Страницы отечественной истории: 1917-1941 гг. Хрестоматия Ставрополь 2009

Вид материала

Документы

Содержание Раздел 7. КОМАНДНО-АДМИНИСТРАТИВНАЯ СИСТЕМА. КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ «революция сверху» и трагедия «чрезвычайщины» Нереализованная перспектива С чем мы вышли в 30-е годы? Решающий акт трагедии

Подобный материал:

• Тростников Знаменитость Остросюжетный роман рассказ, 246.11kb.
• Программа лекционного и семинарского курса для студентов исторического отделения Часть, 113.74kb.
• Ионального образования «воронежский государственный педагогический университет» Хрестоматия, 1230.91kb.
• Рекомендации к подготовке и проведению Викторины по истории Великой Отечественной войны, 86.94kb.
• Самарский Государственный Педагогический Университет Кафедра Отечественной истории, 1671.9kb.
• Программа курса «История отечественной журналистики. Ч. 1-3», 1120.36kb.
• Юбилейная медаль «Сорок лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», 21.03kb.
• Список использованной литературы: Сборники законодательных актов: Власть и пресса, 161.06kb.
• Редакционная коллегия, 2025.27kb.
• План мероприятий, посвященных празднованию 65-й годовщины Победы в Великой Отечественной, 735.86kb.

^

Раздел 7. КОМАНДНО-АДМИНИСТРАТИВНАЯ СИСТЕМА. КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ

Филиппов А.В.

СПОРЫ О РОЛИ СТАЛИНА В ИСТОРИИ

Личность Иосифа Виссарионовича Сталина (Джугашвили) является одной из самых противоречивых в политике и истории нашей страны; трудно найти иную фигуру в истории России, которая вызывала бы столь противоречивые оценки как в период его руководства страной, так и после его ухода из жизни. Для одних он — герой и организатор Победы в годы Великой Отечественной войны. Для других — воплощение зла.

Одна из наиболее известных оценок исторической роли Сталина принадлежит премьер-министру Великобритании в годы Второй мировой войны У. Черчиллю, которого трудно отнести к сторонникам Сталина: «Он принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой». Другой полюс оценок Сталина представляет мнение А. Антонова-Овсеенко, сына репрессированного видного участника революции 1917 г. и Гражданской войны: «кровавый тиран».

При жизни Сталина доминировала первая оценка; после его ухода из жизни возобладала вторая, обусловленная прежде всего ролью Сталина в организации политических репрессий 1930—1940-х гг. Помочь прояснить вопрос об исторической роли Сталина может рассмотрение его фигуры не только в хронологических рамках советского периода, но в более широком историческом контексте. Подобное рассмотрение обнажает черты сходства политики Сталина и ряда его предшественников на российском властном Олимпе.

Исследование исторической эволюции Российского государства в течение последних 500 лет показывает определенное сходство политических характеристик трех различных форм российской государственности — Московского государства (XV—XVII вв.), Российской империи (XVIII — начало XX в.) и Советского Союза — при существенных различиях внешней формы. Сходство этих государственных образований определялось близостью политико-организационных принципов, на которых они были основаны.

Наиболее существенными из этих принципов были концентрация власти в едином центре и жестко централизованная система управления. Власть первого лица государства в России традиционно имела всеобъемлющий характер, стягивала все ресурсы и подчиняла себе все политические силы.

Неблагоприятные условия эволюции Российского государства требовали концентрации ресурсов, в том числе властных, в едином центре и централизованного их распределения по ключевым направлениям. В этих условиях на первые роли в государстве нередко выдвигались люди, способные осуществлять подобную централизацию. При этом следует отметить неизбежно сопутствовавшие этой централизации деформации. Главная из них — превращение реальной потребности в сильной власти в привычку к ней за пределами и по мере исчерпания необходимости. Это суждение в равной мере можно отнести к правлению Ивана Грозного, Петра Великого и Иосифа Сталина. […] Сталин рассматривал себя в качестве преемника своих предшественников на русском троне; он хорошо знал русскую историю и с почтением относился к упомянутым историческим фигурам, считая их своими учителями, а его следование «историческим рецептам» предшественников носило осознанный характер.

Поэтому ошибочно искать истоки концентрации власти исключительно в характере российских властителей (как ошибочно и отрицать влияние личностных качеств первых лиц государства на формирование и функционирование этой власти) и объяснять устойчивость российских властных традиций только личностно-психологическими особенностями русских князей, императоров и генсеков. […]

По существу, целью внутренней и внешней политики Сталина стало восстановление — политическое и территориальное — Российской империи. Знаменательны его слова, сказанные после окончания войны с Японией в сентябре 1945 г., когда в состав СССР вернулись территории, утраченные после неудачной для России Русско-японской войны 1904—1905 гг.: «Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот этот день наступил». Не случайно известный российский историк и политический деятель дореволюционной поры П.Н. Милюков полагал, что Сталин фактически реализовал «идеалы белого движения». Именно это побудило Милюкова после нападения Гитлера на СССР обратиться с призывом к русской белоэмиграции встать на сторону СССР в войне.

Представляет интерес точка зрения на политику Сталина известного русского философа И.А. Ильина — убежденного противника преемственности СССР по отношению к императорской России […]. Будучи жестким оппонентом советизма и сторонником возрождения Российской империи, Ильин полагал, что это возможно на трех основаниях: православии, монархии и унитарном устройстве государства при безусловном равноправии всех входивших в состав империи народов. Парадоксальным образом именно это и осуществил Сталин. Он воссоздал монархию в виде культа собственной личности; укрепил веру — но не в Бога, а новую, красную веру: коммунизм в раннесоветский период стал новой верой со своим «Символом веры» и своими мучениками за веру. Наконец, именно Сталин в противовес ленинской концепции права наций на самоопределение создал государство, близкое к унитарному.

Значимым фактором, определившим жестко централизованный характер политико-экономической системы управления в советский период, стали очевидная уже в 1930-е гг. неизбежность большой войны с Германией, сама война, а затем ускоренные темпы восстановления экономики после войны. Это определило форсированные темпы индустриализации страны перед войной и восстановления её экономики в послевоенный период. Не случайно иностранный наблюдатель назвал 1930-е годы «бегом наперегонки со временем». Формулу ускоренной модернизации в условиях дефицита исторического времени дал Сталин в феврале 1931 г.: «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». События лета 1941 г. подтвердили обоснованность этого прогноза.

«Бег наперегонки со временем» в связи с угрозой войны не только обусловливал дефицит времени для осуществления индустриализации, но и усугублял проблему дефицита средств для модернизации, ибо предопределял непомерно высокую долю в структуре бюджета страны как доли накопления в целом, так и оборонных расходов. При этом, по свидетельству наркома финансов той поры А.Г. Зверева, даже в период Великой Отечественной войны СССР только накапливал золотой запас, не продав ни одного грамма. Это означает, что, как и при Петре Великом в начале XVIII в., развитие осуществлялось посредством предельной мобилизации сил и средств, при огромных военных расходах и отсутствии внешних заимствований.

Чрезвычайными были не только нормы накопления, но также степень напряжения труда и эксплуатации человеческих ресурсов, которые вынужденно находились в состоянии перманентной мобилизации.

Как это было

«Каждый директор предприятия тогда имел пакет с пятью сургучными печатями. Он был вложен в другой пакет, тоже опечатанный. Это так называемый «мобилизационный пакет». Директор мог его раскрыть только при чрезвычайном положении. А там написано, что делать в случае войны... В этих пакетах было расписано, кто и где готовит себе базу: кто уходит на Волгу, кто уходит на Урал, кто — за Урал, кто каким видом продукции будет заниматься во время войны», — вспоминает сын известного большевика Ф.А. Сергеева (Артема) А.Ф. Сергеев. Его мать, Е.Л. Сергеева, директор текстильного комбината, имела такой пакет уже в 1937 г.

Политико-исторические исследования показывают, что в сходных условиях серьезных угроз даже «мягкие» и «гибкие» политические системы, как правило, эволюционируют в пользу сближения с жесткими формами политической организации, в частности в направлении ограничения прав личности в пользу государства, как это произошло, например, в США после событий 11 сентября 2001 г.

Таким образом, анализ внешних и внутренних факторов позволяет констатировать повторение в советский период известной по предшествующим этапам российской истории необходимости выживания и развития в ситуации «осажденной крепости» (угроза внешней агрессии в сочетании с дефицитом времени и значимых для развития ресурсов). В этих условиях формирование жесткой милитаризованной политической системы выступало инструментом решения чрезвычайных задач в чрезвычайных обстоятельствах, а сама система представала модификацией той, что существовала в период Московского царства и Российской империи.

Это дало основание знаменитому русскому философу Н.А. Бердяеву связывать истоки и смысл русского коммунизма с русской национальной идеей. В 1937 г. в своей книге «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяев писал: вместо «Третьего Рима в России удалось осуществить Третий Интернационал, и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима... третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея». Поэтому советское государство предстает как трансформация «идеи Иоанна Грозного, новая форма старой гипертрофии государства в русской истории... русский коммунизм более традиционен, чем обыкновенно думают, и есть трансформация и деформация старой русской мессианской идеи».

Этот взгляд разделяли многие мыслители русского зарубежья. Философ Г.П. Федотов, характеризуя период становления советской системы, писал о сходстве советского и петровского государств, о том, что «...новый режим в России многими чертами переносит нас прямо» в XVIII в., рассматривая перенесение столицы из Петрограда в Москву и переезд правительства в 1918 г. в Москву как «акт символический». […]

Конечно, особый драматизм и напряженность советскому периоду сообщали особенности личности Сталина. Свидетельства современников и позднейшие исследования политических психологов показывают, что определяющими чертами личности Сталина были своего рода черно-белое восприятие действительности (сопровождавшееся восприятием окружающих в категориях друзья — враги), ощущение окружающей среды как враждебной, жестокость и потребность в доминировании.

Однако влияние психологических особенностей личности Сталина на политико-экономическое развитие, скорее, было вторичным по сравнению с ролью объективных обстоятельств. Реализация ускоренной модернизации страны требовала соответствующей системы власти и формирования управленческого аппарата, способного реализовать этот курс. Во многом эти причины поясняют характер осуществленного Сталиным переворота, ставшего по масштабу «революцией сверху». В признании сталинского переворота тождественным революционному были солидарны столь разные авторы, как Лев Троцкий и Георгий Федотов, американские политологи Стивен Коэн и Роберт Такер, хотя оценивали его значение с диаметрально противоположных позиций. При этом исследователи отмечали, что десятилетие сталинских преобразований хотя и имело исторические предпосылки и корни в ленинском большевизме, тем не менее «не было его продолжением с предопределенным исходом, а стало революцией со своими характерными чертами и динамикой» (Р. Такер).

Эта революция во многом, по существу, повторила политический опыт петровских преобразований. Целями Петра I (наряду с созданием отечественной промышленности, армии и флота и обретением страной имперского статуса) было привлечение к государственной службе всех групп населения, включая родовую аристократию (т. е. обеспечение всесословности обязанностей перед государством), и обеспечение меритократического критерия (критерия заслуг перед государством) в формировании управленческого эшелона. […]

Что касается мер принуждения по отношению к правящей номенклатуре, то их целью была мобилизация управленческого аппарата для обеспечения его эффективности как в процессе индустриализации, так и в послевоенный период восстановления экономики. Эта задача достигалась в том числе посредством политических репрессий, которые использовались для мобилизации не только рядовых граждан, но также управленческой элиты. […]

Стремление обеспечить максимальную эффективность управленческого аппарата объясняет тот факт, что одними из объектов репрессий выступали высший и средний эшелоны управления.

В результате «большой чистки» конца 1930-х гг. в той или иной мере пострадали практически все члены и кандидаты в члены Политбюро, избранного после XVII съезда партии. […] Исследования отечественных и зарубежных историков подтверждают тот факт, что приоритетной жертвой репрессий в 1930—1950-е гг. стал именно правящий слой.

Как это было

Историк Р. Медведев писал по этому поводу: «Не секрет, что в 40-е гг. многие боялись выдвижения на высшие государственные посты. Это казалось просто опасным. Конечно... от террора в годы Сталина не был застрахован никто, и как раз верхи партийно-государственного аппарата подвергались в те времена особенно жестоким чисткам... Характер «большого террора» как направленного главным образом против самой партии был очевиден даже для большинства беспартийных, которые в те годы спали по ночам гораздо спокойнее, чем коммунисты».

Следует отметить, что доклад Хрущева на XX съезде КПСС положил начало интерпретации большого террора как обусловленного исключительно личными качествами Сталина — жестокостью, произволом, нетерпимостью к иному мнению и т.п. Между тем известный поэт Д. Самойлов писал: «Надо быть полным индетерминистом, чтобы поверить, что укрепление власти Сталина было единственной исторической целью 37-го года, что он один мощью своего честолюбия, тщеславия, жестокости мог поворачивать русскую историю, куда хотел, и единолично сотворить чудовищный феномен 37-го года».

Современные исследователи склонны видеть рациональные причины использования насилия в стремлении обеспечить предельную эффективность правящего слоя в качестве субъекта мобилизации общества на достижение невыполнимых задач. Сталин следовал логике Петра I: требуй от исполнителя невозможного, чтобы получить максимум возможного. Не случайно одним из важнейших предъявляемых к наркому требований в то время было физическое здоровье и высокая работоспособность. Н.К. Байбаков вспоминал, что при назначении его руководителем нефтяной промышленности Сталин сформулировал главные требования к наркому. Главное — это «бычьи нервы», оптимизм и физическое здоровье.

Итогом сталинских чисток стало формирование нового управленческого класса, адекватного задачам модернизации в условиях дефицита ресурсов, — безусловно, лояльного верховной власти и безупречного с точки зрения исполнительской дисциплины. Инструментом достижения этой цели стало использование тарифно-квалификационной сетки (своеобразного аналога петровской Табели о рангах), предполагавшей значительный разрыв в оплате труда в соответствии с разницей в квалификации.

О том, что Сталин сделал ставку на качество, писал Г.П. Федотов: «Подлинная опора Сталина — это тот класс, который он сам назвал «знатными людьми». Это те, кто сделал карьеру, кто своим талантом, энергией или бессовестностью поднялся на гребень революционной войны. Партийный билет и прошлые заслуги значат теперь немного; личная годность в сочетании с политической благонадежностью — все. В этот новый правящий слой входят сливки партийцев, испытанных своей беспринципностью, командиры Красной армии, лучшие инженеры, техники, ученые и художники страны. Стахановское движение ставит своей целью вовлечь в эту новую аристократию верхи рабочей и крестьянской массы, расслоить её, соблазнить наиболее энергичных и сильных высокими окладами и поставить их на недосягаемую высоту над их товарищами. Сталин ощупью, инстинктивно повторяет ставку Столыпина на сильных. Но так как не частное, а государственное хозяйство является ареной новой конкуренции, то Сталин создает новый служилый класс, или классы, над тяглым народом, повторяя еще более отдаленный опыт Московского государства. Жизненный опыт показал ему слабую сторону крепостного социализма — отсутствие личных, эгоистических стимулов к труду. Сталин ищет социалистических стимулов конкуренции, соответствующих буржуазной прибыли. Он находит их в чудовищно дифференцированной шкале вознаграждения, в бытовом неравенстве, в личном честолюбии, в орденах и знаках отличия, — наконец, в элементах новой сословности. Слово «знатные люди» само по себе уже целая сословная программа».

[…] Таким образом, подобно тому, как канцлер Бисмарк «железом и кровью» объединял немецкие земли в единое государство в XIX в., столь же жестко и безжалостно укреплял советское государство и Сталин. Укрепление государства, в том числе укрепление его индустриальной и оборонной мощи, он рассматривал в качестве одного из принципов своей политики. Косвенным свидетельством тому могут служить воспоминания его дочери С. Аллилуевой о том, что отец, рассматривая её одежду, всю жизнь задавал ей с недовольным лицом вопрос: «Это у тебя заграничное?» — и расцветал, когда я отвечала, что нет, наше, отечественное».

Одним из наиболее явных проявлений высокоцентрализованной власти Сталина стал культ его личности. Немецкий писатель Л. Фейхтвангер, посетивший Москву в 1937 г., был поражен обилием портретов Сталина.

При этом, по свидетельству и Л. Фейхтвангера, и С. Аллилуевой, Сталина раздражали проявления почитания.

Как это было

«Отец вообще не выносил вида толпы, рукоплещущей ему и орущей «Ура», — у него перекашивалось лицо от раздражения... «Разинут рты и орут, как болваны!» — говорил он со злостью... Когда мне приходится... читать и слышать, что мой отец при жизни сам себя считал чуть ли не богом, — мне кажется странным, что это могут утверждать люди, близко знавшие его», — писала С. Аллилуева.

Действительно, на первых порах Сталин скорее инструментально относится к своему культу, рассматривая опору на массу в качестве ресурса в политической борьбе. «Учтите... веками народ в России был под царем. Русский народ — царист. Русский народ, русские мужики привыкли, чтобы во главе был кто-то один», — говорил он. Однако, как известно, власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно. Из русской истории известно, сколь разлагающим личность может стать длительное нахождение у власти. Об этом свидетельствуют, в частности, биографии таких выдающихся правителей, как Петр I и Екатерина II. Раздражавший вначале Сталина культ его личности со временем стал привычным. Ближайший сподвижник вождя В.М. Молотов признавал, что сначала Сталин боролся со своим культом, а потом культ ему понравился: «Он был очень сдержанным в первые годы, а потом... зазнался».




О том, каким И. Сталин остался в памяти народа, позволяет судить опрос ФОМ (февраль 2006 г.):

Если говорить в целом, какую роль, на ваш взгляд, сыграл И. Сталин в истории России — положительную или отрицательную?


Таким образом, противоречивые оценки исторической роли Сталина имеют под собой очевидные основания. С одной стороны, его рассматривают как наиболее успешного руководителя СССР. Именно в период его руководства была расширена территория страны, достигшая границ бывшей Российской империи (а где-то превзошедшая их); одержана победа в величайшей из войн — Великой Отечественной войне; осуществлена индустриализация экономики и культурная революция, в результате которой не только резко возросла доля лиц с высшим образованием, но и была создана лучшая в мире система образования; СССР вошел в число передовых государств в области развития науки; была практически побеждена безработица.

Но у правления Сталина была и другая сторона. Успехи — и на это указывают многие противники вождя — достигались жесточайшей эксплуатацией населения. За время правления Сталина страна пережила несколько волн крупных репрессий. Инициатором и теоретиком такого «обострения классовой борьбы» выступал сам Сталин. Истреблялись целые общественные слои — имущее крестьянство, городские мещане, духовенство, старая интеллигенция. Но и помимо этого, от суровых законов подчас страдали массы вполне лояльного к власти народа. О безопасности жизни в сталинские годы говорить не приходится. Низким оставался и уровень жизни, особенно в деревне. Все это не способствовало укреплению нравственного климата в стране.

________

Филиппов А.В. Новейшая история России. 1945—2006 гг.: Книга для учителя. М.: «Просвещение», 2007. (.ru/umk/istoriya/1.phpl#n3)


Бордюгов Г., Козлов В.

^ «РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ» И ТРАГЕДИЯ «ЧРЕЗВЫЧАЙЩИНЫ»

Некоторое время назад многим ка­залось: история второго послеоктябрьского десятилетия хорошо из­вестна. Его узнаваемые черты — «штурм и натиск» первых пятилеток, индустриаль­ные гиганты, эпопея спасения челюскин­цев, незабываемые подвиги советских авиаторов, энтузиазм ударных бригад и рекорды стахановцев, ликвидация безра­ботицы... Но была ли в этом вся правда тех лет? Далеко не вся. Теперь перед на­ми полнее раскрылись и трагические страницы.

Сложнейшее десятилетие. Его диалек­тика такова, что долго еще историки, по­литологи, социологи будут изучать фено­мен массового порыва, переросшего в трагедию, пытаться уяснить социальный алогизм фактов и ситуаций, в которых эн­тузиасты нового строя могли превратить­ся в жертвы сталинского беззакония.

У этих лет своя привычная символика. Магнитка и Днепрогэс, Комсомольск-на-Амуре и Сталинградский тракторный, Мо­сковское метро и Горьковский автоза­вод... Память каждого из нас может до­бавить в такой ряд еще немало столь же знакомых адресов. Но мы не хотим ка­саться очевидного, и выбираем для себя угол зрения, может быть, и кажущийся узким, однако достаточный для того, что­бы увидеть по-иному, в иной окраске из­вестное и не очень известное прошлое.

[…] Речь в данном случае идет об осмысле­нии событий двадцатых и тридцатых го­дов, критических моментов чрезвычайно­го для страны десятилетия, драматизма политических решений, создавших тот об­раз советского общества, в котором бесспорным достижениям на пути утвержде­ния нового строя сопутствовали грубейшие деформации и нарушения социалистических принципов.

Конец 20-х: настроения

Второе послеоктябрьское десятилетие начиналось тревожно. Многие, вероятно, уже почувствовали, что в предстоящие го­ды на их долю выпадут суровые испыта­ния. Однако действительного драматизма событий не предвидел никто. В народной массе наиболее остро и непосредственно воспринимались те противоречия, с кото­рыми столкнулось наше общество в кон­це 20-х годов. Грянул кризис хлебозаготовок. Сначала ситуативно, а потом регулярно стали применяться чрезвычайные меры для того, чтобы получить зерно —_главный источник обеспечения страны инвалютой, необходимой для импорта промышленного оборудования. В партии нарастала борьба против тех методов, которыми Ста­лин и его сторонники стремились обеспе­чить решение исторически прогрессивных задач.

Но что же думали те, кто не определял политику непосредственно, но ощущал на себе её результаты и своими настроения­ми, своим экономическим поведением, мне­нием в той или иной мере влиял на поли­тическую практику?

«Верхи» постоянно получали различного рода материалы, в которых суммировались данные ОГПУ и других органов о настрое­ниях масс. Эти материалы известны пока плохо даже специалистам и недоступны широкой публике. Но есть не менее ин­тересные материалы, не уступающие по информативности сводкам ОГПУ. Это такой поистине уникальный источник, как сочинения школьников. Одна из подборок ученических тетрадей, найденных историком Е. Семеновой, была объединена темой «Как я провёл каникулы». Время - зима 1929 г. Приведем некоторые выдержки из этих сочинений:

«Одним вечером у нас собрались ста­рухи пить чай и разговаривали о хлебе, некоторые говорили, что хлеба не будет совсем и из Москвы хлеб на поездах во­зить будет запрещено, и в кооперации хлеба будут давать очень помалу, другие же говорили, что хлеба будет много, и не нужно будет ездить в Москву за хлебом».

«Еще у меня происходили стычки с мужиками насчёт бога. Я с товарищами разъяснял, что бога нет, что человек произошёл от маленькой клеточки, в они всё это объясняли, что человека создал бог... Но когда мы все-таки настаивали на своем, они злились и говорили: «Раньше в бога верили, - и хлеб был, а теперь не верят в бога, - вот и хлеба нет». Или еще там говорили: «Ступайте в пионеры-то свои, и там и кормитесь».

«Я часто слышала разговор меж крестьян насчет хлеба, они ругали Советскую власть, что она гораздо хуже, даже нечего есть… Я даже слышала от одной старухи, она говорила, что через несколько лет опять будут везде цари».

«Еще во время отпуска я слышал ста­рушечий разговор. Хорошо не помню, о чем я говорил со старушкой, но кажись, про социализм. Старушка стала со мной спорить: «Социализм, может, будет через лет 50, потому что у нас народ нечест­ный». И стала она мне примеры приво­дить».

«В деревне я слышал разговоры про войну, про хлеб. Говорят, что большевики боятся войны, вот они весь хлеб и отдают, но, несмотря на хлебные взятки другим державам, говорит кулак, война уже начинается, и когда он ездил в Москву, то видел много вагонов, нагруженных разными снарядами, идущих на фронт».

«Мама спросила у коммуниста, почему недостаток всяких продуктов в потребиловке. А он сказал, вот почему. Раньше в одной деревне ели мясо 5 человек, а 200 не ели мясо, а теперь, при Советской власти, из 200 человек едят все до одного и много берут. А почему нет обуви. Раньше в обуви ходили только к попу в церковь... а теперь везде ходят в сапогах».

Два ключевых слова — хлеб и война — лейтмотив всех приведенных разгово­ров зимы 1929 г. Эти разговоры откровен­но и бесхитростно были записаны детьми. Однако для взрослых они были отнюдь не так безопасны. Выражение недовольства чрезвычайными мерами, обсуждение слу­хов о предстоящей войне на базарной пло­щади или на собрании могло быть расце­нено как антисоветская деятельность. До­статочно было милиционеру вписать фа­милию такого разговорчивого в заранее заготовленный бланк, как этот бланк пре­вращался в основной документ для разного рода репрессий.

То, что в ходе хлебозаготовительных кампаний изымается большое количество хлеба, что фактически наметился возврат к продразвёрстке, часто получало самые превратные интерпретации. Страна знала, что хлеб вывозится за границу. Но клас­совые враги, которые в то время отнюдь не исчезли, пускали в ход другое объяс­нение. Например, что рабочим хлеба до­станется мало, так как он пойдет за гра­ницу для получения золота и последующе­го распределения его между коммуниста­ми «ввиду близости конца Советской вла­сти». Такие слухи еще больше усиливали напряженность и сгущали атмосферу в де­ревне. Они переливались в город и отра­жались на настроениях определенной части рабочего класса, прежде всего выход­цев из деревни.

На собраниях тоже можно было услы­шать довольно резкие высказывания, ко­торые являлись реакцией на возникшие продовольственные трудности и бесконеч­ные очереди. «Почему мы развиваем так индустрию, раз нет сырья? — спрашивали рабочие. - От рационализации условия работы хуже, передохнуть рабочему не дают. Делается не так, как нужно делать. Нельзя сразу. Страна земледельческая, а создать промышленность — надо сто лет».

Одновременно с недовольством полити­кой, которая привела к трудностям, рож­дается неприятие идей социалистического соревнования, трудовой дисциплины. Зву­чали и такие слова: «Трудовая дисциплина является насилием рабочего, я протестую против трудовой дисциплины... не верьте этим фанатикам, которые в данное время ходят и проповедуют, они ведут к гибели нас. Будь проклят тот, кто потеет на ка­зенной работе».

Однако не такие настроения определяли позицию основной рабочей массы. Доста­точно убедительно раздавались голоса в защиту разрабатываемых планов: «Пя­тилетку нам необходимо осуществить во что бы то ни стало. Если мы ничего не будем добавлять к своему хозяйству, мы будем постепенно замирать...»; «Если мы не будем выдерживать темп нашего строи­тельства, мы можем очутиться в когтях ка­питализма, и даже больше, проиграть революцию».

Желание какого-то перелома нарастало в массах все заметнее. Все громче призывы «придумать какой-нибудь зигзаг, чтобы поскорей прийти к заветной цели». Не считаться с этими настроениями партия не могла. Желание поскорее прийти к завет­ной цели — это та доминанта обществен­ного сознания, которая оказывала влияние на руководство и на выработку целого ряда политических решений.

Мы сознательно не делаем обобщений из приведенных выше повседневных разго­воров конца 20-х годов. Нам бы хотелось, чтобы читатели сами почувствовали разно­бой, разноголосицу мнений и настроений, на фоне которых приходилось принимать важнейшие политические решения. Итак, хлебозаготовки не идут. Индустриализа­цию обеспечить не удается. Недовольство народа растет. Даже тот слой рабочего класса, который поддерживал партию, вы­сказывал сомнения по поводу темпов ин­дустриализации. Доходящие из деревни вести о методах проведения хлебозагото­вок вызывали и у него прямые протесты.

^ Нереализованная перспектива

Когда рождалась сама идея о том, что можно быстро построить социализм, она опиралась на опыт предшествующего пе­риода. Метод нажима, штурма и натиска оправдал себя в Гражданскую войну. И коммунисты помнили, как таким способом они добились победы над врагом. Естественно возникал вопрос: ну, а почему, собственно, не применить этот метод к мирному строительству? Многим казалось это вполне возможным. А главное, многие только так и умели действовать. Тонкое, гибкое маневрирование в условиях нэпов­ского общества, в условиях сложной, про­тиворечивой, кризисной экономики требо­вало, конечно, другого уровня подготовки, другого уровня культуры. Поэтому рево­люционное нетерпение сочеталось у мно­гих еще и с неумением решать возникаю­щие проблемы иначе.

Приплюсуем к тому обострённое восприятие военной угрозы. Партия в 1927 году пришла к выводу, что мы стоим на пороге второго тура войн. Не забудем и о наличии эксплуататорских элементов в городе и деревне. Словом, создавался совершенно определенный фон, который благоприятствовал ориентации на «штурм и натиск», на то, чтобы затянуть ненадолго ремни, поднатужиться — и рвануться впе­ред.

В партии росли настроения «чрезвычай­щины», которые нашли свое «теоретичес­кое» выражение в сформулированной в июле 1928 г. теории обострения классо­вой борьбы по мере успехов социалисти­ческого строительства. Однако чрезвычай­ные меры были несовместимы с НЭПом как явления, друг другу противоречащие. «Чрезвычайные меры, — говорил Бухарин в апреле 1929 года, — есть отмена НЭПа, хотя и временная, конечно. Чрезвычайные меры, как система, исключают НЭП».

[…] Упрощенные, вульгарные представления Сталина о со­циализме еще более усугубили ситуацию. К тому же они наложились на действи­тельную экстремальность обстановка

^ С чем мы вышли в 30-е годы?

Возведение чрезвычайных мер в регу­лярный метод социалистического строи­тельства окрасило собой все 30-е годы. На волне «чрезвычайщины» мы вошли в это десятилетие, чуть-чуть не получили крестьянскую Вандею. Только напор жиз­ни заставил Сталина отступить, опять же тактически, а не принципиально.

В результате в годы первой пятилетки мы получили совершенно другое общест­во, с новыми производственными отноше­ниями в деревне. Правда, они не базиро­вались на необходимой материально-тех­нической базе и поэтому были деформи­рованы в казарменно-коммунистическом духе. Колхозы обеспечили «перекачку» в пользу индустриализации, но производи­тельные силы деревни были подорваны. Резкий спад животноводства, разрушение традиционных стимулов, на смену кото­рым еще не пришли новые, слабую органи­зацию труда в колхозах и совхозах пыта­лись восполнить гипертрофией насилия и «погонялкой председателя». Результатом прежде всего безграничной «перекачки» средств из деревни стал голод 1933 года, когда, по более поздней оценке самого Сталина, в стране голодало не менее 25—30 миллионов человек.

Мы вошли в 30-е годы с серьезнейшими деформациями в культуре политического руководства. Нетерпимость к инакомыс­лию, свертывание внутрипартийной демо­кратии, снижение роли теоретического предвидения в политике, догматизация ду­ховной жизни — все это было дополнено нагнетанием репрессивных функций адми­нистративных органов и специальных но­вых образований, созданных для этих целей.

Общий поворот к ужесточению центра­лизации всей жизни сказался, в частности, в сужении прав союзных и автономных республик. Образование всесоюзного нар­комата земледелия было наиболее примет­ным и наиболее тяжким по последствиям проявлением этого процесса. В начале 1929 года за подписью Кагановича на ме­ста пошла директива, в которой подчеркивалось, что религиозные организации (церковные советы, мусаваллиаты, синагогальные общества и т.д.) являются единст­венной легально действующей контррево­люционной силой, имеющей влияние на массы. Этим фактически была дана коман­да к широкому применению администра­тивных и репрессивных мер в борьбе с ре­лигией.

В сознании коммунистического аван­гарда «чрезвычайщина» уже не вызыва­ла того протеста, который она могла бы вызвать, допустим, в 1924 году, когда осуществлялся курс на революционную законность, укрепление авторитета Сове­тов. Она уже воспринималась как опреде­ленная норма. Расширялась зона дефор­мации общественного сознания. И дело было не только в усилении славословий вождю. В дневниковых записях А. Коллонтай 1930 года появляется весьма резкая и трагическая мысль о том, что для молодого поколения коммунизм стал той же догмой, какой являлось христианство с его догматом равенства и братства. Она с тревогой размышляла о тех молодых людях, которые наизусть запоминают передовицы «Правды» и без критики проводят их призывы в жизнь. Некогда мыслить, судить да рядить. Делать надо. И делают. Работают с энтузиазмом.

Энтузиазмом, конечно, не были охваче­ны все. Трудно предположить энтузиазм у тех крестьян, которые были согнаны в колхозы, равно как и тех новых рабочих, которые бежали от коллективизации в города. Этот «недостаток» энтузиазма Сталин попытался восполнить насилием и страхом. Но добиться повышения произ­водительности труда в сложившейся хозяйственной системе можно было прежде всего на энтузиазме, то есть на желании передовых слоев рабочего класса добить­ся больших успехов, подать пример всем. Даже Сталин как прагматик понимал, что ни в коем случае нельзя лишать людей оптимистического восприятия перспектив, бесконечно оглушать их страхом. «Чрезвы­чайщина» не могла надолго переступать через определенный предел, не могла не откатываться периодически назад, созда­вая ощущение нормализации обществен­ной жизни.

Сохранив ориентацию на исторически прогрессивное развитие индустрии, на подготовку к неизбежному в то время столкновению с капитализмом, партия в 30-е годы допустила существенное искаже­ние методов социалистического строительства. Мы наблюдаем и левацкий экстремизм, и мелкобуржуазный радикализм, и революционизм. Короче говоря, 30-е годы, если воспользоваться словами И. Эренбурга, были выкрашены в розовый и черный цвета. Сочетание оптимистическо­го мировосприятия и порыва энтузиастов с трагедией несправедливо раскулаченных крестьян, массового голода 1933 г., поли­тическими процессами и репрессиями при­дает этим годам такие необычные цвета.

Раньше мы видели как бы один цвет, сейчас кто-то предпочитает видеть другой и замечает только его. Соблазнительно сказать, что правда лежит посередине, но это будет неправдой.

Борьба двух тенденций

Известны письма в редакцию «Правды», адресованные Сталину в связи с его статьей «Головокружение от успехов» (март 1930 г.). Разумеется, мы не знаем, были ли они им получены. Вот некоторые вы­держки из этих писем.

«Почему т. Сталин до своей статьи не соизволил заглянуть в сочинения Лени­на? — спрашивал С. Чекизбе (Мечетлинский район). — Легко сказать т. Сталину с высокой колокольни... Лучше всего присмотреться к жизни крестьянина и его заинтересованности в социалистическом строительстве... Один Троцкий оп­ровергал союз с крестьянством, помогая врагам пролетариата. Мы не пошли на удочку Троцкого и никогда с вашим мнением не согласимся».

С вопроса начинает свое письмо и рабочий завода «Пресс» Белик (Днепропетровск): «Т. Сталин! Виноват ли тот, кто не сумел не послушать создавшегося шума и крика вокруг вопроса коллективизации сельского хозяйства?.. Мы все низы и прес­са проморгали этот основной вопрос... а т. Сталин, наверное, в это время спал богатырским сном и ничего не слышал и не видел наших ошибок, поэтому и тебя тоже нужно одернуть… Теперь т. Сталин сворачивает вину на места, а себя и верхушку защищает».

В письме Р.Н. Чумаченко (г. Берёзовка Одесской области) уже содержались выводы: «Я не знаю, как партия может терпеть такого типа, который, не зная постановки дела на се­ле, своими выступлениями заставляет делать два шага назад и один вперед… Пусть живет коммунистическая партия, но без сталинских уставов».

Известно несколько эпизодов внутрипартийной борьбы — так называемое де­ло Рютина, так называемое дело Эйсмонта, Толмачева, Смирнова, которые от­ражают робкие попытки прямого сопротив­ления Сталину. Однако следует признать, что такого рода очаги неприятия были не­многочисленны. А после убийства Кирова 1 декабря 1934 года не соглашаться со Сталиным стало, по сути, невозможно. Но, кроме Сталина, был еще сталинизм, поли­тические и идеологические структуры, ко­торые вырастают из «чрезвычайщины», то есть абсолютизация насилия на практике и концепции постоянного обострения клас­совой борьбы в теории.

«Чрезвычайщина» не просто вырастала из экстремальной обстановки конца 20-х годов. Возможность стала действительно­стью из-за неумения, а потому и нежела­ния сталинского руководства последова­тельно пользоваться марксистским инстру­ментом анализа действительности. Это близко к мелкобуржуазной революционно­сти, хотя её трудно уже назвать «детской болезнью» левизны. Это тяжелая болезнь Коммунистической партии в 30—40-е го­ды. И сталинизм как система, конечно, не только порождение самого Сталина. Сталин — это выражение сталинизма.

Административно-командная система сталинского типа вырастает из административно-командных методов. Они, в об­щем-то, сохранились при НЭПе. Правы, на наш взгляд, те, кто утверждает, что в прин­ципе подобная система либо возвращается к нормальной, демократической практике управления, либо перерождается в то, что мы называем «чрезвычайщиной». В то же время «чрезвычайщина» — это еще не за­вершение общей тенденции. Крайняя сту­пень эволюции административно-команд­ных методов — личная диктатура.

Чрезвычайные меры ситуативно возмож­ны. Время от времени в разных странах мы наблюдаем, как объявляется чрезвы­чайное положение, для того чтобы норма­лизовать какую-то явно нестабильную си­туацию. Такие ситуации возникали и в нашей истории. Однако не по объективным, а прежде всего по причинам субъективным чрезвычайные меры из вспомогательно­го средства политики стали основным. Со­циалистическое здание было надолго де­формировано «чрезвычайщиной» и личной диктатурой Сталина. И все же сопротив­ление сталинизму, борьба двух начал в развитии советского общества продолжа­лись на всем протяжении 30-х годов.

Не вдаваясь в глубины психологии Ста­лина (вещь трудная для историков — за­дача скорее художников), можно предпо­ложить, что, наверное, и в самом Стали­не иногда боролись и сталкивались эти два начала. Он очень часто становился рабом своих решений, но потом как буд­то спохватывался — вряд ли по личному убеждению, скорее – под давлением необходимости.

Уже в начале 30-х годов стало ясно, что экономика не может больше разви­ваться в тех чрезвычайных формах, в каких происходила «революция сверху». Нарушен нормальный товарооборот, «свернут» хозрасчет, подорваны произ­водительные силы деревни. Часть сельского населения в порядке раскулачива­ния этапирована в лагеря или выслана. Там эффективность принудительного труда, ясно, была невысокая. Порыв энтузиастов первой пятилетки тоже нуж­дался в закреплении — как только дело доходило до работы на сложной техни­ке, а она появилась после строительства новых заводов, выяснилось, что не хва­тает производственной культуры. Сталинградский тракторный осваивали поч­ти столько же, сколько его строили. Сло­вом, надо было приводить экономику страны в порядок, но уже на иной осно­ве. В 1931 году ставится задача восста­новить хозрасчет, пусть и в предельно зауженных формах, на низших этажах производственной лестницы — цех, бригада. В деревне идет поиск форм ма­териального стимулирования колхозов, трудодень давал возможность хотя бы ту часть продукции, которая оставалась в распоряжении колхоза, распределять между его членами в соответствии с трудовым вкладом.

Создается впечатление, что здоровые тенденции начинают пробиваться сквозь «чрезвычайщину». Причем осознание не­обходимости нормализовать экономиче­скую жизнь характерно как для бывших «правых», так и для бывших «левых». В своих показаниях, данных в 1933 году в ЦКК по делу Рютина, Зиновьев заявил: «...Насколько я могу судить, в последнее время довольно значительной частью пар­тийцев овладевает... неопределенная идея отступления, надо куда-то отступать. Та­кое представление есть из моих впечатле­ний, что я читаю и слышу, что есть неоп­ределенная идея отступления». То же под­твердил, приводя эти слова Зиновьева в «Правде», и Молотов. Даже находивший­ся в это время за границей Троцкий пред­лагал объявить 1933-й годом «капи­тального ремонта». И вновь возника­ет в политической жизни фигура Бухарина с его идеями хозрасчета, нормализации товарообмена между городом и де­ревней, развитием материальных стимулов труда. Судя по реакции на выступления Бухарина в 1933—1934 годах, эти идеи встречали поддержку и понимание в опре­деленных слоях партийного руководства.

Тенденции к нормализации обществен­ной жизни, надо заметить, развивались с трудом. Политика партии в первой поло­вине 30-х годов противоречива. Вводятся, к примеру, в 1933 году политотделы МТС как чрезвычайные органы в деревне, од­нако вскоре, спустя чуть больше полутора лет, от них отказываются. Начинается ра­бота над новой Конституцией. Идет ре­форма избирательной системы, без соци­альных ограничений на право участвовать в выборах... Но параллельно с этим про­должают действовать чрезвычайные меры, гипертрофируются функции администра­тивных органов. Словом, складывается комплекс противоречий в рамках самой командной системы. Сталин пытается раз­решать эти противоречия, но основной способ, которым он пользуется, — опять насилие, опять «чрезвычайщина» и все, что с ней связано.

Этот способ уже освоила и значитель­ная часть руководителей среднего и низ­шего звеньев. Он прост в исполнении, со­риентирован на исполнение команд, из­бавляет от личной ответственности. В то же время многие из секретарей обко­мов и крайкомов партии понимают, что такие методы в конечном итоге ведут к притуплению большевистского чутья, ос­лаблению важных и ценных революцион­ных традиций, потере вкуса к настоящей партийной работе. Более того, они с го­речью признают, что, боясь ошибиться, перестали честно и прямо высказываться по тем или иным проблемам партийной политики. В 1937 году секретарь Днепро­петровского обкома Хатаевич откровенно говорил о том, что многих вопросов о не­достачах, упущениях и трудностях он пе­ред ЦК ВКП(б), как следует, не ставил, не сигнализировал потому, что косо на тебя посмотрят, не так тебя поймут. Совсем не там, где указывали Сталин и его окруже­ние, предлагал искать причины вредитель­ства директор Магнитогорского комбина­та Завенягин. Все злоупотребления будет легче вскрыть, считал он, если мы сосре­доточим внимание на проблемах бесхо­зяйственности, нашего отставания от заграничных предприятий, существующих диспропорциях в планах.

Короче говоря, шла глухая борьба. В отдельные моменты она имела и политическое выражение, судя по имеющимся свидетельствам о попытках поставить на XVII съезде ВКП(б) вопрос о перемещении Сталина с поста генсека на другую работу. Борьба двух тенденций не прекращается и после убийства Кирова, и даже тогда, когда над сторонниками умеренной политики нависла угроза физического уничтожения. Сталину не сразу удается убедить членов ЦК в том, что те­перь вредителей поставляет уже не буржуазный лагерь, не среда буржуазных специалистов, а что сама партия заселена шпионами и провокаторами. В 1937 году Ежов резко упрекал хозяйственников и руководителей наркоматов за то, что никто из них по своей инициативе ни разу не позвонил ему и не сказал: что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополучно, займитесь этим человеком. Наоборот, сетовал Ежов, некоторые товарищи пытаются защищать «вредителей» и «террористов», когда встает вопрос об их аресте. Никак не мог понять и Молотов, убедили ли партийных руководителей доклады об уроках вредительства, диверсий, шпионажа троцкистско-немецко-японских шпионов. Даже позднее, после разгула массовых репрессий, когда они уже начали питать сами себя, на XVIII партийной конференции продолжалась борьба двух тенденций в политике — экономика и общественная жизнь объективно требовали не «чрезвычайщины», а чего-то другого: другого подхода, другого взгляда на развитие страны.

Оправдывать тот тип административно-командной системы, который приобрел форму личного режима, подготовкой к войне, экстремальностью обстановки, вероятно, нет необходимости. Мы должны больше говорить о том, что была демократическая альтернатива, и она содержалась в ряде решений 1931-го, 1932-го, 1933-го, а особенно 1934 года, когда бы­ла предпринята прямая попытка стабили­зировать положение, создать некие право­вые гарантии, отказаться от чрезвычайных мер как системы. Все знают, чем закон­чился тот год.

^ Решающий акт трагедии

В 1937 году количество арестованных по обвинению в контрреволюционных выступлениях возросло по сравнению с 1936 годом в 10 раз. И тогда же, на ис­ходе столь печально известного теперь года, в стране состоялись выборы в Вер­ховный Совет СССР. Они прошли под ло­зунгами победившего социализма, одобрения политики партии. По объему валовой продукции страна стала второй державой в мире. В 1937 году был собран рекорд­ный урожай, завершился переход к всеоб­щему обязательному начальному образованию.

Если судить по газетному образу того времени, в стране установилось спокойст­вие, связанное с ликвидацией классовых врагов, очищением от вредителей, дву­рушников, троцкистов. Но все это лишь на поверхности событий. Партийное руко­водство того времени, начиная подготов­ку к выборам на основе Конституции 1936 года, понимало политическую неста­бильность ситуации. Результаты голосова­ния предсказать было трудно. В качестве возможных оппонентов рассматривались очень активные и влиятельные церковные силы, значительное число раскулаченных, вряд ли довольных политикой предшест­вующего периода, огромное количество исключенных из партии, слой мелких ку­старей в городах, жителей глухих мест с сохраняющимися патриархальными нравами и устоями жизни, служащих, которые, по мнению Косиора, «часто считают­ся у нас народом второсортным», спец­переселенцев, которые тоже должны были голосовать.

В общем, положение было серьезное. Фактически, если бы выборы прошли впол­не демократическим путем, с возможно­стью свободного выдвижения кандидатов, то они могли бы стать немалым испыта­нием для партии и показать реальное от­ношение народа к тому, как основы со­циализма строились, как оцениваются действительные достижения общества к 1937 году. Молотов тогда прямо заявил, что авторитет партии поставлен перед глазами населения на новую поверку и что без провалов кое-где не обойтись.

Что же надо было делать? Как можно было выйти на выборы и сохранить во­тум доверия? Среди членов ЦК открыто высказывались мнения, что надо восста­новить подлинную роль Советов, сломать легкое отношение к советским законам, но, главное, подготовить прежде всего самих себя, партию, перестать деклари­ровать безграничное доверие к ней. От­крыто прозвучали мысли о том, что пар­тия не сумеет возглавить избирательную кампанию, если не будет соблюдать внутрипартийную демократию, если не пре­одолеет в своих рядах подхалимаж, се­мейственность, кумовство. В печати приводились образцы славословий в адрес некоторых руководителей. Из уст делега­тов отчетно-выборной конференции Та­ганрогской партийной организации раз­давались, к примеру, такие слова: «Бле­стящий доклад я позволю себе назвать поэмой пафоса социалистического стро­ительства, поэмой величайших побед рабочих и трудящихся Таганрога. На фоне этих исторических побед ярко вырисовы­вается фигура Степана Христофоровича... Я хотел бы — и это желание делега­тов — доклад Степана Христофоровича издать брошюрой на хорошей бумаге и раздать каждому присутствующему здесь делегату... и пусть этот доклад, эта героическая поэма, симфония нашего строительства будет понята каждым».

Но многие члены ЦК понимали, что благозвучные «симфонии» уже не дохо­дят до сознания масс, что от настоящих отчетов руководящие работники отвык­ли, а вся агитационная работа партий стала беззубой, обходит острые вопро­сы, приняла, по словам Н. Крупской, «балалаечный уклон».

Однако на деле руководство партии по­шло по пути выработки различных ин­струкций, поправок и дополнений, факти­чески неконституционных, то есть по пу­ти организации техники выборов. Вместо обсуждения программы, с которой партия выйдет к избирателям, обсуждается масса процедурных моментов. По сути, та прак­тика, от которой сегодня мы стремимся избавиться, как раз и складывается в 1937 году в результате «чрезвычайщины», неспособности признать свои ошибки прямо. Признание ошибок (и это, в общем-то, логично для действий тогдашних лидеров) происходит лишь в январе 1938 года, задним числом. Хотя и при этом «ошибки», если так можно было назвать прямые преступления против партии и народа, списываются на местное руковод­ство.

Две тенденции — демократическая и авторитарная — были заложены в противоречиях общества, ставшего на путь социализма. В силу определенного сочета­ния объективных и субъективных факторов победила авторитарная тенденция. Но социалистический идеал продолжал жить в сознании людей, в социально-экономиче­ских, политических и идеологических структурах. Он, - этот идеал, воплощенный в трудах и делах миллионов людей, - а не сталинская «чрезвычайшина», сохранил наше общество в годы Великой Отечест­венной войны. Он существовал и как не­кое социальное качество, и как граждан­ский эталон.

И при том никогда не забыть, остается жестокая реальность: главной приметой не только этого десятилетия — всего дово­енного времени сознание людей опреде­лило массовые репрессии 1937 года. Тут ни убавить, ни прибавить. Акт трагедии состоялся. Но занавес еще не был закрыт.

______

Литературная газета. 1988. 12 октября. С. 11.