Geum.ru

Метафора в когнитивно-семиотическом освещении 10. 02. 04 германские языки 10. 02. 19 теория языка

Вид материалаАвтореферат

Содержание


Основное содержание работы
Итог целенаправленной интеграции концептов
Итог целенаправленной интеграции концептов
Выводное знание
Promises are promises
Подобный материал:
1   2   3   4   5

^ ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ


Во введении обосновывается актуальность темы исследования, постулируются его цели и задачи, описывается методологическая база, определяются предмет и объект анализа, характеризуются материал и методы исследования, раскрываются научная новизна, теоретическая и практическая значимость работы, формулируются основные положения, выносимые на защиту, а также приводятся сведения об апробации результатов диссертации и ее структуре.

Первая глава «Когнитивно-семиотический подход в современных лингвистических исследованиях» посвящена рассмотрению наиболее общих вопросов, связанных с оптимизацией процедуры лингвистического анализа в ситуации полипарадигматизма современного языкознания.

Глава предваряется размышлениями автора об «идеальном проекте» в языковедении, который должен стать не только «домом логики» и «домом знания», но и «домом философствования» (Ю.С.Степанов) с тем, чтобы соответствовать требованиям «Нового реализма» в науке о языке. На необходимость создания подобного проекта эксплицитно указывается, например, в известных работах В.В.Колесова, А.В.Кравченко, Дж.Лакоффа, Ю.С.Степанова, Р.М.Фрумкиной, в которых идет речь об извечной проблеме метода в лингвистике способного (при благоприятном стечении обстоятельств) стать «искусством научного открытия» (Г.Лейбниц).

«Новый реализм», будучи очередным витком развития теоретического языкознания, оформляется в рамках «когнитивной лингвистики второго поколения». Так, когнитивизм становится реализмом, то есть такой методологией, в ходе осуществления которой «взгляд с точки зрения знака ставит в отношение равноценности идею и вещь» (В.В.Колесов). Другими словами, когнитивная лингвистика третьего тысячелетия может претендовать на роль оптимального (заменим предикат ‘идеальный’ на ‘оптимальный’) проекта при условии ее целенаправленного и последовательного сближения с семиотической проблематикой. Естественность, а не искусственность, подобной интеграции доказывается, например, обобщениями А.Ченки о том, что когнитивная лингвистика созвучна с некоторыми другими течениями в языкознании, в особенности с семиотикой [Ченки 2006: 344-345]; с размышлениями Е.С.Кубряковой, усматривающей семиотический подтекст уже в работах тех ученых, которые стояли у истоков когнитивизма [Кубрякова 2001а]; а также с рассуждениями многих других известных исследователей языковой субстанции.

Таким образом, сама возможность объединения когнитивных и семиотических практик анализа фактов языка являет собой не чистую случайность, а, напротив, рассматривается как логически обусловленная закономерность.

Н.Ф.Алефиренко [Алефиренко 2006] разрабатывает когнитивно-семиологический подход в рамках лингвокультурологических штудий; подход, который, по его мнению, позволяет расширить список исследовательских задач, решаемых современной лингвистикой. Предметом когнитивно-семиологической лингвокультурологии, по мнению Н.Ф.Алефиренко, являются системно-функциональные механизмы интериоризации знаний, оценок, мнений и представлений об объективной действительности.

Е.Ю.Хрисонопуло [Хрисонопуло 2006] предлагает свое вúдение прикладных моментов когнитивно-семиотического подхода, который, в ее варианте, восходит (1) к философским работам феноменологического направления (М.Бубер, М.Мерло-Понти), (2) к разработкам в области собственно семиотического знания (Ч.Пирс, У.Эко, Х.Кларк), (3) к когнитивной концепции Р.Лангакера, а также к (4) автопойетической теории познания У.Матураны и Ф.Варелы, базирующейся на допущении о том, что репрезентации элементов когнитивного опыта субъекта коммуникации играют ключевую роль не только в процессе вербальной интеракции, но и в процессе познания в целом. При этом, исследователь занимает позицию наблюдателя, пытающегося воссоздать максимально объективную картину разворачивающегося действия на арене экспериментов с языковым материалом.

Когнитивно-семиотический подход в реферируемом исследовании представляет собой один из возможных примеров интегративной методики анализа языковых фактов, а его успешная реализация зависит от особенностей научного мировоззрения лингвиста-наблюдателя. Однако заметим, что, какие бы усилия ни прикладывал теоретик языка к объединению разнородных исследовательских практик, они (усилия) окажутся тщетными, если отсутствует единое основание для осуществления желаемого концептуального синтеза. Полагаем, что подобный единый методологический базис, к счастью, существует в пространствах когнитивного и семиотического знания и складывается из общего стремления этих научных дисциплин к антропоцентризму, функционализму, объяснительности и междисциплинарности с поправкой на тот или иной способ интерпретации, практикуемый когнитивистами и семиотиками. Изучение когнитивистикой “человека в языке” сводится к признанию взаимосвязи культуры, этноса, особенностей менталитета и непосредственно вербалики, тогда как антропоцентризм семиотики несколько другого свойства: он реализуется в примате герменевтичности научного знания в целом, что предопределяет наличие объективных и субъективных содержательных структур в онтологической бытийности языкового узуса. Функционализм в духе когнитивной лингвистики предусматривает исследование конкретных знаков языка в контексте их взаимодействия, то есть с позиций их коммуникативной значимости. Между тем, функционализм семиотического проекта в первую очередь выстраивается с учетом переосмысления феноменологических постулатов в аспекте синергии исследовательских техник, подходов и методик. Объяснительность когнитивных теорий подразумевает нахождение ответа на вопрос ЗАЧЕМ/ ПОЧЕМУ? через многоступенчатую процедуру раскодирования смыслов сообщения, когда происходит движение в направлении ‘процесс - результат’. В этой последовательно реализуемой интерпретативной деятельности языковая личность в тенденции находит ту искомую отдушину, которая дарит ей «светлую радость мысли» (М.К.Мамардашвили), когда вдруг загорается неизвестно откуда пришедшая искра. Экспланаторность семиотических практик, напротив, делает ставку на конечный итог интерпретации, то есть на понимание замысла автора текстового фрагмента (так называемое «лучшее понимание»), а также на установление связи имманентного с трансцендентным. Междисциплинарность в обобщенном варианте определяется степенью готовности/ неготовности отдельно взятого научного ответвления привлекать данные других дисциплин (разнодалеких по своей сути) с целью диверсификации уже сложившихся исследовательских процедур, а также осуществления выхода на новые орбиты научности.

Чем же все-таки один подход обогащает другой, или что остается за рамками межпарадигмального совпадения? Если находиться со стороны семиотической модели научного знания, то за скобки общих тенденций выносится, в первую очередь, редукция, стремление к минимизированному конструкту; рациональная интуиция в отличие от порой иррациональных выводов, полученных посредством методичного самонаблюдения и саморефлексии в процессе конструирования лингвокогнитивной теории; строгость научного анализа, а также интерсубъективность, под которой понимают высшую степень диалогичности, или коммуникативной интеракции, в гетерогенной знаковой среде культуры.

Кроме того, представляется, что, несмотря на активные действия когнитивистов в отношении применения интерпретативных методик анализа, глубина разработанности и проблематизированности данного сектора пространства когнитивного знания в настоящий момент оставляет желать лучшего; тогда как в семиотике вопрос, связанный с пониманием и интерпретацией, имеет давнюю историю и, на наш взгляд, решается с опорой на более убедительные теоретические построения. По мнению В.З.Демьянкова [Демьянков 1994: 22], центральной задачей когнитивной лингвистики становится описание и объяснение внутренней когнитивной структуры и динамики говорящего - слушающего, где последний компонент (говорящий - слушающий) рассматривается как единая система переработки информации, которая состоит из конечного числа модулей. Иначе говоря, интерпретативный анализ стремится к экспланаторному пониманию, выходящему за рамки каталогизирования языковых единиц и правил их комбинирования.

Если в когнитивистике ключевым термином в построении объяснительной теории является интерпретация, то в пространстве семиотического восприятия конкретно-материальной и лингвистической реальности доминирует примат понимания, что вполне закономерно в свете основополагающих установок филологической герменевтики, в рамках которой традиционно выделяют четыре доминирующих исследовательских подхода. Первое направление представлено работами Ф.Шлейермахера и В.Дильтея, которые не только предприняли попытку проникнуть в индивидуальные мыслительные категории автора сообщения и реконструировать субъективный мир продуцента текста, но и выдвинули идею «лучшего понимания». Достижение понимания, по мысли ученых, должно оптимизироваться привлечением целого комплекса методологических процедур, а именно метода перевода интерпретатором бессознательного пласта содержания из жизни создателя текста в систему координат знания, равно как и метода построения интерпретирующих гипотез, основывающихся на предварительном понимании. Специфика второго направления раскрывается в теоретических концепциях понимания М.Хайдеггера и Х.-Г.Гадамера, где понимание преимущественно мыслится в контексте модусного существования человеческого сознания, которое пытается пробиться в глубинное бытие, но само им не обладает. Понимание трактуется как базис для всякой интерпретации и, как следствие, превращается в онтологический фундамент, первичный в отношении каждого конкретно взятого акта существования. Третье направление ассоциируется с концепцией П.Рикера, в которой понимание мира знаков рассматривается как средство самопонимания в результате “отстранения” истолкователя. П.Рикер предпринимает попытку установить общие моменты между диалектикой понимания и объяснения, с одной стороны, и диалектикой постижения смысла текста при его восприятии, с другой, вводя в терминологический обиход понятие «герменевтическая дуга». Рикеровская «герменевтическая дуга» сочетает в себе две различные герменевтики: одну, идущую от экзистенциального понимания к объяснению; другую, двигающуюся в противоположном направлении. В рамках первой герменевтики процесс субъективного отгадывания смыслового содержания текстового фрагмента сродни процессу формирования гипотез, основанному на аналогии, метафоре и других подобных механизмах и догадках. Во второй герменевтике П.Рикер выделяет две позиции: 1) субъективный подход (цель: дифференциально сконструировать мир, лежащий за текстом, при опоре на интроспективное предпонимание интерпретатора) и 2) структуралистскую альтернативу (цель: установить связь в направлениях мир ↔ текст, а также текст как целое ↔ текст и его части). Четвертое направление представлено работами Г.П.Щедровицкого и Г.И.Богина, в которых акцент переносится на анализ гносеологических аспектов понимания текста. В рамках данного направления понимание гетерогенно, многоаспектно и в какой-то степени разностатусно, а потому оно нуждается в научной типологизации, способствующей экспликации его сложной поуровневой структуры.

Поскольку когнитивно-семиотический подход, разрабатываемый автором реферируемого исследования, нацелен на анализ только одного фрагмента вторичной картины мира, то его лингвофилософскую базу в основном составляют 1) герменевтическая феноменология Г.Г.Шпета, 2) теория концептуальной метафоры Лакоффа-Джонсона и 3) теория интегрированных пространств Ж.Фоконье и М.Тернера. Мы рассматриваем теоретические обобщения Г.Г.Шпета, главным образом, как источник оптимизации процедуры интерпретации для достижения максимально возможной верифицируемости нашей исследовательской позиции. Теория концептуальной метафоры снабжает нас необходимыми техниками когнитивного моделирования для реконструкции содержательных связей метафорического образа, находящегося в состоянии покоя, то есть статики. Теория концептуальной интеграции, в свою очередь, позволяет расширить рамки научной разработанности проблемы непрямой коммуникации, во-первых, в силу своей нацеленности на тщательное изучение динамического аспекта метафоризации (функционирование метафоры в тексте/ дискурсе), а во-вторых, благодаря последовательной устремленности к сокращению расстояния между идеализированным модельным конструктом и его аппроксимированной копией, которая синтезируется в условиях реальной вербальной интеракции, но, как ни странно, отражает с достаточной степенью правильности и точности существующее положение дел в момент извлечения содержания сообщения. Референциальная структура метафоры выявляется посредством ментальных пространств (концепция Фоконье-Тернера), а ментальная структура – посредством когнитивных моделей (концепция Лакоффа-Джонсона).

Во второй главе «Субстанциональный и процессуальный аспекты метафоризации» на основе обобщения и критического осмысления самых влиятельных концепций метафоризации определяются исходные методологические принципы учения о метафоре.

В первом разделе «Механизмы метафорического моделирования: Статический аспект» представлена богатая палитра лингвофилософских воззрений на предмет метафоризации, а также система взглядов автора работы касательно процедуры когнитивно-семиотического моделирования метафорических смыслов.

Метафора стала объектом приложения нашего исследовательского интереса в силу следующих причин. Во-первых, мы разделяем мнение о том, что «метафора – это необходимое орудие мышления, форма научной мысли» [Ортега-и-Гассет 1990: 68], а создаваемые метафорические образы облегчают восприятие информации за счет претворения в жизнь принципа наглядности. Во-вторых, метафора, подобно эпистемологии в единстве ее характерных черт, позволяет нам занять позицию вне языка и вне реальности (позицию Наблюдателя в понимании У.Матураны), чтобы, в конечном счете, можно было проследить процесс соединения внеязыковой действительности с действительностью языковой. В-третьих, метафора, будучи, с одной стороны, средством создания образности, а с другой стороны, мыслительной категорией, позволяет выявить некоторые базовые закономерности движения смысла по рикеровской «герменевтической дуге» с целью более детального изучения контенсивных возможностей вторичных номинаций в целом.

Изучение метафоры началось с разрешения противоречия, которое возникло в дискуссии рационалистов и иррационалистов на предмет того, что же является залогом ясности, незамутненности стиля научного изложения и что, напротив, мешает довести исследовательскую мысль до логического завершения, то есть не позволяет привести в соответствие замысел автора научного трактата “на входе” с результатом процедуры раскодирования этого замысла “на выходе”, то есть вне пределов собственного “Я”. При этом рационалисты (Т.Гоббс, Дж.Локк, Декарт, Г.Лейбниц и др.), которые ратовали за точность описаний и четкость форм, распознали виновника всех бед хорошего ритора в “лице”, по их мнению, обыкновенной «безделушки», в «излишнем украшении», в бесполезной фигуре речи под названием ‘метафора’, предъявив последней вотум недоверия. Выражаясь юридическим языком, философы-рационалисты завели «дело о метафоре» (ср. с громким «делом о падеже» Ч.Филлмора). Иррационалисты (Л.Витгенштейн, Э.Кассирер, Х.Ортега-и-Гассет, Д.Дэвидсон, Дж.Серль и др.), в свою очередь, попытались реабилитировать метафору, обелить ее репутацию и снять обвинение в том, что этот троп мешает пониманию текстового сообщения. Именно иррационалистам удалось не только примирить научное познание и метафору, но и возвысить последнюю над другими объектами исследования в науке о языке, так как, говоря словами Э.Кассирера [Кассирер 1990], метафоризация представляет собой не только способ представления новых фактов, но и является особой формой их осмысления, объединяя в себе различные “этажи” знания: знание как оно есть на самом деле и знание как оно могло бы быть.

Следующим этапом в исследовании метафорических номинаций стал этап описания механизма метафоризации, или структуры метафорической модели. Застрельщиком в этом благородном деле выступил А.Ричардс, считавший, что поскольку метафора представляет собой объединение двух гетерогенных идей в одном образе, то ее рассмотрение следует осуществлять в контексте интеракции, что впоследствии и было блестяще продемонстрировано в работах М.Хессе, А.Арбиба, Е.Киттей, Е.К.Уэйя, С.С.Гусева, Н.Д.Арутюновой, В.Н.Телия, В.П.Москвина, М.В.Никитина и др. Мы также причисляем себя к интеракционистам, поскольку убеждены в том, что основу метафорической модели составляет своего рода диалог ментальной сферы-источника и ментальной сферы-мишени; сферы донора и реципиентной сферы; сигнификативной зоны и денотативной зоны; откуда-сферы и куда-сферы, источника метафорической экспансии и направления метафорической экспансии и т.п. Теория интеракции сыграла решающую роль в становлении субъективно-ориентированных концепций метафоризации. Так, Ч.Стивенсон [Стивенсон 1985: 148-149], представитель интерпретационного направления, отмечал, что метафора не является объектом понимания и не подлежит точному переводу – «ее можно лишь интерпретировать, но именно благодаря интерпретирующей работе сознания любое метафорическое выражение производит гораздо большее впечатление, чем любой набор буквальных контекстов». Теория интеракции также внесла значительный вклад в становление концепции когнитивной метафоры Дж.Лакоффа и М.Джонсона и ее модификаций (теория структурных проекций, теория сходства и подобия, инклюзивная теория, отчасти теория интегрированных пространств Фоконье-Тернера и некоторые др.).

Давний спор рационалистов и иррационалистов впоследствии трансформировался в дискуссию о принадлежности/ непринадлежности метафоры к средствам непрямой коммуникации, что вполне закономерно, поскольку метафорические номинации удивительным образом объединяют в себе результаты как объективного, так и субъективного познания. Заметим, что для понимания субъективных смыслов высказывания адресату обычно приходится затрачивать намного больше когнитивных усилий при условии, что он заинтересован в осуществлении грамотной интерпретации, а значит, сложившиеся обстоятельства вынуждают реципиента сообщения не ограничиваться исключительно механическим построением цепочки силлогизмов, а по возможности прибегнуть к интуиции, но интуиции рациональной (в понимании Г.Г.Шпета).

Относятся ли метафорические выражения к косвенным средствам представления внеязыковой реальности? Данный вопрос a priori не предполагает однозначного ответа. В исследованиях по риторике, стилистике, художественной речи и т.д. аллюзия/ намек, иносказание, игра слов, метафора (в широком значении термина), подтекст традиционно рассматриваются как разновидности непрямой коммуникации, то есть как своеобразные знаки косвенности [Барт 1975; Вайнрих 1987; Камчатов 1988; Мыркин 1976; Шкловский 1974; Sadock 1993; Gibbs 1993, 1994, 1999; Gibbs, Colston 2006; Giora 1997, 1999, 2002; Grady 1997 и т.п.], поскольку они затрудняют понимание, представляя прямой смысл высказывания в категориях очевидной ложности. Существует и другая точка зрения на проблему косвенности/ некосвенности метафорических выражений. В частности, А.Соломоник [Соломоник 1995] придерживается мнения о том, что знаки символических систем вообще (собственно как и знаки естественного языка, куда также входят и метафорические номинации), имеющие значения и, следовательно, автономные по отношению к условиям функционирования этой системы, являются «прямыми».

Мы убеждены в том, что вопрос о явности/ неявности метафорического содержания следует рассматривать в контексте типологии метафорических конструкций. Например, очевидным представляется тот факт, что “стертая” метафора ‘spam’ и номинация ‘chocolate’, взятая в переносном значении, обнаруживают разную степень косвенности, хотя источником метафорической экспансии и в том, и в другом случае оказывается пищевой продукт. В процессе метафоризации лексической единицы ‘spam’ модус фиктивности редуцируется, поскольку собственно номинация нацелена на «жесткую десигнацию» [Телия 1996: 141], а не на создание того или иного образа в воображении носителя языка, то есть в данном конкретном случае реципиенту совсем необязательно выстраивать ассоциативную цепочку типа ТУШЕНКА → SPAM + ЛЮБОЕ ДРУГОЕ БЛЮДО В РЕСТОРАННОМ МЕНЮ 70-Х – 80-Х ГОДОВ → НЕНУЖНАЯ КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ, ЗАСОРЯЮЩАЯ ЭЛЕКТРОННЫЙ ЯЩИК. Между тем, даже в словарях отсутствует необходимое промежуточное звено этой образно-ассоциативной последовательности, объясняющее семантическое родство пищевого продукта с письмами-паразитами. Номинация ‘chocolate’ может при определенном стечении обстоятельств спровоцировать возникновение ситуации неясности, двусмысленности как, например, в следующем фрагменте из речи мэра Нового Орлеана: “It's time for us to come together. It's time for us to rebuild New Orleans – the one that should be a chocolate New Orleans," New Orleans Mayer Ray announced. “This city will be a majority African American city. It's the way God wants it to be. You can't have New Orleans any other way. It wouldn't be New Orleans.” (ссылка скрыта). В данном случае мы имеем дело со следующими направлениями интерпретации: 1) общеизвестные факты о шоколаде: шоколад как что-то вкусное (the gilded gooey gateway eating Eden) и шоколад как что-то вредное (a hip-hugging, artery-clogging, insulin-jogging forbidden fruit) => с самого начала неясной остается аксиологическая составляющая высказывания; 2) образ, возникающий в ситуации ‘a chocolate New Orleans’, при первом приближении носит негативный характер, поскольку призыв мэра истолковывается подавляющим большинством американцев как проявление расизма; 3) образ, который должен возникнуть в соответствии с замыслом продуцента сообщения (то есть мэра Нового Орлеана), на самом деле не имеет ничего общего с идей о расовой дискриминации – The metaphor “chocolate” is certainly a positive one here (associations with ‘brown skin’ and ‘dark brown liquid’). Its appearance reminds us of Reverend Jessie Jackson’s Rainbow Coalition.

Наши наблюдения показывают, что поскольку метафора есть содержательно многослойный феномен, то ее целесообразнее всего рассматривать в контексте конвенциональный/ инновативный, а не в контексте образный/ оценочный/ эмоционально окрашенный и т.п. По нашему мнению, метафорическое пространство естественного языка все-таки имеет два полюса: с одной стороны расположились номинации типа англ. ‘spam’ (“стертая” метафора), а с другой – единицы типа ‘chocolate’ (метафора-действующая), отличающиеся друг от друга, в первую очередь, по содержательному (а следовательно, и по когнитивному) рисунку.

Языковая метафора больше коннотативна, чем денотативна по своей природе, а собственно игра на гранях метафорических смыслов предполагает два сценария: 1) игра прямого и переносного значения при одновременной актуализации и того, и другого (теория словесных оппозиций М.Бирдсли); 2) игра на чувствах и воображении реципиента-интерпретатора, когда создается ощущение чего-то невысказанного, оставшегося за кадром, благодаря «огромной духовной силе» метафоры, ее сознательной ориентации на эмпирический опыт человека думающего (напр., to enter one’s twilight years → life is a single day: <сумерки дня → закат жизни/ карьеры>; скрытая боль (эмоциональная составляющая) + наглядность образа + апелляция к опыту, а именно к конкретным впечатлениям, навеянным темным временем суток).

Что же составляет рациональный базис метафоры? Н.Д.Арутюнова [Арутюнова 1999: 279] полагает, что метафора создается тогда, когда подобию придается вид тождества, а ее логическое основание содержит неразрешимое противоречие: «в нем совмещено несовместимое». В отличие от тождества, метафора интуитивна (субъективна), поскольку истинность метафорического выражения не может быть установлена в категориях логических операций, а лежит в точке схождения как минимум двух компонентов: основного и вспомогательного субъектов, или концепта 1 и концепта 2 (в нашей терминологии). Например,

(1) Bake: e.g. It was a half-baked idea.

КОНЦЕПТ 1 <to bake – to cook something using dry heat, in an oven [Longman Dictionary 2003]>;

КОНЦЕПТ 2 <to bake – to make something become hard by heating it [Longman Dictionary 2003]>;

^ ИТОГ ЦЕЛЕНАПРАВЛЕННОЙ ИНТЕГРАЦИИ КОНЦЕПТОВ <Ideas progress in edibility and must be fully baked to be of value. Thought is the heat that develops ideas>;

(2) Raw: e.g. She had a raw talent for music.

КОНЦЕПТ 1 <raw – not cooked [Longman Dictionary 2003]>;

КОНЦЕПТ 2 <raw – not experienced or not fully trained [Longman Dictionary 2003]>;

^ ИТОГ ЦЕЛЕНАПРАВЛЕННОЙ ИНТЕГРАЦИИ КОНЦЕПТОВ <Talent is only potential and must be developed (cooked)>.

Таким образом, ближайшими родственниками метафоры оказываются сравнения (формальное подобие) и тавтологии (формальное тождество).

Философы ХХ века присваивают проблеме ‘метафора в контексте сравнения’ достаточно высокую степень сложности, а потому либо принимают определение метафоры в терминах имплицитного/ эллиптического сравнения (Дж.Миллер), либо рассматривают аналогию в метафоре как проявление «логического абсурда» (М.Бирдсли, Э.Ортони). Мы предпочли занять компромиссную позицию и рассмотреть так называемые метафоризированные сравнения английского языка (as …as конструкции) в синхронии, поскольку в них, с одной стороны, эксплицируется мыслительная операция по установлению сходства, а с другой, указывается на процедуру создания образа (если образ мотивирован или частично мотивирован). Ср.: as agile as a monkey – образ мотивирован: <обезьяна → проворный и ловкий>; as bald as a badger – образ немотивирован: <барсук → лысый?>; as dead as a doornail (completely dead) - образ частично мотивирован (метафоризация): <дверной гвоздь → неподвижный => мертвый>. Так, в нашей интерпретации as ... as конструкция мотивирована, когда в структуре языкового знака (в данном случае в структуре as ... as конструкции) ярко выражен «предметный остов» (термин Г.Г.Шпета [Шпет 1989а]), то есть амодальный образ, или стержневой элемент мысли. Частичная мотивированность as ... as конструкции устанавливается тогда, когда предметный остов претерпевает метафоризацию, а именно наряду с улавливаемой «номинативной предметностью» (назывная функция внутренней формы) проступает и «предметность смысловая», то есть актуализируется семасиологическая функция внутренней формы. Понятие “немотивированность” крайне условно, так как оно имеет право на существование в первую очередь в синхронных исследованиях фактов языка – диахронные изыскания часто бывают более продуктивными по части объяснительности.

Метафоре вообще свойственна «категориальная несогласованность» [Падучева 2004а: 195], а потому ее следует рассматривать в одном ряду с прочими «интерпретируемыми аномалиями», такими как тавтологии. Схема интерпретации тавтологических высказываний имеет следующий вид: ЗНАК (вербализованная тавтология) → ЭКСПЛИЦИТНОЕ РАЗЪЯСНЕНИЕ (формальные отношения тождества + особенности контекста) → ВЫВОДНОЕ ЗНАНИЕ (объективный/ стереотипный характер). Ср.:

(1) В последнюю пару лет я (член фракции «Родина», Наталья Нарочницкая) перестала понимать, что происходит. Наша сторона выдвигает заведомо неприемлемые предложения. Идет игра в политический пинг-понг, Россия же остается Россией, и, похоже, никто не задумывается о том, что на самом деле Союз нужен больше нашей стране, чем Белоруссии («Труд», №60, 2006).

^ Выводное знание – Россия – страна непредсказуемая и порой даже алогичная, «умом Россию не понять …».

(2) Speaking during a visit to a school in Mozambique, Mr Brown said: "In 2005, Make Poverty History forced governments to make promises on aid. Now, in 2006 it is time for us to keep our promises. ^ Promises are promises". International Development Secretary Hilary Benn meanwhile said: "Education is a basic human right, and to get every child into school we need more investment (www.bbcnews.com, 11.04.2006).

Выводное знание – обещания не имеют достаточной силы, если нет денег.

Правила интерпретации метафоры предполагают осуществление следующих мыслительных операций: ЗНАК (вербализованная метафора) → совмещение КОНЦЕПТА 1 и КОНЦЕПТА 2 (имплицитное уподобление) → ВЫВОДНОЕ ЗНАНИЕ (субъективный характер).

В результате, метафора предстает перед нами как вместилище рационального и иррационального; как средство непрямой коммуникации; как орудие коммуникативной игры; как подобие в обличии тождества; как аномальное проявление языка; как явление а) лингвистическое, б) когнитивное, в) явление, обусловленное особенностями культуры его породившей, то есть как “объемный” феномен, расположившийся в трех пространственных измерениях одновременно. Принимая во внимание эту научно-методологическую данность, при первом приближении может показаться достаточно проблематичным искусственно синтезировать все указанные проявления метафорической номинации per se в рамках одной теоретической абстракции. Однако, обратившись к принципам семиотической логики, невольно приходишь к осознанию того факта, что в подобных случаях не обойтись без метода моделирования, с помощью которого амбивалентная метафора получает свой идеализированный оттиск сродни эталонному образцу, превращаясь тем самым в искомую «минимизированную структуру» (Ю.С.Степанов).

Модель, разрабатываемая нами в рамках настоящего исследования, имеет вид трехчастного конструкта, где лингвистическое пространство содержит “опредмеченные” (вербализованные) сущности (знаки вторичной номинации); в культурном пространстве стабилизируется направление мыслительной деятельности, а также прописываются условия многократного порождения последней (принцип открытости метафоры), к примеру, в соответствии со схемой <приятные вкусовые ощущения → приятные (положительные) эмоции> и т.п.; в когнитивном пространстве осуществляется синтез нового образа через уподобление гетерогенных концептов. КСМ метафорического образа имеет следующий вид:



ЗНАК

вторичная

номинация


лингвистическое пространство