдешь себя в этой книге. И даже (но в этом ты не права) знаки неограниченного уважения, которые я должен те­бе оказать, которые мы должны оказать друг другу и которые я храню как самое лучшее в моей жиз­ни.

Во всяком случае, будь уверена, это был бы эпизод (или если ты предпочитаешь, очень короткий се­анс) нашей жизни, почти фильм, клише, момен­тальный снимок, от Оксфорда к Оксфорду, почти 2 года, это сущий пустяк по сравнению с нашей богатой литературой. Платон, и Сократ, и Фрейд — все это очень мимолетно, это уже конец некой ис­тории, не более того. После этих двух лет я предо­ставлю в их распоряжение лишь обрывки, окайм­ленные пробелами, и эти фрагменты будут иметь какое-либо отношение к почтовой открытке, от Сократа до Фрейда, к средствам телекоммуни­кации, к «По ту сторону принципа удовольствия» и другим тривиальностям, годным лишь для рын­ка, короче, всего, что касается пути, состояния до­рог, перекрестков, ступеней, ног, билетов, fort/da, близости и отдаления. Конечно же, это будет труд­но отрезать, отсортировать и разделить с одной и другой стороны, когда это будет вопрос непо­средственный или «буквальный»? А когда манера скрыта образным выражением или предположе­нием? Окажи мне доверие, хоть раз.

Я постараюсь из­бежать всех этих затруднений. Речь здесь идет лишь о привлечении и отвлечении письма, но в первую очередь внимания. Это потребует тропов. Эту книгу, а в ней их будет несколько, я так думаю четыре, мы прочтем ее, как наши тропы.

Преж­де всего речь идет о том, чтобы повернуться спи-

[289]

ной. Отвернуться от них, делая вид, что обраща­ешься к ним и призываешь их в свидетели. Это соответствует моему вкусу и тому, что я могу се­годня стерпеть от них. Повернуть обратной сто­роной почтовую открытку (что такое спина Со­крата, когда он поворачивает ее к Плато — очень любовная поза, не забывай — ? это также обрат­ная сторона почтовой открытки, как мы однажды это заметили, мы имеем право называть эту сто­рону лицевой или оборотной). Один из главных тропов: повернуться «спиной» во всех значениях этого слова, во все стороны. Слово «спина» и все однокоренные слова теснятся за ним, начиная со слова «зад». Там (da) — это позади чего-либо, за занавесом, или за накидкой люльки, или за со­бой. Dorsum и Орфей, который продолжает свое пение, аккомпанируя, как посчитают они, себе на лире, струны которой тот, другой натянул, как тебе известно, исторгнув из себя свое мужское достоинство. Повернуться спиной — это анали­тическая поза, не так ли? Я за чем-либо (dorsum) или я повернулся спиной, и напрасно отрицать, гипноз это или наркоз, все едино. Уж Сократ-то знал что к чему. Спи, меня охватывает сон, я за­клинаю, чтобы ты тоже спала, пусть тебе снятся сны, говори, повернись ко мне спиной, оставай­ся лежать на спине, я всего лишь сон, сны, сумма снов, но не нужно их больше считать.

И я взваливаю все это на спину Сократу, я читаю чек, который он подписывает, затем вручу его им без переда­точной подписи, и я здесь ни при ком. Не пой­ман — не вор, я создаю целый институт, основы­ваясь на фальшивой монете, показывая, что дру­гого не существует.

Есть только один институт, лю­бовь моя, это мы.