Последний век Белого мира

Вид материала

Документы

Содержание Недоверие к власти Утрата ценностей. Распад общества

Подобный материал:

• «будущее белого мира» Москва 8-10 июня 2006 года Пресс-релиз международной конференции, 41.32kb.
• Доклад* “Миграция в государствах-членах чэс – социальные и культурные аспекты, 271.86kb.
• В. Г. Белинского Кафедра истории древнего мира, средних веков и археологии учебно-методический, 1266.92kb.
• Бюллетень №92 сентябрь – декабрь 2001, 553.88kb.
• Тема : Век Просвещения век Разума, 35.9kb.
• …кто бьет, тот лутче, а кого бьют, да катают, тот хуже, 439.85kb.
• Олег Слободчиков – Заморская Русь, 7025.04kb.
• Увеличить ндпи на газ Минфин пытается уже четыре года: последний раз ставка индексировалась, 154.16kb.
• Примерный план, 277.72kb.
• Сижу я на крыше, или Сказка о поиске белого цвета, 187.8kb.

^

Недоверие к власти

В современных либеральных обществах, добившихся разрушения традиционных норм морали и подменивших социальный порядок бесплодным юридизмом и сутяжничеством, разрушена сложившаяся сословная иерархия и система неписаных властных отношений. Общество стало материально богаче, но фрагментировалось. Размылись границы сословных групп, функции которых заложены самой природой. Социальная структура потеряла всякий смысл.

Попытки смягчить неоднородность либеральных обществ посредством развития социального обеспечения оказались успешными лишь на короткий период времени. Корреляция между качеством жизни и уровнем соцобеспечения практически не наблюдается, что дает основание западным консерваторам предполагать, что эта система сама стимулирует социальные дисфункции. Например, система пенсионного обеспечения разрушает большую семью, а социальная помощь неполным семьям стимулирует разрушение полноценных семей, пособие по безработице отвращает от труда. Уверившись, что теперь государство обязано быть социальным, защитники либерального образа жизни пришли к абсурдному выводу, что государство с этим справиться не может, а потому вовсе не заслуживает доверия и рано или поздно должно прекратить свое существование. Поэтому сегодня Запад стоит перед близким отказом от большого социального государства, а Россия — обгоняя Европу и Америку — уже обрушила все социальные системы, добивая очаговое сопротивление отдельных групп населения, все еще не желающих переходить на «подножный корм». Отказ власти от естественных функций государства — сохранения и умножения населения — повсеместно разрушает доверие к власти.

Если в конце 50-х годов ХХ века большинство граждан США и западноевропейских государств выражало доверие своему правительству, то теперь это ничтожное меньшинство. То же применимо и к России, где в сравнении с временами СССР доверие к правительству оказывается ничтожным, а общественный порядок держится только на доверии к президенту и силовым структурам, обеспечивающим закрепление этого разрыва между нацией и высшими слоями. Ни в одной стране Белого мира больше нет консолидации общества и власти.

Политический класс не представил никакого привлекательного проекта белому человеку, а потому не пользуется его доверием. Депутат парламента — это, в идеале, представитель той или иной группы доверия. Но когда депутаты объединяются в парламент, оказывается, что самому этому политическому институту доверия нет. К тому, чтобы заслужить доверие общества, он просто не приспособлен.

Отцы-основатели США твердо стояли на национальных позициях, требуя, чтобы американцы «сбросили свои европей­ские шкуры» и стали единым народом. Они требовали забвения всякой этничности, преодоления всякого расслоения общества по прежним национальным идентичностям и считали, что это является гарантией демо­кратии, согласующей различные мнения. Теперь этот принцип отвергнут в пользу мультикультурализма.

В России государственная традиция всегда исходила из приоритета русского населения — его культуры и веры. Россия от основания была русской страной, где все остальные народы проживали как подданные, которым необходимо покровительство и надзор ведущей нации. Теперь русские являются угнетаемым большинством, над которым возвышаются этнокорпорации.

Чего можно ожидать от политиков, которые никак не реагируют на самые опасные угрозы государственности и зов нации? Американская нация однозначно против неконтролируемой миграции и размывания своей культурной идентичности. При всем разложении национального самосо­знания люди инстинктивно говорят: иммиграция должна быть ограничена (более 70%), английский язык должен быть единственным государственным языком (почти 90%). С государством, которое не желает знать мнения нации, очень трудно ассоциироваться, такую власть невозможно уважать. Однако власти США уже допустили доминирование мексиканского (испанского) языка в южных штатах. Попустительством властей на русских рынках России звучит многоязыкий говор инородцев, в русских городах — вопли муэдзинов с новодельных минаретов.

В России нация в полном составе требует восстановления смертной казни за наиболее тяжкие преступления, терроризм и наркоторговлю, а власть молчит. Русские в своем большинстве требуют жестких мер против мигрантов и прекращения заполнения русских городов кавказской торговой мафией и этническими криминальными группировками, но власть снова молчит, отделываясь пустыми фразами о том, что «у преступников нет национальности».

Если государство не хочет нас защищать, если оно уже взято под контроль антинацией и изменило нашей традиции, у нас остается только расовая солидарность— средство смещения такой власти и учреждения иного государства и иной власти. Наша задача состоит в том, чтобы власть остановила уничтожение белого человека. Уничтожение русских должно быть упреждено уничтожением наших врагов, полным изгнанием антинации с нашей территории и превентивными ударами самого современного оружия по гнездам террористов, по тем территориям, откуда грозит нашествие иноверцев и инородцев.

^

Утрата ценностей. Распад общества

Нравственная деградация и перестройка культурной среды обитания оказались настолько существенными, что американцам и европейцам уже не за что любить свои государства. Им «довелось увидеть, как развенчивают их Бога, ниспровергают их героев, оскверняют культуры, извращают моральные ценности…» «Все, что вчера считалось постыдным — прелюбодеяние, аборты, эвтаназия, самоубийство, — сегодня представляется как достижение прогрессивного человечества»¹⁴ .

Эти слова Патрика Бьюкенена можно в полной мере отнести и к современной России, где консолидированная антинация либералов третирует русское самосознание и рушит государственные институты, превращая их в слабые, недееспособные, пожирающие себя структуры. Мы имеем дело с образованием открыто сатанинской силы, поставившей себе целью превратить мир белого человека, мир европейца в постхристианское пространство. Традиционалисты России и других христианских стран остро чувствуют, что против них ведется религиозная и расовая война нового типа, в которой вооруженное насилие отодвинуто к финалу — к пиршеству победителя, добивающего побежденного насмерть. Об этом говорит тот факт, что в России ежегодно 60 тысяч человек кончают жизнь самоубийством. По показателю на 100 тысяч человек число самоубийств превышает критический порог вдвое.

Моральные нормы и общественные правила лежат в основе всякой социальности. Они являются необходимым условием совместной деятельности людей. Признание этого обстоятельства в западной социологии выражается введением понятия «социальный капитал», который рассматривают как одну из форм капитала, наряду с физическим капиталом. Считается, что социальный капитал также производит богатство и является ценностью национальной экономики. В то же время ориентация на «социальный капитал» оказывается только лишь относительно дальновидной индивидуалистической стратегией, учитывающей необходимость сотрудничества с другими индивидами. В рамках данной концепции возникают отдельные от морали «социальные ценности», признание которых сулит выгоду — прежде всего, честное исполнение обязательств. Как пишет Фукуяма, эти ценности «имеют осязаемую стоимость в долларах»¹⁵. В то же время они обозначают мир, очень похожий на гоббсовскую антиутопию, где только страх взаимного уничтожения соединяет людей в государство. Как только выгода от социальных ценностей покажется недостаточной, эти ценности будут отброшены; взаимность и координация действий в данном круге индивидов будет разрушена ради производства «социального капитала» в отношениях с иным индивидами, в ином круге взаимности.

Вытеснение моральных оценок из общественной жизни сопровождается их замещением принципами толерантности — постмодернистской вседозволенностью при условии неограниченности частного выбора. Свобода выбора кончается там, где начинается свобода выбора другого индивида. Зона взаимодействия и координации, таким образом, возникает лишь в том случае, если выбор случайно совпал и индивиды в равной мере рассчитывают на выгоду.

Любопытно, что в США слово «культура» стало ассоциироваться не с идентичностью, а с возможностью выбора различных стилей потребления, формально воспроизводящих традиционные культуры в каких-либо бытовых отношениях (питании, одежде, религии, сексуальном поведении). Индивид становится мигрантом, постоянно перемещающимся от одного стиля жизни к другому и меняющим партнеров по сотрудничеству применительно к текущей ситуации, которая назавтра уже должна измениться.

Произвол в приложении ценностей не к себе, а к отношениям с другими индивидами и из предвкушения выгоды, делает общество не только нестабильным во внутренней жизни (хотя макроконсенсус может все-таки быть достаточно монолитным). Жизнь в таком обществе оказывается ужасающе мрачной: «По мере того как люди освобождаются от традиционных связей со своими супругами, семьями, соседями, рабочими местами и церковью, они начинают думать, что смогут сохранить социальное общение, но теперь уже посредством тех связей, которые они сами для себя выбирают. Однако оказалось, что такое общение по выбору, которое они по собственному желанию могли бы начинать и прекращать, рождает в них чувство одиночества и дезориентации, тоски по более глубоким и постоянным отношениям с другими людьми»¹⁶.

Оказывается, что свободный выбор культурных ориентаций приводит к пресыщению этим бессистемным стилем жизни, в котором нет никаких надежных отношений и нет этических норм, гарантированных обществом или общинным мнением — норм, которые нельзя было бы переступить совершенно безболезненно. Моральная беспринципность и даже запрет на морализаторство оказываются более тяжким бременем, чем дисциплина иерархических систем, где родителей, учителей, общину, нацию не выбирают.

Фукуяма пишет: «Индивидуализм, фундаментальная ценность современного общества, незаметно начинает переходить от гордой самостоятельности свободных людей в род замкнутого эгоизма, для которого целью становится максимизация персональной свободы без оглядки на ответственность перед другими людьми»¹⁷. Фукуяма фиксирует «уменьшение радиуса доверия» — сокращение и измельчание групп, в которых наблюдаются отношения доверия. Этот эффект, наблюдаемый на фоне бурного роста числа неправительственных организаций, он называет моральной миниатюризацией.

По всем социологическим опросам последняя четверть ХХ века характеризуется неуклонным падением доверия к людям, веры в их честность. Общественная активность становится все более формальной, без расчета на поддержку организацией инициатив ее членов и взаимопомощи между ними. Можно говорить скорее о коллективном заявлении индивидуальных интересов, чем о существовании общественного интереса, выраженного той или иной организацией. Больше всего теряют доверие государственные институты, в которых граждане, подверженные либеральной пропаганде в течение многих лет, видят все меньше смысла.

Деградация смысловой нагрузки на общественные организации выражена в повсеместно фиксируемом падении этического поведения — человек Запада не хочет стеснять себя этическими нормами, если они мешают ему получать выгоду или осуществлять произвольный выбор любого стиля жизни в любой момент времени.

Фукуяма, оптимистически смотрящий на последствия «Великого Разрыва», стремится (вслед за Рональдом Инглхартом) объяснить эти явления переориентацией на постматериальные ценности (свобода вместо безопасности, самовыражение вместо стабильности, качество жизни вместо мощи государственных институтов и т.д.). Он считает это упадком лишь некоторых типов социального капитала, которые так или иначе можно будет восполнить в ближайшее время.

Как пишет Фукуяма, в центре американской моральной вселенной оказывается разделяемый всеми прагматизм. Под прагматизмом же понимается только и исключительно индивидуализм. Таким образом, оказывается, что моральный релятивизм разрешает внешнее противоречие между качественным падением доверия в обществе и количественным ростом сектора неправительственных организаций.

Ни одна социальная практика не имеет достаточно верных адептов, чтобы пытаться навязываться вне рамок малой субкультурной группы. Общенациональная система ценностей подменена фрагментами не интегрированных в систему и даже системно нестыкуемых ценностных позиций групп малого радиуса доверия.

Либеральная терпимость резко отличается от христианской, поскольку не имеет собственной позиции. Это тот тип терпимости, который проще считать равнодушием и кооперацией индивидов в разнообразии проявлений зла, за которое никто и никому уже не хочет предъявлять претензий.

«Современные американцы — и современные европейцы также — стремятся к противоречащим друг другу ценностям. Они все больше испытывают недоверие к любого рода авторитетам, политическим или моральным, которые ограничивали бы их свободу выбора, но они также хотят чувства сплоченности и тех хороших вещей, которые вытекают из сплоченности,— таких, как взаимное признание, участие, принадлежность к группе и общность интересов»¹⁸. Так образуется американская «салатница», имитирующая гражданское общество, на поверку только эфемерное, и общую мораль, которая на самом деле оказывается всеобщей деморализацией.

Картина фрагментации американского социума многое говорит и о причинах распада России. В России принцип «союза народов» оказывается куда менее пригодным для сохранения политического единства, чем аморальная американская «салатница». Распределение этнических субкультур по малым группам, встречаемым всюду, но не сложившимся в сеть, опасно. Но значительно опаснее, когда такая сеть охватывает часть государства и отщепляет от него территорию — как это имело место в момент распада СССР и имеет место в современной России.

Разрушение общества состоится, когда окончательно будет утрачена связь между гражданами и государством, фиксируемая напряженностью деятельного патриотизма. Поэтому антинация стремится к тому, чтобы патриотизм стал в Белом мире гонимым явлением. И здесь успехи антинации налицо: то чувство, которое ныне называется патриотизмом слишком вяло и анемично, чтобы защитить нацию и государство от нашествия инородцев.

Белый мир вслед за христианством изгнал из системы образования и воспитания все, что связано с патриотизмом. Из школы изгнана военная подготовка, из истории — слава Отечества. Любая война объявлена злом, в какой бы роли ни принимала участие в ней собственная страна. Новые веяния в мире белого человека требуют считать патриотизм делом постыдным. Расценивая патриотические убеждения как экстремизм, нигилисты требуют от государства принятия полицейских мер.

В России еще остаются какие-то признаки, например, уважение к героям Великой Отечественной войны. Но это уважение с годами становится все более абстрактным. Культура и искусство скорее готовы дискредитировать подвиг солдата и полководца, чем прославить их. Пресловутая «окопная правда» оказывается выше, чем правда Победы.

В России антипатриотизм обосновывается Конституцией, которая всегда трактуется в ущерб русским национальным интересам, а любые попытки восстановления могущества страны объявляет покушением на конституционный строй.

Глобализация побуждает Белый мир убрать патриотизм из воспитания и образования. Транснациональность преподносится как универсальное средство быть человеком, а патриотизм — как недостойная архаика ушедших в прошлое и непонятных в своем упрямстве поколений. Национальная принадлежность рассматривается как рудимент, свидетельство невежества. Патриота вытесняет «гражданин мира» — кочевник без гражданства, встречаемый приветствиями мировой банковской системы.