И. Т. Касавин, С. П. Щавелев

Вид материала

Анализ

Содержание 1. Историко-культурологический экскурс Рождение искусства из духа повседневности Глиняная скульптура полного объема

Подобный материал:

• И. Т. Касавин Текст, дискурс, контекст, 7113.44kb.
• Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования, 8237.33kb.

^

1. Историко-культурологический экскурс

1.1. Археология повседневности

Ряд дисциплин, изучающих людскую повседневность, по праву (своего предмета и метода) открывает наука о древностях человечества — археология. Ведь она занимается началами всех начал человеческой культуры, оставшимися в далёком прошлом.

Автор первого советского учебника по археологии А.В. Арциховский образно определил эту науку как “историю, вооружённую лопатой”. Фраза, ставшая крылатой, тем не менее сама нуждается в разъяснении. Реконструируя самое отдалённое — дописьменное (и поэтому, как говорится, доисторическое) и, так сказать, мало описанное в книжных источниках (протоисторическое) прошлое человечества по сохранившимся главным образом в земле его вещественным остаткам, археологи имеют дело непосредственно с теми артефактами, которые составляли материальный каркас стародавней повседневности — орудиями труда, оружием, посудой, иной утварью, украшениями, конструкциями жилищ, хозяйственных построек, оборонительных сооружений, погребениями, жертвоприношениями, прочими следами опредмеченной жизнедеятельности предков. А уже по ним, этим следам, делаются, согласно специальным методикам и творческому воображению археологов, предположения относительно этническо-языковой принадлежности, религиозных верований, экономических устоев, общественных отношений, потестарно-политических порядков и т.п. общих характеристик социумов, составивших те или иные археологические культуры или симбиозы культур (культурно-исторические общности).

Кроме вещей и сооружений, извлеченных из земли, археологи привлекают для своего анализа и такие древности, которые в земле никогда не бывали, а передавались из поколения в поколение как реликвии далекой старины, либо просто затерялись на время в отходах давнего быта. Однако уровень музейного вещеведения, любительского коллекционерства, так называемого знаточества археология перерастает довольно быстро. Она становится полноправной частью исторической науки, аккумулирует, кроме вещественных, всевозможные иные источники информации о тех периодах и, немаловажно подчеркнуть, сторонах развития человечества (включая повседневно-бытовую), которые не освещены надежно в письменных источниках.

Тем самым из археологии получается своего рода интеллектуальная “машина времени”, позволяющая заглянуть на много веков и даже тысячелетий в минувшее человечества. Проникнуть как бы “за кулисы” истории. Та любит демонстрировать себя в парадных залах да на полях сражений, в вот обстановка кухни, спальни, чулана куда быстрее изглаживается из исторической памяти. Если эти помещения не макетируют музейщики по материалам раскопок и этнографических сборов.

Правда, открывающаяся в археологическом раскопе картина отложившейся под землёй повседневности крайне фрагментирована и потому трудна для понимания. В большинстве почв без следа растворяется дерево и вся прочая органика, а вещи из более твёрдых материалов сохраняются далеко не в том составе и порядке, в каком они “жили” в своё время. Экспедиционный фольклор гласит: рай археолога — помойка, мечта археолога — пожар (на древнем поселении — тогда образуются закрытые хронологически и более полные комплексы древностей). Хотя степень сохранности и полноты бытовых свидетельств старины всегда остаётся относительной, чаще всего — крайне. Поэтому об одних и тех же исторических памятниках, даже образцово по сегодняшним меркам раскопанных, среди специалистов бытуют довольно разноречивые интерпретации, вплоть до диаметрально противоположных.

Например, первые жилые постройки на Восточноевропейской равнине появляются к финальной стадии палеолита (стоянки в Гагарине, Костёнках, Авдееве). Археологически они выглядят как длинные углубленные в почву дома, сооруженные из костей мамонта и, видимо, каких-то шкур; с рядом очагов по центральной оси. Совершившие это открытие советские археологи в соответствии с марксистскими представлениями о “первобытном коммунизме” поначалу называли их большими домами для обитания целого рода. Позднее предложили считать своего рода “коммуналкой”, состоящей из спальных землянок-шалашей для парных семей и открытых для коллективного пользования хозяйственных площадок и ям-хранилищ. До сих пор неясно, имелась ли у таких балаганов общая кровля или они огораживались просто заслоном от ветра ¹²⁴.

Другой пример обескураживающего историографа разброса оценок одних и тех же памятников связан с погребальной архитектурой. А именно — большими, многометровой высоты и диаметра основания курганами раннего Средневековья (второй половины I тыс. н. э.) на Северо-западе Восточной Европы. Так называемые длинные курганы соотносятся с объединением славян-кривичей, а насыпи типа сопок — со словенами ильменскими. Наличие в некоторых из столь грандиозных могил следов нескольких трупосожжений, казалось, ясно говорило исследователям, что перед ними коллективная усыпальница, место периодического погребения для целой родовой общины. Однако затем были обнаружены синхронные этим “земляным пирамидам” кладбища действительно деревенско-поселкового типа. А в новгородско-псковских сопках и длинных курганах теперь всё чаще видят памятники первым политическим лидерам соответствующих “племен” — славянским вождям (не исключено, что позднейшие подзахоронения представляли собой человеческие жертвоприношения, совершавшиеся в критических для языческих общин ситуациях).

Как видно, однозначная интерпретация масштабного археологического материала представляет собой скорее исключение, нежели правило.

Ко всему прочему, связи поддающейся археологической реконструкции повседневности со специализированными сферами культуры далеко не однозначны. Отсюда же большинство собственно исторических выкладок, сделанных по результатам раскопок, отличаются гипотетичностью, как правило весьма высокой. Связь погребального обряда с уровнем развития культуры, этой последней с этничностью, языковой принадлежностью ее носителей была и есть для археологии трудноразрешимой проблемой. Недаром работу археолога нередко сравнивают с трудом следователя-криминалиста: выдвижение версий, проверка гипотез, поиск решающих доказательств... Только “подозреваемый” у археолога иной — “осколки быта, потерявшие имя” (А. Несмелов). Среди археологов бытует шутка: если несколько тысячелетий спустя будут раскапывать руины современной эпохи, то обычные очки могут оценить как признак состоятельности их обладателей, а монокли признать уделом бедняков. Тем не менее иного пути прямо к начальным векам истории любого народа, особенно к эпохам дописьменным, кроме раскопок, не остаётся. Поэтому для того, чтобы представить себе и понять стародавнюю повседневность, придется обратиться к археологии.

В развитии отечественной науки о древностях выделяется це-лый период, охватывающий большую часть XIX столетия, который получил у историографов название бытописательского ¹²⁵. Имелось в виду, что по результатам раскопок городищ и курганов воссоздаётся “домашний и общественный быт” древних насельников этих мест. Такие задачи ставили себе основоположники русской археологии — граф А.С. Уваров (“Миряне и их быт по курганным раскопкам”, 1871), И.Е. Забелин (“Домашний быт русского народа”, 1869; “История русской жизни с древнейших времён”, 1976, 1979), Д.Я. Самоквасов (“Очерк политических учреждений и обычного права древнейшего периода истории русского народа”, 1875; “Северянская земля и северяне по городищам и могилам”, 1908), В.А. Городцов (“Бытовая археология”, 1910); сотрудники и последователи этих корифеев. По их мнению, в истории человечества “главное богатство составляет культурная обстановка жизни народа, т.е. предметы, извлечённые трудом человека из природы и приспособленные к удовлетворению его потребностей...; чем проще и беднее культурная, экономическая обстановка быта данного народа, тем ниже он стоит на ступенях развития цивилизации, тем проще и беднее институты и отношения его государственной и гражданской жизни” ¹²⁶.

При этом понятие быта гуманитарии позапрошлого века определяли гораздо шире, чем это делается теперь. Кроме домашнего хозяйства и досужего времяпрепровождения, под эту категорию некогда подводились типичные формы присваивающей дары природы и производящей материальные блага экономики, сельского и городского общежития, административные порядки, нормы обычая и права, принципы торговли, опыт ведения военных действий и многое другое среди объективных условий исторического процесса. В общем выходила опять-таки повседневность, только в предельно широком своём выражении. Как некая массовидность, уложившаяся на время привычность, традиционность. Так понятая обыденность по сути равнялась нынешнему понятию культуры, в первую очередь материальной, так или иначе объективизированной.

Что же тогда противопоставлялось бытописанию историками и археологами того периода? С одной стороны, летопись социально значимых событий и поступков, история политическая — перечень подвигов и прочих, далеко не всегда героических деяний правителей, полководцев и остальных деятелей общественной авансцены. Для воссоздания событийной картины прошлого археологические материалы подходят меньше всего. В редких случаях удается надёжно соотнести вещи из раскопов с теми или иными сообщениями письменных источников. Так, раскопки на территории Куликова поля окончательно подтвердили локализацию решающей в судьбах русского народа битвы, позволили наглядно иллюстрировать популярный рассказ о ней подлинными образцами вооружения, доспехов ее участников ¹²⁷. Но для научной истории противостояния Руси и Орды, в частности, для описания хода их решающего сражения, археологические штрихи малосущественны. Событийная история, включая её обыденный горизонт — каждодневных слов и поступков, пишется благодаря критическому анализу корпуса письменных источников.

Кроме событийно-характерологической канвы, археологически воссозданному быту в историческом познании асимметричны историософские, социологические выкладки относительно “народного духа”, предназначения отдельных цивилизаций в мировой истории. Для этого — метаисторического, спекулятивного подхода к прошлому характерно “потребительское отношение к источникам”, из которых вольно или невольно выбираются, как правило, только те свидетельства, которые подтверждают предвзятую оценку, заготовленную схему минувших явлений и событий. А повседневная среда обитания предков, обычная жизнь человека, её материальное оснащение открываются только при гораздо более системном и беспристрастном рассмотрении комплекса вещественных и дополнительных к ним источников знаний о прошлом. Археологически воскрешенная повседневность скорее автономна по отношению к событийной и метафизической ипостасям былой истории, нежели корреспондирует с ними по своему смыслу.

Из всего сказанного об археоповседневности должно быть ясно, почему древнейшая, дописьменная пора жизни человечества получила название первобытности. На стартовых этапах мировой истории бытовая повседневность практически полностью совпадает с культурой как таковой. Синкретизм же культурных форм на старте их развития достигал максимума. Так что “матричность” обыденного сознания по сравнению со всеми прочими — специализированными его сферами имеет предельную древность в истории человечества, а, значит, и вечную укорененность в структурах личного и общественного сознания.


^ Рождение искусства из духа повседневности

Об этом можно судить по столь наглядному материалу, как происхождение изобразительного искусства. Его эмбриональной стадией некоторые археологи признают ¹²⁸ так называемое натуральное творчество — материализацию образных доминант Homo primigenius’а с помощью их же самых естественных символов. Тема наиболее вожделенной для первобытных людей цели — объекта или соперника на охоте фиксировалась путем демонстрации и накопления в особых комплексах наиболее очевидных и внушительных частей его туши — головы (черепов), конечностей (костей, когтей). Первоначально, как показывают археологические находки, потребные для охотничьего ритуала части туши (как мелких, так и крупных животных, от песцов до молодых мамонтов), приносились ее добытчиками прямо в стойбище. Там первобытная повседневность торжествовала свою очередную победу над угрожающим хаосом природы (включая зоологический индивидуализм членов этой самой общины).

Вскоре памятниками столь натурального творчества стали особые — медвежьи пещеры (со складами черепов, иных костей этих грозных хищников и некоторых других охотничьих животных), а также гравировки вроде бы зоологической тематики из раннего палеолита (ориентировочно 700–100 тыс. лет назад). Таким образом охотничьи успехи могли демонстрироваться следующим поколениям людей, помочь в моральной и технической подготовке их выхода за рамки относительно мирной повседневности — на арену всё новых поединков со смертельно опасными антагонистами их рода-племени. К тому же, благодаря первичной эстетизации охотничьих трофеев у наших предков поощрялся механизм абстрагирования. Представление части вместо целого и т.п. логические операции в ежедневной домашней жизни приглушены массовидным повторением привычных действий. Так что сами по себе обыденные занятия плейстоценовых охотников-собирателей в силу своей неизбежной рутинизации должно быть уже не давали необходимого толчка уже вполне сформированной мозговой ткани Человека разумного для полного использования ее информационно-когнитивных резервов. Во всяком случае, археологи отмечают паузу примерно в 50 тыс. лет между появлением людей вполне современного вида и первыми памятниками их изобразительной деятельности. А визуальное запечатление основных целей и средств деятельности — животных, сцен их добычи — обозначило важнейший рубеж надбиологического, культурного приспособления кроманьонцев к меняющейся по ходу ледникового периода среде их обитания.

Вторая стадия генезиса художественной деятельности связывается археологами с так называемым натуральным макетом. Тот получается, когда атрибут зверя (голову с куском шкуры) объединяют с подсобным объемом (постаментом). Остатки последних открыты в ряде пещер, заселённых главным образом в среднем палеолите (около 100–40 тыс. лет назад). Сперва шкуру набрасывали на естественную опору (сталагмит из пещеры — первоначально медвежьей берлоги), а затем лепили из глины, образующей пол обжитой уже людьми пещеры. По этим находкам заметно, что такого рода муляжи служили мишенями (при юношеских, судя по размерам оставшихся там же следов босых ног, инициациях? иных магических процедурах?). По мере совершенствования навыков лепки постаментов те лишались необходимости дополняться шкурой, чтобы наглядно обозначать зверя. Его образ становился собирательным. Включая морду, на смену которой у первобытных художников пришло ее грубо сформованное глиняное изображение. Так обыденное сознание “приручило” своего природного антагониста — зверя.

^ Глиняная скульптура полного объема означала сбрасывание с рождающегося произведения искусства консервативной формы, причем с первобытной буквальностью. Вспомогательная, сугубо бытовая основа первого художественного образа превратилась в сам символ. Эстетическое содержание вырвалось из границ повседневного восприятия, преодолело свою эмбриональную — натуральную форму. Состоялось творческое воплощение темы Большого Зверя. Из дающего биологическую жизнь куска мясной пищи он превратился в социокультурный концентрат смысла жизни первобытного коллектива.

Верхний (финальный) палеолит (40–12 тыс. дет назад) развил возможности глиняного периода первобытного искусства. Лепные изображения зверей постепенно уплощались, превращаясь в лепные барельефы. В один прекрасный момент все эти разновидности скульптуры сменились линейным контуром натуры, прочерченным по глиняной поверхности. А от примитивного рисунка лежал прямой путь к полихромной росписи пещерных стен фигурами животных и колду-нов. Таким вот образом “звери ушли в стену пещеры”, оставив на ней свои живописные изображения, знаменующие рождение древнейшего искусства. Дополняющие реалистические изображения более или менее схематичные знаки составляют, как предполагают археологи ¹²⁹, некую семиотическую систему, опосредствовавшую ритуальную коммуникацию между людьми определенного охотничьего микрорегиона. К сожалению, более определенно сформулировать данное предположение археологические источники не позволяют.

Реликтом охотничьих эмоций в дальнейшей истории бытовой культуры выступает повсеместное экспонирование охотничьих трофеев (шкур, рогов, чучел зверей) в интерьерах жилых зон и специальных музеев; использование их фрагментов в качестве амулетов-украшений (клыки, когти, мех); деталей форменной, вообще престижной одежды (африканские вожди в леопардовых шкурах, европейские кирасиры в медвежьих шапках и т.п.). Таким бесхитростным образом в бытийную ткань повседневности эстетической нитью вплеталась героическая тема первичной победы человека над природой, знакового преодоления им пустоты бытия перед лицом осознанной болезни и кончины.

Ведь именно обыденное сознание обрекает Человека разумного на непосредственное переживание факта собственной и всеобщей конечности, смертности. Специализированные же варианты культуры — мифология, магия, религия и более рафинированные, начиная с искусства, — устремляются к преодолению смерти как психологического комплекса, каждая собственными символическими средствами. Искусство, по своей художественной форме прямо контрастирующее с рутинизирующей всё и вся повседневностью, “прежде всего ... отстраняет, говоря словами поэта (Иннокентия Анненского) весь “ужас тела”. Оно изгоняет саму память об унизительной ущербности нашего физического бытия, обо всём, что отбрасывает нас за пределы человеческого, заставляет забыть, что мы животные, искалеченные недугом или смертью” ¹³⁰. Не случайно остальные подсистемы культуры используют эстетические обличья (беллетристичность мифа и его наследников в лицах сказки, эпоса, саги; наряд и танец шамана; интерьер храма, т.д.) для решения собственных задач.

Как вполне выяснено археологами, “картинные галереи” эпохи позднего камня располагались в предельно труднодоступных глубинах уже давно необитаемых пещер. Живописные изображения по-прежнему служили вовсе не для любования, а в качестве объектов некоего ритуала. Только теперь обрядовое действо было максимально дистанциировано по сравнению с жилой зоной. Эстетика обряда наглядно отделилась от повседневности. Та выносила в своей “тёплой утробе” собственные бытийно-деятельностные противоположности дополнительности — ритуал, праздник, героику всякого рода. Их художественные символы все вместе воплотились на первой — анималистической странице древнего искусства.

* * *

Со становлением первых цивилизаций, кои отличают урбанизация, социальное расслоение, письменность, монументальная архитектура, над бытом начинают более или менее возвышаться усложнённо-специализированные — сакральные, политические, хозяйственно-промышленные “этажи общественного здания”. Для их изучения на помощь к археологам приходят историки, со своим собственным источниковедческим инструментарием.

Археология же как наука и практика (смыслового воскрешения памятников старины) в своём развитии превзошла бытописательскую парадигму, значительно расширила свои задачи. Однако именно археологический метод — своего рода “рентгеновский снимок” прошлой жизни через одни её материальные, вещные элементы — позволяет точнее оценить культурно-историческое значение повседневности в целом. На витрине музея древностей, в альбоме их фотокопий, рисунков и чертежей видно, что именно быт (через более или менее длительный ряд опосредствований) концентрирует в своих артефактах некие предельные основания культуры — её системообразующие символы и, что может быть ещё важнее, способы, пути культурной символизации.

Подобно тому, как более сложная форма материи “надстраивается” над всеми предыдущими, опираясь на них, но и качественно превосходя их же по уровню сложности и способности к самоорганизации, так и в общественной жизни быт играет роль некой точки отсчёта, от которой отталкиваются в своём отрыве к специализации и усложнению все остальные явления и процессы. К бытовому же пласту социума эти последние так или иначе возвращаются, благодетельствуя обывателя или ущемляя, наказывая его своими достижениями и вообще инновациями. Убедительно выражать себя всякого рода специализациям социальности удаётся только в терминах повседневности, с помощью всяческих профанов — подданных, покупателей, избирателей, зрителей, слушателей, клиентов, публики, в её глазах и с её помощью.

Культурный слой, достающийся археологам, — это в историческом плане и есть окончательный результат всех подобных репрезентаций культуры, резонирования и сращивания “верха” и “низа” в её историческом генезисе и развитии. Собранная и упорядоченная археологом россыпь старинных вещиц — аксессуаров давным-давно не существующего быта и ритуала — способна осветить для потомков целую эпоху в истории стран и народов, казалось бы навсегда ушед-ших во тьму исторического небытия.

Эта последняя сторона археологического познания — ценностно-нравственная — в свою очередь служит выразительным показателем взаимосвязи науки и практики жизни. “Археология — борьба жизни со смертью, памяти с забвением, вечного с преходящим, попытка сквозь узкие прямоугольники раскопов проникнуть в тайны прошлого, узнать, понять помыслы и занятия тех, кто жил, работал, любил на этой земле до нас” ¹³¹. На фоне такого знания о прошлом возможно иначе оценить каждый настоящий день. Его мимолётность, малость, элементаризм, в общем, — повседневность выглядят изнанкой если не вечности, то по крайней мере крупномасштабной традиции; необходимой для успеха действа декорацией “человеческой комедии и трагедии”.

Именно ради целей в общем-то вненаучных, но культурологически по-своему весьма важных, данные археологии сегодня приходятся к месту всё чаще. На основе раскопок и прочих археологических исследований производится реконструкция исторически сложившегося ландшафта, консервация его памятников. Так, на Куликовом поле, этом знаковом для отечественной истории месте недавно основан государственный военно-исторический и природный музей-заповедник, развернуты комплексные исследования и опирающаяся на них экскурсионно-просветительская работа. Географу Н.А. Хотинскому удалось не только уточнить место исторической сечи на правом берегу реки Непрядвы, но и с помощь анализа состава древних почв установить, где находилась дубовая роща, в которой скрывался засадный полк воеводы Боброка Волынского. Сейчас сотрудники музея-заповедника воссоздают былой ландшафт, высаживая в нужных местах молодые дубки и даже дернину с ковыль-травой ¹³².

Образцов такого же рода реконструктивно-экспериментальной археологии накапливается всё больше ¹³³. Задачей раскопок всё чаще становятся объекты Новой и даже Новейшей истории. Например, последние годы ведется полевое изучение фундаментов разрушенных усадеб конца XVIII – начала XIX вв. в Пушкинском заповеднике ¹³⁴. Их результаты позволяют пополнить экспозицию мемориального музея поэта, точнее представить место пушкинского семейства в истории страны. Промышленная археология создает парки-музеи вышедшей из употребления техники XVIII– начала XX веков. Подводная археология изучает останки потерпевших кораблекрушения судов, вплоть до знаменитого “Титаника”. Военно-историческая археология моделирует оружие и доспехи воинов Древности, Средневековья и Нового времени, разыгрывает на потеху публике знаменитые в прошлом битвы.

Так с помощью археологии для потомков сохраняется сугубо бытовой антураж минувших столетий. Науке он не столь интересен, составляя внешний, несущественный для теоретических оценок и обобщений фон проявления тех или иных закономерностей. А вот в деле воспитания патриотических чувств, формирования определенных жизненных установок, исторического сознания, наконец, роль такого рода вещной наглядности трудно переоценить.

Сквозь призму сугубо бытовых предметов, доставшихся археологу с его оригинальными методиками их изучения, просматриваются не только сама по себе прошедшие состояния повседневности, но и некоторые надобыденные сферы давным-давно поглощённых историей культур. Перемещаясь же в контекст историко-культурных ценностей, вещественные прозаизмы былого сами преображаются семантически в нечто, вовсе не обычное, а предельно важное для науки и культуры. Так бытовая записка, выцарапанная на бересте или навощённой дощечке-цере обитателем Великого Новгорода веке в XI, становится старейшим памятником славянской книжности. А найден-ная на том же раскопе груда изорванных и выброшенных как ненужный мусор судебных повесток — ключом к истолкованию генезиса российской государственности.

Таким образом, археология даёт философии и остальным сферам гуманитарного исследования наглядный урок системного сосуществования и взаимопретворения обыденных и внеобыденных, духовно-теоретических и предметно-практических сторон общественной и личной жизни.

С легкой руки М. Фуко понятие археологии оказалось распространено до общегуманитарного масштаба. В идейной эволюции этого герольда постструктурализма выделяется вершинный — “археологический” период. Его составили книги: “Рождение клиники: археология взгляда медика” (1963); “Слова и вещи: археология гуманитарных наук” (1966); “Археология знания” (1969). Собственно говоря, термин “археология” здесь везде подразумевается в кавычках, поскольку его историцистское содержание последовательно отрицается Фуко-теоретиком и настойчиво обходится Фуко-практиком писания работ на исторические темы (“История безумия в классическую эпоху”, “Истории сексуальности в Европе” и прочих). Для этого автора “археологическое описание — это именно уход от истории идей, ... это последовательная попытка выработать другую историю того, что было сказано людьми” ¹³⁵. Другую — по сравнению с традиционной историей (и настоящей археологией как ее частью), которые рассматривали культуру в развитии ее человеческого потенциала. Для специалиста по патологии вообще, каким заделался этот философ, фундаментальные структуры (коды, эпистемы) цивилизации бессубъектны и межпредметны. Рассмотрев отношения разных речевых практик, Фуко выявляет за ними внеязыковые “структуры повседневности” — экономические, социальные, политические, идеологические, их иерархию в разные эпохи европейской жизни. Слова и вещи, на чей-то взгляд авторские, с точки зрения постмодерниста как бы диктуются такими трасценденталиями, как труд, жизнь (витальность), язык. Метод определения типов и правил дискурсивных практик, властвующих над сознанием и поведением людей на том или ином этапе существования общества, и называется тут археологией.

Метафоризируя реальную практику раскопок, можно сказать, что для Фуко “план” вскрываемого им пласта интеллектуальной истории значит всё, а “профиль” — ничего. Брошенная этим очередным ницшеанцем фраза: “Человек исчезает, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке” убеждает экзистенциально, но отнюдь не археологически. После методично произведенных раскопок остается смысл культурного слоя. Он фиксируется в чертежах, фотографиях и коллекциях. Путем археологии, только не философической, а настоящей, историзм и гуманизм получают посильное подтверждение и продолжение.

Многие, но не все стороны общественной жизни возможно реконструировать (тем более мало-мальски достоверно) по материальным остаткам стародавнего быта. Соотношение археологической культуры с этничностью её носителей, их ментально-идеологическими характеристиками, социальными структурами и политическими институтами, для археолога остаётся, правду сказать, чаще всего весьма проблематичным. Не случайно выражение “бытописательство”, бывшее некогда синонимом исторического описания вообще, в этом смысле устарело и стало означать теперь “поверхностное, натуралистическое изображение жизни”. Применительно к эпохам, так или иначе отражённым в письменных источниках знания о прошлом, его гораздо более полную картину пытается воссоздать историческая наука.