Перевод с французского Г. А

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 ... 41

СОЮЗ ТОЛКОВАНИЙ

Существует некая немая девочка. Более немая, чем кто-либо, будучи на ее месте, кто бы исчерпал отцовское доверие в столь многословной речи о наследстве, где она, по-видимому, сказала, вот почему ваш отец имеет слово. Не только мой отец, но и ваш отец. Это София. Дочь Фрейда, мать Эрнста, весть о смерти которой не замедлит отозваться в тексте. Но как-то еле слышно, с каким-то неожиданным оттенком сразу после случившегося.

Я снова возвращаюсь к отчету, продолжая именно с того момента, на котором я остановился, не пропуская ничего. Фрейд рисует сцену и на свой лад определяет, по-видимому, главное действующее лицо. Он делает упор на заурядности характера ребенка. Это является условием корректности эксперимента. Ребенок — это парадигма. В интеллектуальном плане он не был преждевременно развит. У него прекрасные отношения с окружающими.

В особенности со своей матерью.

Согласно схеме, представленной выше, я позволяю вам соотнести — присовокупить или сопоставить — содержание рассказа со сценой его написания, например, в этом моменте, а также и в другом месте, и это в качестве примера, меняя местами рассказчика и главного героя, или же основную семью Эрнст — София, третий же (отец — супруг — зять) никогда не был вдалеке от них, скорее он находился слишком близко. Рассказчик, тот, кто утверждает, что наблюдает, не является автором в классическом рассказе, пусть так Если бы,

[480]

в данном конкретном случае, это не отличалось бы оттого факта, что это не выдает себя за литературный вымысел, тогда нужно было бы, даже нужно будет снова установить разницу между л рассказчика и я автора, приспосабливая это к новой «метапсихологической» топике.

Итак, у ребенка прекрасные отношения с окружающими, особенно с его матерью, так как (или несмотря на тот факт, что) он не плакал в ее отсутствие. Иногда она оставляла его на долгое время. Почему же он не плакал? Кажется, что Фрейд одновременно обрадован и удивлен этому, даже с некоторым сожалением. Является ли этот ребенок действительно настолько нормальным, как Фрейд это сам себе представляет? Так как в самой фразе, где он выделяет этот чудесный характер мальчика, главное то, что его внук не плакал без своей матери (его дочери) во время ее продолжительного отсутствия; Фрейд добавляет «хотя» или «однако», «несмотря на тот факт, что», он к ней был очень привязан, она не только сама выкормила его грудью, но и никогда никому не доверяла уход за своим ребенком. Но это небольшое отклонение легко устранимо, Фрейд оставляет это «хотя» без какого-либо продолжения. Все идет хорошо, чудесный ребенок, но. Вот это но: у этого чудесного ребенка была одна обескураживающая привычка. Каким же образом в конце невероятного описания Фрейд может невозмутимо делать вывод: «Я, в конце концов, заметил, что это — игра»; мы вернемся к этому чуть позже. Иногда я буду прерывать свое толкование.

«Ребенок отнюдь не был преждевременно развит; в полтора года он говорил не так уж много понятных слов, а, кроме того, испускал несколько, имевших для него одного смысл, звуков [bedeutungsvolle Laute, фонемы, имеющие значе-

[481]

ние], которые, до определенной степени, понимались окружающими. Но он был в хороших отношениях с родителями и единственной прислугой, и его хвалили за его «славный характер» [anstandig, покладистый, благоразумный]. Он не беспокоил родителей по ночам, послушно подчинялся запретам не трогать определенных предметов и не ходить в определенные места и, прежде всего [кроме всего, vor allem anderen], никогда не плакал, когда мать уходила на несколько часов, хотя нежно был к ней привязан. Мать не только выкормила его грудью, но и вообще ухаживала за ним без посторонней помощи».

Я на какое-то время прерву свое чтение. Пока вырисовывается некая безоблачная картина без каких-либо «но». Конечно же, одно «но» существует и одно «хотя»; это для равновесия, для внутренней компенсации, которая характеризует равновесие: он не был ранним ребенком, даже, скорее, немного отставал, но у него были хорошие отношения с родителями: он не плакал, когда мать оставляла его одного, но он был привязан к ней, так как на это были причины. И вот, один ли я уже слышу обвинение? То, каким образом выражается извинение, составило бы целый архив в грамматике: «но», «хотя». Фрейд не может удержаться, чтобы не извинить сына своей дочери. Что же он ставит ему в вину? Он упрекает его в том, что прощает ему что-то, или же в том чем-то, что прощает ему? тайную провинность, которую он ему прощает, или то самое, что извиняет его за провинность? и как бы ориентировался прокурор в меняющемся синтаксисе этого процесса?

Великое «но» проявится сразу же за этим, на сей раз нарушая безоблачность картины, хотя слово «но» в тексте и не фигурирует. Оно заменяется на «теперь» (nun): однако, теперь, когда, тем не менее,

[482]

между тем, необходимо отметить, вообразите себе, что тогда «Этот славный мальчуган имел все же одну обескураживающую привычку...»

Все, что в этом чудном ребенке есть хорошего (несмотря ни на что) — его нормальность, спокойствие, способность переносить отсутствие любимой матери (дочери) без страха и слез, за все это предвещается некая плата. Все выстроено, обосновано, подчинено системе правил и компенсаций, некой экономии, которая через мгновение заявит о себе в виде нехорошей привычки. Эта привычка помогает ему переносить то, чего могли ему стоить эти «полезные привычки». Ребенок тоже спекулирует. Что он заплатит (себе), следуя запрету не трогать больше одного предмета? Каким образом ПУ ведет торг между полезной и вредной привычкой? Дедушка, отец дочери и матери, деловито отбирает характеристики описания. Я вижу, как он торопится и беспокоится, как драматург или режиссер, который сам задействован в пьесе. Ставя ее, он торопится все проконтролировать, все расставить по местам, прежде чем идти переодеваться для спектакля. Это проявляется в жестком авторитаризме, в решениях, не подлежащих обсуждению, в нежелании выслушать мнение других, в том, как некоторые вопросы оставляются без ответа. Все элементы мизансцены были установлены: врожденная нормальность не без связи с кормлением от материнской груди, экономический принцип, предписывающий, чтобы за отлучение ребенка от нее и такое отдаление (настолько подчиненное, настолько отдаленное от своего отдаления) была заплачена сверхцена в виде дополнительного удовольствия, чтобы одна вредная привычка компенсировала, предположительно с процентами, все полезные, например, запрет трогать такие-то предметы,.. Мизансцена

[483]

стремительно приближается, актер-драматург-продюсер делает все сам, он хлопает три-четыре раза в ладоши, вот-вот вздрогнет занавес. Но неизвестно, поднимется ли он на сцене или в сцене. До выхода кого-либо из действующих лиц видна кровать под балдахином. Любой выход на сцену и уход с нее в основном должен будет проходить через занавес.

Я не буду сам открывать его, я дам вам возможность сделать это над всем прочим, что касается слов и предметов (занавесов, холстов, вуалей, экранов, девственных плев, зонтов и т. д.), которые довольно долго были объектом моих забот. Можно бы попытаться осуществить наложение всех этих материй, одних на другие, следуя одному и тому же закону. У меня для этого нет ни желания, ни времени, процесс должен производиться сам собой, либо без этого вообще можно обойтись.

Вот занавес Фрейда и нити, за которые дергает дедушка.

«У этого славного мальчугана проявлялась все же одна обескураживающая привычка, а именно: забрасывать в угол комнаты, под кровать, и т. д. все мелкие предметы, попадавшиеся ему под руку таким образом, что Zusammensuchen [поиски с целью собрать, собирание] принадлежностей его игры (Spielzeuges) было делом нелегким».

Занятие для родителей, а также для ребенка, который от них этого ожидает. Оно состоит в том, чтобы искать, собирать, соединять с целью вернуть. Это то, что дедушка называет делом и зачастую нелегким. Взамен он назовет игру рассеиванием, которое отсылает далеко, операцией отдаления, а принадлежностью игры сумму используемых предметов. Совокупность процесса разделена, существует разделение, которое не

[484]

является разделением труда, а разделением между игрой и делом: ребенок играет в отдаление своих «игрушек», родители трудятся, собирая их, что не всегда является легким делом. Как если бы на этой стадии родители не играли, и ребенок не занимался своим делом. Он полностью прощен за это. Кому могло бы прийти в голову его в этом упрекнуть? Но работа зачастую дается с трудом, и по этому поводу слышны уже вздохи. Почему же ребенок разбрасывает предметы, почему он отдаляет все, что находит у себя под рукой, кого и что?

Появления на сцене катушки еще не было. В некотором смысле она будет только примером процесса, который только что описал Фрейд. Но примером показательным, который дает повод для «наблюдения» дополнительного и решающего, для толкования этого процесса. В этом показательном примере ребенок бросает и снова возвращает к себе, разбрасывает и собирает, сам отдает и берет, он олицетворяет собирание и разбрасывание, множество субъектов действия, дело и игру в одном субъекте, по-видимому, в одном единственном предмете. Это то, что дедушка расценит как «игру» в тот момент, когда все нити будут собраны в одной руке, обходясь без родителей, без их работы или же их игры, которая заключалась в приведении комнаты в порядок

Появления катушки еще не было. Слово Spielzeug до сих пор обозначало только собирательное понятие, набор игрушек, единицу множества разбрасываемых предметов, которые родители ценой труда должны определенным образом собрать и которые дедушка собирает здесь в одном слове. Эта собирательная единица является механизмом игры, которая может приходить в расстройство, менять место, делить на части

[485]

или разбрасывать. Слово «принадлежность» в качестве общности предметов в этой теории общности — это Zeug, орудие, средство, продукт, штука и, согласно самому семантическому переходу, что на французском, что на английском языке, пенис. Я не буду здесь комментировать сказанное Фрейдом, я не говорю о том, что излагает Фрейд; далеко разбрасывая свои предметы или же свои игрушки, ребенок отделяет себя не только от своей матери (как это будет сказано далее, и даже от своего отца), но и от дополнительного комплекса, состоящего из материнской груди и его собственного полового члена, предоставляя родителям возможность, но лишь на короткое время, объединять, совместно объединять то, что он хочет разъединить, удалить, разделить, но ненадолго. Если он разлучается со своей игрушкой (Spielzeug) как с самим собой, с целью позволить себе затем соединиться, это происходит потому, что он сам является собирательным понятием, чье воссоединение может дать повод к любой комбинации совокупностей. Все те, кто играет или чьи действия направлены на воссоединение разрозненного, являются заинтересованными сторонами этого процесса. Я не имею в виду, что Фрейд это утверждает. Но он заявит в одном из двух высказываний, о которых я упомянул, что ребенок также «играет» и в появление-исчезновение самого себя или своего образа. Он сам — часть своей Spielzeug.

Появления катушки еще не было. Вот она, ей еще предшествует интерпретативное введение: «При этом [далеко забрасывая свою игрушку Spielzeug] он, с выражением удовольствия и интереса, произносил протяжное о-о-о-о, которое по общему мнению матери и наблюдателя [дочери и отца, матери и дедушки, сроднившихся в одной и той же спекуляции] было не междометием,

[486]

а означало «fort» [туда, далеко]. В конце концов, я заметил, что это — игра и что ребенок пользуется всеми своими игрушками (Spielsachen) только для того, чтобы играть в «ушли» (fortsein)».

Вмешательство Фрейда (я не говорю дедушки, а того, кто рассказывает о том, что зафиксировал наблюдатель, тот, кто наконец заметил, что «это была игра», существуют, по меньшей мере, три инстанции одного и того же «сюжета», рассказчик-спекулянт, наблюдатель, дедушка, тот, кто никогда не был открыто отождествлен с двумя другими, двумя другими и т. д.) заслуживает того, чтобы мы в этом месте остановились. Он рассказывает, что он тоже занимался толкованием в качестве наблюдателя. И он говорит об этом. И все-таки, что же он подразумевает под игрой, или же делом, которое заключается в объединении разрозненного? Так вот, парадоксально, что он называет игрой операцию, которая заключается в том, чтобы не играть со своими игрушками: он не пользовался ими, он не использовал (benutzte) свои игрушки, он не применял их с пользой, не орудовал ими, а лишь играл в их отдаление. Итак, «игра» заключается не в том, чтобы играть со своими игрушками, а извлекать из них пользу для другой функции, а именно — чтобы играть в «ушли». Таково, дескать, отклонение или телеологическая самоцель этой игры. Но телеология, самоцель удаления ради чего, кого? Для чего и кому служит такое использование того, что обычно осуществляется без оплаты или без пользы, в данном случае — игра? Какую выгоду можно извлечь из подобной не-бес-платности? И кому? Может быть, не только выгоду, и даже не одну, и может быть, не единственной спекулирующей инстанции. На телеологию толкуемой ситуации найдется и телеология толкования. А в толкователях недостатка нет: дедушка, он

[487]

же наблюдатель, спекулянт и отец психоанализа, в данном случае рассказчик, и далее, а далее отождествляется с каждой из этих инстанций, та, чье суждение, вероятно, до такой степени совпадало (übereinstimmenden Urteil), чтобы позволить ему раствориться в толковании отца.

Такое совпадение мнений приводит к единодушию отца и дочери в толковании о-о-о-о как fort и выглядит весьма своеобразно во многих отношениях. Нелегко детально представить такую сцену или даже принять на веру ее существование, как и все то, что по этому поводу рассказывается. А в изложении Фрейда это выглядит следующим образом: мать и наблюдатель каким-то образом объединяются, чтобы вынести одинаковое суждение о смысле того, что сын и внук произносил в их присутствии, даже для них. Поди узнай, откуда исходит индукция такой идентичности, такого совпадения точек зрения. Но можно быть уверенным в том, что откуда бы она ни исходила, она замкнула круг и соединила все три персонажа в том, что более чем когда-либо подпадает под характеристику «все той же» спекуляции. Они тайком назвали это «тем же самым». На каком языке? Фрейд не задается вопросом, на какой язык он переводит о/а. Признание за ним семантического содержания, связанного с определенным языком (такова оппозиция немецких слов), и семантического содержания, выходящего за рамки языка (толкование поведения ребенка), является процессом, который не осуществим без многих сложных теоретических протоколов. Можно предположить, что о/а не ограничивается простой формальной оппозицией значений, содержание которых могло бы беспрепятственно варьироваться. Если это варьирование ограничено (можно заключить из фак-

[488]

та, если по меньшей мере им интересуются, что отец, дочь и мать вместе сошлись в одном и том же семантическом процессе), то можно выдвинуть следующую гипотезу: подразумевается некое имя собственное, которое понимается в переносном смысле (любое смысловое значение слова, чья звуковая форма не может ни варьировать, ни позволить перевести себя в другую форму без потери значения, вводит понятие имени собственного), либо в так называемом «собственном» смысле. Эти гипотезы я оставляю открытыми, но мне представляются обоснованными гипотезы о согласованности толкований о-о-о-о, или даже о/а, в каком бы то ни было языке (естественном, универсальном или формальном), используемом в общении отца и дочери, дедушки и матери.

И внука и сына, так как два предшествующих поколения изъявили желание идти вместе, сознательно, как говорит одно из них, решили действовать сообща, чтобы выразить в общей формулировке то, что их ребенок хотел им дать понять, и хотел, чтобы они поняли то же самое, что и он. В этом нет ничего гипотетического или дерзкого. Это аналитическое прочтение того, что содержится в тексте Фрейда. Но мы теперь знаем, насколько способна тавтология в чрезмерном количестве вызывать отрыжку.

И если это было то, к чему стремился сын, а точнее, внук, если это было также тем, что он считал, не отдавая себе в этом отчета и не желая этого, этим самым покрывающим единогласие в приговоре (Urteil)? Отец отсутствует. Он далеко. Строго говоря, требуется уточнить, один из двух отцов, отец мальчика серьезного до такой степени, что его игра состоит не в том, чтобы играть с игрушками, но отдалять их, играть только в их отдаление.

[489]

Чтобы сделать это полезным для себя. Что же касается отца Софии и психоанализа, то он присутствует всегда. Кто же в таком случае спекулирует?

Явления катушки еще не было. Вот оно. При забрасывании ее в нужном направлении ребенок проявлял удивительную сноровку.

Это продолжение. «Однажды я сделал следующее наблюдение, которое подтвердило мои догадки. У ребенка была деревянная катушка (Hölzspule), вокруг которой была завязана веревочка (Bindfaden). Ему никогда не приходило в голову возить ее по полу позади себя, то есть играть с ней в машинку, но, держа катушку за веревку, он с большим проворством (Geschick) перебрасывал ее за край своей завешенной кроватки (verhängten Bettchens) так, что она там исчезала, и при этом произносил свое многозначительное (Bedeutungsvolles) o-o-o-o и затем снова за веревочку вытаскивал ее из кровати, но теперь ее появление приветствовал радостным «Da» [вар. пер. — вот]. В этом-то и заключалась вся игра (komplette Spiel) — исчезновение и появление снова (Verschwinden und Wiederkommen). Заметен бывал, как правило, только первый акт, и этот акт, сам по себе, неутомимо повторялся как игра, хотя больше удовольствия несомненно доставлял второй акт».

В этом высказывании звучит тревожный звонок Откликаясь на него, следует замечание, которое я сейчас приведу.

«В этом, как говорит Фрейд, и заключалась вся игра». То, что сразу же подразумевает: в этом и заключается наблюдение, как полное толкование этой игры. Всего в нем хватает, оно насыщаемо и насыщено. Если бы такая полнота была строго очевидной, настаивал бы Фрейд на этом, привлекал бы он на это внимание, как если бы он

[490]

стремился срочно закрыть вопрос, завершить, взять в рамочку? Тем более мы предполагаем незавершенность (в плане объекта и описания), поскольку: 1) Сама сцена является бесконечно повторяемым дополнением, как если бы одно дополнение порождало необходимость следующего, и т. д.; 2) Отмечается некая аксиома незавершенности в структуре сцены написания. Фрейд дорожит, по меньшей мере, положением спекулянта в качестве заинтересованного наблюдателя. Даже если бы такая полнота была возможна, она не смогла бы ни появиться у такого «наблюдателя», ни квалифицироваться им в качестве таковой.

Но это все общие рассуждения. Они обрисовывают только формальные условия определенной незавершенности, значимое отсутствие такого чрезвычайно существенного признака. Будь то в отношении описанной сцены, будь то р отношении описания, либо в бессознательном, которое объединяет эти два понятия, сливает их в одно бессознательное, унаследованное, переданное телекоммуникативным образом, согласно одной и той же телеологии.

Спекулирует на возврате, возвращаясь, довершает: самое большое удовольствие, отмечает он, не будучи таким уж очевидцем данной сцены, доставляет Wiederkommen, возвращение. Тем не менее то, что таким образом обрекает очертания по возвращении, необходимо снова и снова отдалять для того, чтобы игра оказалась завершенной. Спекуляция происходит с момента возвращения, с точки отправления того, что сулит выгоду. С того, что возвращается, чтобы уйти, или уходит, чтобы вернуться.

Это — завершенность, говорит он.

Между тем он сожалеет, что все не так, как долж-

[491]

но бы происходить. Как это должно бы происходить, если бы нить была в руках у него самого.

Или все нити. Как бы он сам забавлялся с подобным волчком на веревочке, который запускают перед или над собой и который как бы сам возвращается, снова заматываясь? Который возвращается сам, если он был достаточно отдален? Нужно изловчиться запустить так, чтобы он сам смог вернуться, другими словами, чтобы дать ему возможность вернуться. Каким же образом сыграл бы сам спекулянт? Как бы он сам принялся раскатывать, запускать и давать катиться этому клубку? Насколько ему удалось бы справиться с таким вот лассо? В чем бы заключалось его проворство?

Он, похоже, выказывает удивление, смешанное с некоторым сожалением от того, что славному ребенку никогда не приходила в голову мысль тягать катушку за собой и играть с ней в машину, скорее, в вагон (Wagen), в поезд. Как если бы можно было держать пари (еще раз Wagen), что спекулянт (чей извращенный вкус, скажем, боязнь железной дороги Eisenbahn, достаточно известен, чтобы наставить нас на правильный путь) сам бы играл в маленький поезд с одним из этих «маленьких предметов» (kleinen Gegenstände). Вот первая проблема, первое недоразумение отца объекта или дедушки субъекта, отца дочери (матери — объекта Эрнста) или же дедушки маленького мальчика (Эрнст — «субъект» fort/da), но почему же он не играет в поезд или в машину? Разве не это было бы более нормальным? И почему он не играет в машину и не тягает эту самую катушку позади себя? Раз уж этот предмет являет собой средство передвижения. Если бы Фрейд играл на месте своего внука (а значит, со своей дочерью, поскольку катушка ее и воплощает, как он отметит в следующем абзаце, или, по меньшей мере,

[492]

она является, следуя нити рассуждений, только некоторой чертой или же поездом, который к ней ведет, чтобы отправиться обратно), отец (дедушка) играл бы в вагончик [да простят мне все эти скобки — отец (дедушка) и дочь (мать), но они необходимы, чтобы отразить порядок родственных взаимоотношений, расположение по местам и побудительную причину того, что я приводил в качестве доводов, начиная атезис По ту сторону..], и поскольку игра идет всерьез, это было бы еще серьезнее, говорит он с весьма серьезным видом. Жаль, что ребенку никогда не приходила в голову мысль (подумать только!) таскать игрушку за собой по полу и, таким образом, играть с ней в машинку: Es fiel ihm nie ein, sie zum Beispiel am Boden hinter sich herzuziehen, also Wagen mit ihr zu spielen, sondern es warf... Это было бы более серьезно, но такая мысль Эрнста никогда не посещала. Вместо того чгобы играть на полу (am Boden), он упорно вовлекал в игру кровать, играл с катушкой над кроватью, а также в ней. Не в том смысле в кровати, куда он забирался, так как вопреки тому, что текст и перевод часто побуждали думать многих (спрашивается, почему), ребенок не находится в кровати в тот момент, когда он пускает катушку. Он забрасывает ее извне за край кровати, вуали или занавески, которые скрывают ее края (Rand) с наружной стороны, прямо на простыни. Во всяком случае, именно «из кровати» (zog... aus dem Bett heraus) он вытаскивает машинку, чтобы заставить ее вернуться: da. А значит кровать это — fort, что противоречит, по-видимому, любому желанию, но может быть недостаточно fort для отца (дедушки), который хотел бы, чтобы Эрнст играл более серьезно на полу (am Boden), не обращая внимания на кровать. Но для обоих отдаление кровати навеяно этим da, которое ее разделяет:

[493]

слишком или недостаточно. Для одного или для другого.

Что означает для отца (дедушки) играть в поезд? Спекулировать: это значило бы ни в коем случае не бросать катушку (но разве ребенок когда-либо бросает ее, не держа на привязи?), все время держать ее на расстоянии, причем на одинаковом расстоянии (длина веревки остается неизменной), давать (позволять) ей перемещаться в одно и то же время и в том же ритме, что и самому себе. При этом нет нужды задавать такому поезду обратное направление, ведь он, по сути, даже и не отправлялся. Едва отправился, как пора возвращаться.

Так, внесли ясность. Это то, что устроило бы от-ца(дедушку)-спекулянта. При этом ради полноты своего толкования он отказывает себе в дополнительном удовольствии, аналогичном тому, что он приписывает в качестве основного для Эрнста, а именно, получаемого им в момент возврата игрушки. Он лишает себя этого с тем, чтобы избежать лишних затруднений или риска заключить пари. И чтобы не вводить в игру желанную кровать.

А игра в вагончик также заключалась бы в том, чтобы «тянуть за собой» (hinter sich herzuziehen) объект обладания, крепко держать локомотив на привязи и видеть его, только оглядываясь назад. Его нет перед глазами. Как Эвридики или аналитика. Так как спекулянт (аналитик), очевидно, является первым, кто делает анализ. Анализирующим локомотивом, для которого закон слышимости преобладает над законом видимости.

У нас нет оснований судить о нормальности выбора ребенка, ведь мы знаем его только со слов его прародителя. Но нам может показаться странной подобная склонность прародителя. Все происходит на фоне кровати и всегда происходило

[494]

на фоне только завешенной кровати, того, что называют «колыбелью с накидкой». Если ребенок был вне кровати, но возле нее, и занят ею, в чем его как бы упрекает дедушка, этот занавес, эта вуаль, ткань, эта «накидка», скрывая прутья, образует внутреннюю перегородку fort/da, двойной экран, который разделяет его внутри со своей наружной и внутренней стороной, но который разделяет, соединяя его с самим собой, затрагивая его двойным образом fort:da. Я не могу не назвать это в очередной раз девственной плевой fort:da. Вуаль этой «накидки» и является интересом к кровати и fort:da всех поколений. Я не осмелюсь сказать: это — София. Как же Эрнст мог серьезно играть в машинку и, используя кровать с накидкой, тянуть ее за собой? Мы задаемся этим вопросом. Может, ему просто ничего и не надо было делать с указанным объектом (препятствием, экраном), именуемым кроватью, или краем кровати, или девственной плевой, полностью держаться в стороне, оставляя, таким образом, место свободным, либо полностью на кровати (как принято считать), что позволило бы установить искомые соответствия менее трудоемким путем. Но, чтобы поместить Spielzeug или «маленький объект» позади себя, с кроватью или без нее, чтобы игрушка воплощала дочь (мать) или отца [зятя, как это будет рассмотрено далее, и синтаксис отца (дедушки) легко выходит за рамки поколения, делая шаг в сторону], необходимо, чтобы зарождались определенные мысли. Проследите за движением туда-обратно всех нитей. Дедушка сожалеет, что у его внука не зародилось подобных мыслей (разумных или безрассудных) об игре без кровати, разве что это будет кровать без накидки, что не значит без девственной плевы. Он сожалеет, что такие мысли не посетили его внука, но его самого они

[495]

не забыли посетить. Он считает их естественными, и это лучше дополнило бы описание, если не саму игру. По этой же причине, если можно так выразиться, он сожалеет и о том, что у его внука все-таки были идеи, которые он сам выдумал для него, так как если они были у него для внука, то и внук не остался внакладе и поделился своими мыслями с дедушкой.

(Весь этот синтаксис становится возможным благодаря наличию графики края кровати или девственной плевы, кромки и шага, как это было замечено в другом месте. Я не буду здесь этим злоупотреблять).

А все-таки не был ли край этой кровати, такой необходимый и ускользающий от определения, кушеткой? Еще нет, несмотря на все уловки спекуляции. Тем не менее.

То, что дедушка(отец)-спекулянт называет завершенной игрой, очевидно, является процессом, осуществляющимся в двух фазах, в двойственности и в удвоенной двойственности этих фаз: исчезновение/возрождение, отсутствие/возникновение. Именно повторное возвращение, очередной виток повторения и повторного появления и привязывает игру к нему самому. Он делает упор на то, что наибольшее количество удовольствия ребенок получает во время второй фазы, в момент возвращения, которое ведает всем и без которого ничего бы не возникло. Возвращение задает тон всей телеологии. Что и позволяет предварить тот ход, что эта операция в своей так называемой завершенности будет полностью проходить под верховенством ПУ. Повторению еще далеко до того, чтобы расстроить его планы, ПУ пытается напомнить о себе в повторении возникновения, присутствия, воплощения, повторения, как мы это

[496]

увидим, укрощенного, контролирующего и подтверждающего свое господство (а также господство ПУ). Господство ПУ, видимо, является лишь господством в общем смысле слова: Herrschaft (господство) ПУ не существует, существует Herrschaft, который отдаляется от самого себя только для того, чтобы заново приспособиться, тавто-телеология, которая тем не менее призывает или позволяет своему иному возвращаться под видом домашнего привидения. Итак, можем представить, как это будет. То, что вернется — если уже не вернулось, не то чтобы в порядке противоречия или противопоставления ПУ, а путем подрыва его в качестве инородного тела, подтачивания исподтишка, начиная с более изначального, чем он сам, и не зависящего от него, более старого, чем он сам в себе, — не будет скрываться под именем влечения к смерти или навязчивого повторения, другого властелина или же его распорядителя, а будет нечто совсем другое, нежели господство, совсем другое. Чтобы выступить в качестве совсем другого, оно не должно будет противопоставляться, входить в диалектические отношения с властелином (жизнью, ПУ в качестве жизни, существующим ПУ, ПУ при жизни). Оно не должно будет использовать диалектику, например, властелина и раба. Это не-господство не должно будет тем более находить диалектические отношения, например, со смертью, чтобы стать «истинным властелином», как это происходит в спекулятивном идеализме.

Я говорю о ПУ как о господстве в общем смысле. На той стадии, где мы с вами находимся, так называемая «завершенная игра» больше не касается того или иного определенного предмета, например, катушки или того, что она собой подменяет. В основном речь идет о повторяемости, о воз-

[497]

врате прибыли или привидения, о возвращаемости в общем смысле. Речь идет о повторяемости пары исчезновение/повторное явление, не только о повторном явлении в порядке, присущем этой паре, но и о повторном явлении пары, которая обязана вернуться. Необходимо вернуть повторение того, что возвращается, начиная со своего возвращения. Итак, это больше не то и не это. Не тот или иной объект, что обязан уходить/возвращаться, либо который будет возвращаться, это — сам уход — возвращение, иными словами, предъявление себя повторно, самовозвращение возвращения. Это больше не объект, который будто бы предъявляется повторно, а воспроизведение, возврат самого возвращения, возврат к сути возвращения. Вот источник величайшего удовольствия и осуществления «завершенной игры», — утверждает он: пусть возвращение вернется, пусть это будет не только возвращение некоего объекта, но и себя самого, или пусть он явится его собственным объектом, пусть то, что способствует его возвращению, возвратится к самому себе. Вот что происходит с самим объектом, снова ставшим субъектом fort/da, исчезновение/повторное появление самого себя, вновь присвоенный объект самого себя, повторное появление, как будет сказано по-французски, собственной катушки со всеми нитями в руке. Таким образом, мы наталкиваемся на первое из двух высказываний внизу страницы. Оно касается «второго акта», с которым было бесспорно связано «величайшее удовольствие». О чем там идет речь? О том, что ребенок играет в полезности fort/da с чем-то, что более не является предметом-объектом, дополнительной катушкой, заменяющей что-то другое, а с дополнительной катушкой дополнительной катушки, со своей собственной «катушкой», с са-

[498]

мим собой как объектом-субъектом в зеркале/без зеркала. Вот: «Дальнейшее наблюдение полностью подтвердило это мое толкование. Однажды, когда мать отлучилась из дома на несколько часов, мальчик встретил ее по возвращении (Wiederkommen) следующим возгласом экспансивного Веbi о-о-о-о/. Сначала это было непонятно, но потом оказалось (Es ergab sich aber bald), что во время своего долгого одиночества (Alleinsein) ребенок нашел способ, как исчезнуть самому (verschwinden zu lassen). Он обнаружил свое изображение в зеркале, которое доходило почти до пола, а затем опустился на корточки, так что его изображение сделало «fort» [ушло]».

На этот раз мы не знаем, ни в какой момент это обнаружилось, ни заставило призадуматься (Es ergab sich...), ни кого. Дедушку-наблюдателя, постоянно присутствующего во время отсутствия дочери (матери)? В момент возвращения дочери и опять совместно с ней? Нужно ли было «наблюдателю», чтобы она была там, чтобы убедиться в совпадении мнений? Не заставляет ли он сам ее вернуться, не нуждаясь в том, чтобы она была дома, чтобы ощущать ее присутствие? А если ребенок знал это, не испытывая нужды в таком знании?

Итак, он играет в то, чтобы своим исчезновением сделать себя сильным, своим «fort», в отсутствие матери, во время собственного отсутствия. Накопленное наслаждение, которое обходится без того, в чем нуждается, является идеальной капитализацией, самой капитализацией, проходящей через идеализацию. Мы подтруниваем над тем, в чем нуждаемся, и теряем голову в стремлении заполучить желаемое. Накопленное наслаждение заключается в том, что ребенок отождествляет себя с матерью, поскольку он исчезает,

[499]

как и она, и заставляет ее вернуться вместе с собой, заставляя вернуться себя, и больше ничего. Только себя, ее в себе. Все это, оставаясь ближе всего к ПУ, который никогда не отлучается и доставляет (себе) наибольшее удовольствие. И наслаждение при этом достигает наивысшей степени. Ребенок заставляет себя исчезнуть, он символически распоряжается собой, он играет с неживым, как с самим собой, он заставляет себя появляться снова без зеркала в самом своем исчезновении, удерживая себя, как и мать, на конце нитки*. Он разговаривает с собой по телефону, он зовет себя. Он перезванивает себе, «непроизвольно» огорчается из-за своего присутствия-отсутствия в присутствии-отсутствии своей матери. Он повторяет себя снова. Всегда по закону ПУ. При развернутой спекуляции ПУ, который, похоже, никогда не отлучается от себя самого. Ни от кого-либо другого. Телефонный или телетайпный звонок придает «движение», подписывая контракт с самим собой.

Сделаем паузу после первого высказывания внизу страницы.

Как бы долго это ни разыгрывалось, все еще только начинается.

* Нитка и провод на французском обозначаются одним словом Fil, отсюда игра слов. (Прим. ред.).

[500]

Blog

Перевод с французского Г. А

Содержание

СОЮЗ ТОЛКОВАНИЙ