Перевод с французского Г. А

Вид материала

Документы

Содержание 3 октября 1977 года. 5 октября 1977 года. 6 октября 1977 года. 7 октября 1977 года. 7 октября 1977 года. 7 октября 1977 года. 7 октября 1977 года. 8 октября 1977 года. 9 октября 1977 года. 10 октября 1977 года. 11 октября 1977 года. 12 октября 1977 года. 13 октября 1977 года. 14 октября 1977 года. Я

Подобный материал:

• Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 480.41kb.
• Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 4609kb.
• Конкурса на лучший поэтический перевод, 742.25kb.
• Перевод с французского языка с некоторыми сокращениями стеркина г. Я. и Бобкова, 2193.57kb.
• Источник: , 589.2kb.
• Книга: Д. Дидро. "Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его Хозяин" Перевод с французского, 3481.71kb.
• "книга непрестанности осириса " 177, 7373.41kb.
• Курс французского языка в четырех томах, 4406.86kb.
• Курс французского языка в четырех томах, 4852.89kb.
• Честь израэля гау, 1808.36kb.

* Desastre (франц.) — бедствие, катастрофа. Отсюда игра слов (прим. пер).

[192]

^ 3 октября 1977 года.

Целый пакет писем, наконец-то, здесь они никогда не приходят одно за другим. Я возродился, я слишком опасался. Все, что ты мне говорила, так хорошо.

Действительно, поговорим еще раз об этом, я уделяю мало внимания структуре братского соперничества между С. и п. И ты права, напоминая мне, что я, однако, заплатил, чтобы знать это, в моей семье фармацевтов, и имя стар­шего пишется со всеми буквами. Они могут посы­лать друг другу только детей и осуждать их на смерть, переписываясь.

^ 5 октября 1977 года.

Я перечитываю одно из писем, полученных вчера. Знай, что эти «детали» не пред­ставляют для тебя никакого интереса, какими бы правдивыми они ни были, нет никакой пользы в том, чтобы они стали вопросом жизни и смерти для тебя или для права покинуть тебя, как ты гово­ришь, с твоей любовью. Речь идет о том, что в лю­бом случае я прожил один и что никогда не смо­жет, хоть в малейшей степени, испортить нашу жизнь. Я со своей стороны никогда не понимал и не принимал «тайны», ни даже того, что она во­обще возможна (когда думают о чем-то и когда мо­гут, уже физически, хранить это про себя, и что это не читается в одну секунду на гигантском экране, превосходящем размерами лоб, эта чудовищ­ность, которая навсегда останется немыслимой для меня, но как наименьшая слабость Вездесуще­го, как твое отсутствие, и что такой близкой тебя нет здесь в этот момент, когда я пишу тебе, тогда как за другим столом этого ресторана студенчес­кая пара попросила официантку предложить мне

[193]

пива «because they enjoyed your lecture» («так как им понравилась ваша лекция» [вар. пер.]) (это была лекция на английском о Сеарле — это не означает, что они «наслаждались» ею, но все-таки, чаще все­го мне приходило в голову то, что я не понимаю то, что говорю, в этом тексте, переведенном Сэ­мом, я нахожу здесь достаточно красивую аллего­рию наслаждения). Итак, я не стану еще раз посы­лать это письмо, которое, к счастью или к несчас­тью, вернулось ко мне и которое мне удалось забыть без тебя, делай, как я, и проникнись верой. Я уже и не помню, как, комментируя «признание», если так можно сказать, которое ты у меня выуди­ла, — это да, можно сказать, — я уточнил, сказав «это не невозможно», а не так, как ты всегда повто­ряешь «это возможно».

^ 6 октября 1977 года.

и когда я говорю «я есть» с тобой, это похоже на игру в покер, я слежу за тобой, как следят за повышением ставок, и, делая шаг или пры­жок и ставя на твою веру, я возвращаюсь — и жду, что ты вернешься, ты, к своему «предопределению» (я ненавижу это слово, которое набило уже оскоми­ну, скажи «Bestimmung», если уж так хочется, или «назначение»! и вдобавок ты его изменишь, без лишнего шума, как если бы ты стояла у игорного стола, и, если бы я послал тебе свою маленькую за­щитную речь, датированную сентябрем, ты была бы способна по-прежнему играть со мной).

7 октября 1977 года.

как я любил все то, что ты мне сказала теперь, твой голос был безупречен. Какую силу ты придаешь мне

[194]

и я снова взялся, снова взялся за работу и снова начал бегать. Это правда, никогда не су­ществовало более прекрасной четы.

неразлучная. Все сводится к ребенку. Обрати внимание на эту речь, с которой они обращаются друг к другу о бессмертии души. А на самом деле им нечего было сказать о бессмертии. Переписываясь, они сделали бессмертие похожим на то, как мы зани­маемся любовью. Это наш беспрерывный симпо­зиум, наш консилиум или конклав.

Я вижу, ты очень интересуешься их бородой, я тоже; заметила ли ты, что каждый раз, когда мы расстаемся, мне в голову приходит идея отпустить бороду? Я сделал это однажды, на Пасху (твое «определе­ние» было более определенно, чем когда-либо), я остался один на каникулах, и я не брился семь дней (правда, по просьбе двух мальчиков). «Семь дней», у нас это первая неделя траура, мужчины не должны ни в коем случае бриться. Об этом -говорят «он отбыл семь дней». В эти дни едят только у себя дома. Когда мы увиделись снова, я подумал, что это не так уж сильно тебе не понравилось.

Ты, ты все знаешь, скажи мне прав­ду, раскрой мне свою тайну. Что на самом деле означает предназначать? Я перечитываю, преж­де чем заклеить конверт (это приводит меня в ужас, я почти никогда этого не делаю, это как если бы я хотел контролировать, запоминать или просеивать то, что я говорю тебе, хоть не­много уступить проклятой литературе), и я по­мню, что однажды, уже в машине, ты сказала мне, или я сам, да, это единственный союз в ми­ре. Сбереги нас, я рисую нас здесь, там, и я зову тебя твоим именем.

[195]

^ 7 октября 1977 года.

Мне одолжили радиоприемник и магнитофон. Кассету, которую я только что те­бе отправил, ты получишь через три или четыре дня. Чтобы просчитать «с запасом», ты позво­нишь в следующее воскресенье (для тебя — в полночь) в тот момент, когда ты начнешь меня слушать (в общем, это, конечно же, музыка, песня другого голоса, но ты согласишься, что это буду я, и потом, я добавил к этому еще несколько слов, очень немного, которые я не смог сдержать еще раз, ты знаешь мою аллергию). Здесь будет б ча­сов. Я буду на земле, лежать на спине

Не затеряй эту пленку.

^ 7 октября 1977 года.

Нет, правда — это доза.

7 октября 1977 года.

два брата, один из которых мертв, а другие ревнуют, по ту сторону принципа удовольствия (II).

Когда мы натолкнулись один на другого, я в тот же миг узнал, ты можешь прове­рить это по своим старым письмам, что все это было сыграно раньше, написано в бедствии, пар­титура разлинеена, «как нотная бумага».

^ 7 октября 1977 года.

Ты понимаешь, что эта чета их сводит с ума. Не стоит помогать им стирать или присваивать себе это, заключать его в их ограни­ченное вульгарное пространство. Я хочу, чтобы

[196]

ты сохранила благородство, ты само благородст­во, я люблю только тебя, ты сумасшедшая союз­ница, которая пугает себя саму, даже сейчас. Не позволяй им отравить нашу любовь. Пусть до­за царит между нами. Доза жизни или смерти, ты не должна оставлять им эту меру. Это письмо, я цитирую тебе, бесконечно, потому что оно про­сит у тебя невозможного.

7 октября 1977 года.

Помоги мне по меньшей мере сделать так, чтобы смерть пришла к нам от нас. Не уступай большинству.

Это правда, я бы — слово, которым ты постоянно жалуешься, без сомне­ния, является более верным — «перехватил» свое собственное письмо. Но я утверждаю, что это бу­дет необратимо. Таким образом, это закон, и ни­какое письмо никогда не избежит этого. Кон­верт — не преграда, и перехваченное письмо, вот что я хотел бы, чтобы ты поняла, не представляет ценности, как если бы оно было в распоряжении всех, еще одна почтовая открытка. Не собира­ешься ли ты что-то решать относительно своей жизни, нашей, на почтовой открытке? И относи­тельно их жизни. Тогда нужно, чтобы ты повери­ла в нас. Именно потому, что я верю в нас, я и жа­лею, что написал этот рассказ, что отправил его и что сейчас я его забываю. В общем, почти, но я уже начинаю путать детали и уже не знаю, о ком или о чем я хочу поведать.

^ 7 октября 1977 года.

Действительно, можно ска­зать, что он пишет на зеркале или зеркале задне-

[197]

го вида и что ему не хватает только цвета. Без му­зыки: Плато, ты помнишь, в качестве руководите­ля оркестра (дирижера) и Сократ как оркест­рант. Но цвет, да, я не подумал об этом. Однажды ты забудешь все послания, написанные губной помадой на маленьком зеркале в ванной. Время от времени ты уезжала именно в тот момент, ког­да я составлял такого рода ребус, всегда немного похожий на прежний, а в другой раз я приходил, когда ты смотрелась в зеркало, и я стоял за тобой, я брал красный тюбик и, просунув свою руку под твою, рисовал, а ты смотрела, как я это делал, продолжая свой макияж.

^ 8 октября 1977 года.

означает умолчать имя или, скорее, пропеть его? Что касается меня, я пою его, бесконечно размножая, распространяя его под всеми другими именами, которые я даю тво­ему имени. Риск смертелен, но и Сущность тоже, и имя твое отзывается только на эту цену, на этот чудовищный риск, которому с первой секунды я подверг тебя. От твоего имени, в обход твоего имени, через твое имя, которое не является то­бой, ни даже частью тебя, я всегда могу потерять тебя в дороге, из-за омонимов, из-за всех имен, вещей, которые я заменил, когда пел, по причине твоего обманчивого сходства со всеми твоими именами. Итак, звонок может прерваться по до­роге, может делать пропуски через слово (даже через эхо звонка), даже через мой голос, и я на­чинаю терять тебя, я теряю тебя, если ты не отве­чаешь. Но ты ведь можешь; именно это я объяс­нял тебе в сентябрьском письме. Но я защищаю, защищаю, так вот я больше не хочу защищать процесс перед тобой.

[198]

^ 9 октября 1977 года.

и после, когда ты снова позво­нила мне, это слово причинило мне боль, я не осмелился произнести его. Это не было для меня «play-back» (обратной перемоткой), ни мое тело, ни моя душа не позволяли себе отвлекаться.

наконец, не этот «злополучный» play-back, а другой — фа­тален, и мы ничего не скажем себе по-другому.

Бед­ствие, раньше я говорил бойня, — это та прокля­тая часть от через в каждом слове. Так как я позову тебя через твое имя, а если у тебя нет веры в меня и если ты еще раз не поможешь мне сказать — я, ты должна будешь начинать это снова каждый день, каждое мгновение, даже здесь, и play-back явится, чтобы вклиниться между нами. Между мо­ими губами он проходит через твое имя, которое я вручаю тебе, тому шансу, который ты даешь ему, своему имени. Это per между нами, это само место бедствия, и удача всегда может изменить ему. И ес­ли все-таки ты не придешь ко мне тем единствен­ным шагом, благодаря той единственной черте, ты позволишь звонку изменить направление, быть может, это случалось всегда, и ты уступаешь меня извращению play-back, всем вероломствам, самым худшим, всем клятвопреступлениям, ты на­правляешь все мои письма на пагубный путь, и тем самым в ту же секунду ты даешь неверности возможность появиться. Per — это почта, останов­ка, страдание. Этот закон, Бог милостив, находит­ся в твоих руках. Играй хорошо.

^ 10 октября 1977 года.

Остается чуть более не­скольких дней, и у тебя больше не будет тех шес-

[199]

та часов опережения передо мной, я настигну тебя, я догоню тебя, ты повернешься ко мне, и я окажусь дома.

Эти кабели между нами, а вскоре и спут­ники, все эти спутники. Картинка мне достаточ­но импонирует, и ты тоже, на маленькой фото­графии, со словом «гравитация» на заднем плане. Если ты уезжаешь (ну да, когда ты этого захо­чешь, когда ты достаточно «определишься»), хо­рошо, уезжай, ты ничего не сможешь сделать против этой гравитации.

^ 11 октября 1977 года.

и я снова взялся за работу. Переведи, у тебя есть код, я работаю, и речь все­гда идет о моем горе, о тебе, и именно это дья­вольское разделение отворачивает меня от все­го. Даже к себе самому с тех пор, как появилась ты, я больше не могу обратиться. Та часть меня, которую ты хранишь, больше, чем я, и малейшее сомнение ужасно. Еще даже до того, как поки­нуть меня, каждое мгновение ты теряешь меня. Даже если ты не уезжаешь, если ты никогда не оставляешь меня, забвение меня в тебе становит­ся опустошительным. Так как я должен любить это. Например, ты будешь забвением для меня, тогда я назову собственное имя забвения, в лю­бом случае один из его синонимов, и я вижу тому доказательство в своем сентябрьском письме (если я точно помню, оно вернулось ко мне 14):

если я стану забывать его содержание, не только «общий» смысл, но малейшие описания — ужас­но правдивые, я должен это сказать, благодаря чему ты поверишь в это заранее, — и это не в си­лу какой-то «психологической» слабости того, что они называют памятью. Это гораздо серьез-

[200]

нее — и прекраснее. Это ты. Повернутый к тебе, я, навязчивый «пассеист», великий фетишист воспоминаний, позволяю исчезнуть самому свя­щенному в моей истории. И даже не я являюсь инициатором этого, это ты, ты теряешь мою па­мять. Если ты хорошо слышишь то, что я тебе го­ворю, ты обрадуешься той грубой ошибке в поч­товом коде — и тому, что с тех пор, как я отказы­ваюсь посылать тебе это письмо, этот архив не интересует в конечном счете никого, ни тебя, ни меня, никого. Уезжай, если ты хочешь, как ты это сделала, но вспомни, что я только что тебе сказал.

Итак, говорил ли я тебе, что работаю? Я делаю заметки для предисловия. Нужно бы, чтобы я привел (практически, эффективно, производи­тельно), но для тебя, нежная любовь моя, моя ог­ромная, доказательство того, что одно письмо всегда может — а значит, должно — не дойти по назначению. Но в этом нет ничего отрицатель­ного, и это хорошо, это условие (трагическое, конечно, уж мы-то кое-что в этом понимаем), чтобы что-то произошло, — и что я люблю тебя, только тебя. Иначе кого бы я любил? Мою семью, может быть, начиная с моего отца. Что же касает­ся этих двух переодетых шутов, самое важное, без сомнения, это то, что они несут, один и дру­гой, имя над головой. Один несет имя другого. Путаница имен, но имя-то у них всего одно («Фидо»-Фидо). Ты видишь одного, который те­ряет и клянется другим. Ношение имени, ноше­ние головы. И все эти клубы запахов вокруг них. От них прямо-таки разит (кстати да, фармакон может быть духами, Платон не любил парфюме­ров, я думаю — это стоило бы уточнить). Они вы­нуждают нас все сказать, все признать (эта па­рочка чокнутых, этот шашлык из обоих, посмот-

[201]

ри на двойную игру вертелов и восьмерок между ног Сократа, этот дуэт представляет собой одну матрицу, запас типажей и богатство речей). Они держатся начеку и превращают в спутник каж­дую из наших фраз (однажды я умру, и если ты перечитаешь почтовые открытки, которые я по­сылал тебе тысячами, не так ли, еще даже до того как наткнулся на С. и п., ты, может быть, поймешь (если придашь этому должное значение), что все, что я написал, — легендарно, то есть это бо­лее или менее эллиптическая легенда, много­словная и переводимая с картинки. С иконы, ко­торая располагается позади текста и наблюдает за ним или, немного более извращенным спосо­бом, с картинки, которая предшествует или сле­дует за посланием. Я никогда ничего не говорил тебе, я только передавал то, что видел или думал, что видел — то, что на самом деле ты позволяла мне видеть. И прежде всего, это правда, я часами бродил по этим лавочкам, музеям в поисках того, что нужно было тебе показать.

Прости за немного печальное начало этого письма. Всегда вспоми­нается одно и то же, одна и та же рана, она гово­рит вместо меня, как только я разжимаю губы, но свои однако.

Пообещай мне, что однажды будет один мир и одно тело.

^ 12 октября 1977 года. Ты только что позвонила. Я подтверждаю: Руасси, суббота, 7 часов (по французскому времени). Если я сяду на самолет, отправляющийся раньше, я позвоню из Нью-Йорка или по прибытии. Прошло четыре дня без какой-либо весточки от тебя (абсолютное воз­держание, и я слегка подозреваю секретаршу Де-

[202]

партамента, что она слишком заинтересовалась нами, — но нет, она так любезна, но здесь я ни­когда не вижу почтальона, вся переписка прохо­дит через Университет), и вот сразу несколько писем от тебя, весьма пространных. Я ложусь и перечитываю (сначала я сделал это по пути между Хакнесс Холлом и Трамбалом). Ведь имен­но так я представляю последствия переливания крови, на последнем издыхании, когда возвра­щается тепло, оно разливается по всему телу, очень медленно и в то же время очень быстро, и уже невозможно понять, откуда оно распрост­раняется, кажется, что изнутри, но никогда из са­мого места переливания. Ты говоришь со мной и посылаешь мне мою кровь из глубины меня. Несмотря ни на что, я никогда не был настолько счастлив, как в тот момент. Конечно, этим пись­мам уже шесть дней, но ты знала об этом заранее, не так ли, но сейчас я наедине с твоими словами, а ты собираешься обменяться другими Бог знает с кем (я смотрю твое расписание: да, я вижу). Прости мне эту мрачную шутку, от которой я не могу так вдруг отделаться: нельзя ошибиться группой крови (А, В, АВ, О, резус-фактор + или -и т. д.), иначе одним уколом шприца можно при­нести смерть. Или одним из твоих писем, или те­леграммой.

Ты права, я не вынуждаю тебя говорить об этом, в таком случае закончим пока с психо­анализом. Этот финал, мы вдыхаем его, как воз­дух нашей истории. Но в конечном итоге это и не могло продлиться долго. То, что открывает­ся, и по той же телеэсхатологической причине, я хочу сказать, с непрерывным концом этой причины, это, быть может, новая эра, постпси­хоаналитическая и постпочтовая. Но мы еще по­любим друг друга, мы ведь только начали. Снача-

[203]

ла необходимо, чтобы психоанализ и почта до­шли, если это возможно, чтобы они дошли до своего конца.

^ 13 октября 1977 года.

Не обижайся на Эстер. Я не очень в это верю, это, может быть, всего лишь красивое психоаналитическое решение (эле­гантное, экономичное, как говорят, математиче­ское доказательство высокого стиля). Она бы от­крыла мне проход, она бы освободила плодород­ные пути, но в то же время она может остаться самой бесплодной (самой парализующей) из ги­потез. Всегда нужно принимать в расчет беспло­дие.

Да, да, как я тебя одобряю, литература должна ос­таваться «невыносимой». Я подразумеваю также:

без малейшей основы.

Я приеду раньше того, лю­бовь моя, что я написал тебе здесь, что я люблю тебя и что ты уже знаешь. Но если вдруг «со мной что-нибудь случится», так сказал бы мой отец, со­храни нас и поверь в мою последнюю мысль.

Р. S. Чуть не забыл, ты совершенно права: один из парадоксов назначения в том, что, если ты хоте­ла доказать кому-то, что нечто никогда не дохо­дит по назначению, это паршиво. Доказательст­во, однажды достигшее своей цели, станет свиде­тельством того, что не стоило этого доказывать. Вот почему, дорогой друг, я всегда говорю «пись­мо всегда может не дойти по назначению и т. д.». Это шанс¹.

¹ Р. S. Наконец шанс, если ты хочешь, и если ты можешь, и если он у тебя есть, шанс (tukhe, фортуна, вот что я хочу сказать, великолепная фортуна, судьба — это мы). Невезение (неудачный адрес) этого шанса в том, чтобы иметь возможность не дойти, это должно нести в себе силу и структуру, отклонение назначения, что это, в любом случае, тоже должно не дойти. Даже доходя (всегда от некого субъекта), письмо уклоняется от при­бытия. Однако оно доходит куда-либо, и всегда по не­скольку раз. Ты больше не можешь взять его. Это и есть структура письма (как почтовая открытка, ина­че говоря, фатальное деление, которое она должна вы­держать), которая хочет этого, я сказал это как-то, пре­доставленный какому-то почтальону, подчиненному тому же закону. Письмо желает этого, даже здесь, и ты тоже этого желаешь.

[204]

Ты знаешь, я никогда не утруждаю себя доводами и ничего себе не доказываю. Они с трудом это выносят, они хотели бы, чтобы в ре­зультате ничего не произошло, и все было стер­то с открытки. Жди меня.

^ 14 октября 1977 года. Я уезжаю через несколь­ко часов, наконец-то я приеду. Поезд до Нью-Йорка (Пол провожает меня на вокзал), а потом опять Кеннеди. В момент сбора чемоданов (по­следние приготовления, сортировка бумаг и т. д.) я не знаю, что делать с моим сентябрь­ским письмом, которое я таскаю с собой уже больше месяца, молчаливое и красноречивое, со всеми этими фрагментами сна, болтливыми эпизодами, представь себе неистощимую смерть — и потом, иногда, один удар и больше ничего. Неспособный принять решение (я ме­чусь без перерыва от одного к другому), я в одну секунду делаю выбор хранить его при себе еще на некоторое время.

[205]

В заметках, которые я набросал здесь, неизменно на своих маленьких кусочках белого картона (на почте в англосаксонских странах я должен их все отправить тебе, это ог­ромная эпопея, эта пресловутая история почт), я нахожу здесь то, что пишу для тебя. В общем речь идет о службе, соответствующей той, что нахо­дится у нас, в Бордо, так вот, до уничтожения она складирует потерянные письма. Они называют их «мертвыми письмами», а для посылок без оп­ределенных адресатов это может закончиться продажей с молотка (аукцион, таким же было слово для продажи рабов, я видел почти стертую надпись на стене в Вирджинии): «Dead Letter Office. — Letters or parcels which cannot be delivered, from defect of address or other cause, are sent to the Division of dead letters and dead parcels post. They are carefully examined on both front and back for the name and address of the sender; if these are found, they are returned to the sender. If the sender's address is lacking, they are kept for a period, after which dead letters are destroyed, while dead parcels are sold at auction.»¹ «период... после которого...»: интересно, как они рассчитывают время? Я никогда не пой­му этого. А может, они не считают или у них нет

¹ «Отдел мертвых писем. — Письма или посылки, кото­рые не могут быть доставлены по назначению из-за не­правильного адреса или по какой-либо другой причине, отправляются в Отдел невостребованных писем и поч­товых посылок. Они тщательно просматриваются с двух сторон в поисках имени или адреса отправителя; и если находится какая-нибудь информация, они воз­вращаются к отправителю. А если адрес отправителя отсутствует, они какое-то время хранятся, после чего эти невостребованные письма уничтожаются, а посыл­ки продаются с аукциона».