Последний век Белого мира
| Вид материала | Документы |
- «будущее белого мира» Москва 8-10 июня 2006 года Пресс-релиз международной конференции, 41.32kb.
- Доклад* “Миграция в государствах-членах чэс – социальные и культурные аспекты, 271.86kb.
- В. Г. Белинского Кафедра истории древнего мира, средних веков и археологии учебно-методический, 1266.92kb.
- Бюллетень №92 сентябрь – декабрь 2001, 553.88kb.
- Тема : Век Просвещения век Разума, 35.9kb.
- …кто бьет, тот лутче, а кого бьют, да катают, тот хуже, 439.85kb.
- Олег Слободчиков – Заморская Русь, 7025.04kb.
- Увеличить ндпи на газ Минфин пытается уже четыре года: последний раз ставка индексировалась, 154.16kb.
- Примерный план, 277.72kb.
- Сижу я на крыше, или Сказка о поиске белого цвета, 187.8kb.
Андрей Савельев
Последний век Белого мира
Савельев Андрей Николаевич — политолог и публицист. Родился в 1962 году. Доктор политических наук. Депутат Государственной Думы, фракция «Родина».
В своей знаменитой статье «Конец истории?» Фрэнсис Фукуяма утверждал очевидность триумфа Запада, западной идеи и отсутствие у либерализма жизнеспособных альтернатив. Спустя несколько лет оказалось, что история продолжилась. Прежде всего потому, что обнаружился очередной «закат» — невозможно не фиксировать умирание Запада, западной идеи, вырождение идеологии либерализма. Сам Фукуяма стал насмехаться над либералами. И, проанализировав ситуацию с фундаментальными ценностями, подвергшимися эрозии на Западе, увидел «Великий Разрыв»1 . Фукуяме пришлось опровергнуть самого себя, поскольку «конец истории» для него произошел именно тогда, когда «разрыв» достиг (по его данным) наибольшей глубины. А теперь, как полагает этот остроумный американец японского происхождения, положение потихоньку выправляется.
Оптимисту остается уповать на длительную эволюцию политических институтов в направлении либеральной демократии, на природную склонность человека к воссозданию социального порядка и приводить в пример последние два века, давшие образцы постоянного возвращения наиболее успешных наций к просвещенческому универсализму. Вместе с тем просвещенческий универсализм обратился в нравственный релятивизм. Поэтому американский пессимист Патрик Бьюкенен пишет: «Демократии недостаточно». Но для нас это слишком поверхностное понимание ситуации. Для русского пессимиста вывод еще более «печален»: демократия самоубийственна.
Если Фукуяма не увидел в картине разложения Запада ничего фатального, то Бьюкенен в книге «Смерть Запада» дает иную картину — картину почти неизбежного краха Запада и всего мира белого человека: «Смерть Запада — не предсказание, не описание того, что может произойти в некотором будущем; это диагноз, констатация происходящего в данный момент»2 . Мы уже сегодня переворачиваем последнюю страницу европейской истории, истории европейских наций и европейской культуры. На наших глазах исчезает не только Европа, с которой Россия столько воевала, но и Родина. Россия уходит в небытие вместе с Западом.
Выдающийся русский философ А.С. Панарин показал, что мир стоит перед лицом нового глобального размежевания по классовому признаку3 — Запад ясно выразил устремление отказаться от большого социального государства и создать по всему миру резервации для бедных. Эта позиция легитимирует расовую агрессию, давая ей нравственную аргументацию, и одновременно лишает Белый мир защиты от нашествия — государственных институтов, способных пресечь агрессию. Успешность агрессии в случае реализации концепции «золотого миллиарда» можно считать предопределенной — именно расовые агрессоры возьмут на вооружение парадигму Просвещения, от которой Запад отказался, утрачивая последние остатки собственной традиции.
Тупик, в который втащили нас идеологи Запада, грозит гибелью известного мира и пресечением его истории. Меньше века отделяет нас от условий, в которых не прослеживаются родовые связи большинства живущих ныне белых людей, нет больших европейских наций, нет всесильных США, Россия в этом близком уже грядущем сожмется в малый пятачок земли, окруженный врагами, а вся карта мира будет поделена народами, для которых страдания, труд и творчество наших предков будут лишь пустой сказкой о чужой жизни.
^ Идеологическая агрессия.
Демократия опасна
Американский либерализм пытается оправдать себя в глазах собственной либеральной теории, стремясь доказать, что ни упования консерваторов на религию, ни надежды «левых» на сильное государство вовсе не являются решающими факторами для создания социального порядка и атмосферы доверия между индивидами. Централизованная бюрократическая иерархия создавала социальный порядок индустриальной эпохи. Теперь остается рассчитывать, что социальный порядок воспроизведется сам собой в новую информационную эпоху, неминуемо разрывающую прежние социальные нормы.
Упадок Запада, который либеральные идеологи пытаются выдать за перестройку перед обретением какого-то нового качества общества (неведомо какого), фиксируется в статистике преступлений, развале семьи, распаде отношений доверия, снижении качества образования. Кажется, что негативные социальные тенденции являются оборотной стороной перспектив сложной экономики, основанной на информации, а потому рано или поздно будут преодолены в рамках запросов новой экономической системы.
И все-таки невозможно отбросить вопрос о том, откуда взялся на Западе кризис идентичности. Фукуяма озадачен: почему культура, которая обычно имеет тенденцию развиваться чрезвычайно медленно (если вообще можно говорить о развитии культуры), неожиданно мутировала на Западе с необыкновенной быстротой во второй половине 60-х годов ХХ века. Он делает предположение, что в «Великом Разрыве» виноваты абстрактные идеи и их переложение для массовой культуры. Вспоминается о выдающихся результатах экспорта викторианской морали из Великобритании в США в 30–40 гг. XIX века, когда невероятная грубость жизни и социальный беспорядок были преодолены модой на респектабельность, имевшей в своей основе религиозную нравственность протестантского типа. В считанные годы был прочно принят идеал патриархальной семьи, подростковая сексуальность находилась под строгим запретом, трудолюбие и трезвость стали обычной нормой. Вместе с тем западные аналитики никак не могут понять, что это была усеченная религиозность плебейского типа, принимавшая не духовные ценности, а буржуазность, не веру в Предание и Откровение, а лишь стремление приобщиться к успешной части общества и утешить себя общими ритуалами, дающими ощущение буржуазной респектабельности.
Упадок викториантской морали в ХХ веке (отступивший на несколько десятков лет по причине мировых войн) стал следствием интеллектуальных нововведений, которые ранее охватывали лишь очень узкий круг европейского образованного класса, но позднее укоренились в широких кругах общества. Викторианская мораль оказалась непрочным институтом перед соблазном утверждения об относительности и рациональной необоснованности любых моральных норм. Приоритетным оказался принцип Просвещения, толкующий о бесконечной изменчивости моральных норм, которые выдвигаются «создателями ценностей» от имени Бога или природы. Социальные науки бихейвиористской ориентации (в лице Джона Дьюи, Уильяма Джемса, Джона Уотсона) разоблачили викторианские и христианские представления, что человеческая природа греховна, и оспорили необходимость контроля за поведением индивида. Фрейд сделал тему сексуальности повседневной не только для психоаналитиков, но и для читающей публики, а потом и для индустрии развлечений. Психология в целом стала источником увлечения мыслями не о своем месте в иерархической системе, а о своих выгодах и удовольствиях.
Новая антропология Запада отвергла расовую теорию и этническую иерархию и утвердила принцип культурного релятивизма. Следствием стало разнообразие сексуальных практик и копирование молодежью западных обществ различных систем социального поведения, отличных от пуританских традиций и избавленных от естественных прежде чувств вины, ревности, соперничества. Культурный релятивизм привел к развенчанию признанных культурных ценностей — в частности, к увлечению негритянскими ритмами и самим стилем телодвижения природного африканца, ранее отторгаемым как нечто неприличное.
Фукуяма пишет: «На рынке и в лаборатории культура радикального индивидуализма способствует прогрессу и инновациям, но ведь она распространилась и в сфере социальных норм, где, в сущности, привела к разрушению всех форм власти и ослаблению связей, скрепляющих семьи, соседей и нации»4 . Американский исследователь надеется, что в этих процессах можно увидеть свет новой эпохи, перед которой общественные институты перестраиваются. Он оптимистически смотрит на социальную природу человека и рассчитывает на инстинктивное стремление творить моральные правила, связывающие людей и образующие общности.
Действительно, рассматривая более широкую историческую ретроспективу, можно видеть, что в сравнении с XIX веком социальный порядок все-таки улучшается. Социологи Запада прослеживают позитивную социальную динамику по части уровня преступности и алкоголизма, прочности семьи и общественных ассоциаций начиная с середины XIX века. Это было вхождение в индустриальную эпоху и нахождение новых основ общественного единения. Что же касается «Великого Разрыва» между эпохами, то определенные улучшения, как кажется, свидетельствуют о новой социальной стабилизации — некотором снижении уровня преступности, определенном укреплении семьи и т.д.
Этот оптимистический самоанализ тесно связан с либеральным снобизмом: «…никаких очевидных альтернатив для либеральных политических и экономических институтов мы что-то не наблюдаем»5 . Однако, поправляется Фукуяма, из этого не вытекает гарантий прогрессивной позиции по части моральной стабильности и социального развития. Он признает, что это уязвимое место либеральной демократии, возникшее в связи с тем, что Запад может стать жертвой чрезмерной индивидуализации.
Действительно, изначальное определение правительства либерального толка как морально нейтрального (прежде всего отделенного от церкви), составляет родовой порок либеральной демократии. Либеральное общество предоставляет каждому индивиду в отдельности решать проблему окончательных целей общества и природы Добра и Зла. То есть произвольно решать, следовать ли традиционным моральным установкам или нарушать их, когда это кажется безопасным, выгодным или просто любопытным. Что же касается механизмов обеспечения общественной консолидации, то здесь остается только формально-правовой порядок и бесконечное законотворчество, регламентирующее прежде неформально действующие нормы в мельчайших деталях или просто отбрасывающее эти нормы. Беда, правда, в том, что любой закон сам становится источником новых социальных отношений, превратных толкований, логических ловушек и противоречий с реальностью. Демократии недостаточно, но демократия тщательно скрывает этот факт.
Либеральная экономическая система требует соблюдения лишь одного формального принципа, носящего прямо аморальный характер: принимать во внимание только свои собственные интересы. В частных интересах либералы видят гарантию долгосрочных запросов общества, а также гарантию оптимизации производства и распределения товаров. Фукуяма полагает, что этому принципу в современном мире просто нет альтернатив: «Собственные интересы индивида — это менее благородная, но более стабильная основа для общества, чем добродетели»6 .
В то же время либеральная демократия всегда возникала в условиях действия принципов добродетели, заложенных прежними эпохами. Она могла развиваться не только как мысленный эксперимент и политический принцип, но и как явление общественной и экономической жизни, только когда в обществе существовал консенсус по поводу соблюдения принципов добродетели — в той форме, в которой они диктовались Традицией. Напротив, формальное внедрение либеральной демократии вне Запада никоим образом не гарантировало политической стабильности и экономического роста. Фукуяме это ясно на примере латиноамериканских режимов, нам же — на трагедии собственной страны, истерзанной либеральными «реформаторами». Демократии недостаточно. Демократия в современном мире опасна.
Макс Вебер прекрасно показал, как культурная консолидация на базе протестантской этики предшествовала и предопределяла экономический рост в США7 . Отсутствие аналогичных признаков в традиционно католических странах кажется Фукуяме большим недостатком, поскольку централизованность католической церкви порождает зависимость от мощных общенациональных институтов, ослабляя независимое гражданское общество. В то же время Фукуяма видит, что изобретенный им «Великий Разрыв» касается католических стран куда меньше, чем наследников протестантской этики, и в еще меньшей мере — незападных стран, включая наиболее развитые из них. Получается, что независимое от церкви и государства (а также от этических норм) гражданское общество реализуется более полноценно — как система самодеятельных институтов, но менее жизнеспособно, поскольку раздирается индивидуализмом.
Где либеральному индивидуализму противостоит церковная и государственная традиция, экономический рост может быть и скромнее, но стабильнее, а главное — стабильнее общество, нация, гражданская и национальная идентичность. Если мерить ценность нации по параметрам экономического роста размахом в столетие-полтора, то рекордсменом и образцом, безусловно, оказываются США. Если же исходить из культурно-исторической ценности, созданной за все время жизни нации, но Америка оказывается малозначащей величиной, скорее заимствующей культуру, чем производящей ее в сколь-нибудь значимых масштабах.
Можно предположить, что новая экономическая (и технологическая) эпоха отрицает социальные нормы предшествующей ей эпохи. Но тогда возникает проблема «взаимопонимания» эпох и наследия. Если наследие объявляется непригодным для новой эпохи, то такого рода нигилизм уже сам собой подрывает социум. Такое общество может на некоторое время продлить свою жизнеспособность за счет расторговывания нажитого культурного капитала, но неизбежно впадает в кризис — вслед за «Великим Разрывом» приходит «Смерть Запада».
Бьюкенен, в отличие от Фукуямы, не ограничивается тревожной аналитикой, а прямо указывает на гибельные для Белого мира элементы современной жизни Запада, внедряемые повседневным прессингом пропаганды. Он видит идеологическую агрессию в распространении на Западе одной из ветвей марксизма. Предтечей нового скрыто-подрывного типа нигилизма стал итальянский коммунист Антонио Грамши, чьи идеи получили широкое распространение.
Грамши предлагал марксистам объединиться с интеллектуалами Запада и предпринять поход против христианства и традиционной культуры, чтобы захватить внимание молодежи. Идеи Грамши были реализованы Франкфуртской школой, возникшей в 1923 году и перекочевавшей накануне войны в США. Оттуда и начался поход против культуры и внедрение «культурного марксизма» в интеллектуальные круги посредством иных терминов. Так называемая «критическая теория» атаковала все ценности Запада — от патриархальной семьи и Церкви до буржуазных ценностей и сексуальных ограничений. Главным для франкфуртцев было поселить в душе Белого человека сомнение в нужности культурной добропорядочности и в необходимости культурного строительства. Скептицизм по отношению к любым формам традиции стал исходной точкой культурной и идейной революции.
Франкфуртская школа родила множество «священных текстов», среди которых выделяется книга Адорно «Авторитарная личность», изображающая все черты, присущие человеку традиции, как порок, как предрасположенность к фашизму и крайним формам садизма. Именно фашизм стал аргументом против традиционного образа жизни, семьи, патриотизма, религии. Кличка «фашист» была отнесена ко всем проявлениям консерватизма. В США это произошло в 60-е годы ХХ века, в России — в 90-е годы.
Особую роль в своеобразной «культурной революции» сыграл тезис о перманентно самозарождающемся в мире Белого человека антисемитизме. Антисемитизм стал аргументом для наступления на все ценности европейской цивилизации. Тому, кто выказывает приверженность этим ценностям, грозит немедленное обвинение в антисемитизме, нацизме, фашизме, гитлеризме. Повторенное многократно в СМИ, это определение должно закрепиться в сознании масс и внушить им, что на их спокойствие покушается злобный экстремизм, достойный полицейского вмешательства. В России борьба с «русским фашизмом» и превращение термина «экстремизм» в другое наименование русских патриотов всегда происходили в результате агрессивной борьбы с антисемитизмом — выдумкой, удобной адептам «культурной революции» для подавления своих противников с привлечением мощи государства и средств информации.
В американской жизни идеологом победного шествия извращенцев всех типов стал Герберт Маркузе, прямо указавший, что в идеологической борьбе ставку необходимо делать на феминисток, маргинальную молодежь, радикальные группировки, гомосексуалистов, черных и выходцев из стран третьего мира. Все они получают индульгенцию для агрессии против Белого человека как «жертвы Запада». Маркузе указал также, что устои ненавистного ему общества лучше всего будут подрывать секс и наркотики. Он дал молодежи Запада этот символ «праздника непослушания». И праздник разросся в погром — началось «великое отрицание», чтобы «заниматься любовью, а не войной».
Марксистская ненависть к семье у идеологов франкфуртской школы приобрела совершенно немыслимый размах. Они доказывали, что семья есть прообраз тиранического государства, что в ней все становятся рабами и взращивают фашизм. Освобождение женщины в рамках этой идеологической диверсии предлагалось осуществить путем разрушения семьи и внедрения женщин в мужские стили и сферы жизни — в военную службу, религиозную иерархию, мужские виды спорта. Женщина в мире Белого человека тем самым утрачивала функцию воспроизводства нации и хранения домашнего очага, но получала роль фурии, бесстыдно демонстрирующей свою способность к повадкам противоположного пола.
Начавшаяся идеологическая война обозначила присутствие антинации — мощного движения паразитического типа, подрывающего дееспособность государств, наций и их культурных традиций. Своеобразный нацизм антинации прячется за потоком обвинений всех здоровых сил общества в фашизме. Такой «антифашизм» скрывает самую циничную агрессию против Белого человека. Интеллигенция стала основным носителем этой идеологии, обрушившейся на Белый мир в конце ХХ столетия.
Захватив культуру к середине ХХ века, к концу столетия антинация повела открытую расовую войну против Белого человека на всем освоенном европейцами геополитическом пространстве.