Geum.ru

Книга вторая

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   22

Новым заведующим Отделом прикладной ботаники был утвержден Николай Иванович Вавилов.

Не обиделся ли Мальцев, что его, одного из старейших заместителей Регеля, забыли, обошли?

Может быть, в глубине души и шевельнулась обида, однако он, судя по всему, не только не лелеял её, но и погасил уважением к своему практиканту, молодому соратнику. Мальцев отдавал ему должное: Вавилов, конечно же, сделал немало даже в эти грозные годы гражданской войны. Выходит, и организатор хороший. А стать сейчас во главе Отдела прикладной ботаники, во главе большого дела - значит, принять на себя тяжелейшее бремя, требующее от человека не просто физических сил, но подвига. Нет уж, у Мальцева есть свое дело, пусть и поменьше, но тоже требующее огромных усилий.

Удивительный он человек, Александр Иванович Мальцев, - за два года непрерывных мук ни разу не попросил себе замены, ни на один день не покинул, станцию. Да и сейчас даже намеком не выказал, что до чертиков надоело ему тут, в этом замкнутом мирке, на степном юру, где не только дуют непрестанно ветры, но и банды шастают, и при каждом стуке в дверь, при каждом появлении в степи группы людей надо брать в руки винтовку.

Однако и так подумаешь: он-то жил в заботах и хлопотах (денег не присылали ни копейки, а опытную станцию он все же как-то поддерживал), увлеченно изучал степную растительность, составлял ботанико-географическую карту Каменной степи, ходил на охоту. Ему некогда скучать. А каково было жене, Нине Иннокентьевне? Ведь она была горожанкой, привыкшая к столичной жизни, к интеллигентному обществу. Даже воспоминания бередили душу: сколько бывало в доме гостей. Да и каких! Заходил Иван Петрович, выдающийся физиолог Иван Петрович Павлов, лауреат Нобелевской премии. Мужчины оставались мужчинами - спорили о чем попало, а она играла им на, пианино... И вот приехала, сюда - даже не в глухую деревню, а в степь, где торчат на юру два дома с приткнувшимися к ним сараюшками. И ничего - жила, мирилась с неудобствами и тяготами, не тиранила мужа, довольствовалась тем, что есть, и вроде бы даже не тяготилась.

По вечерам на неяркий огонёк керосиновой лампы сходились к Мальцевым учителя сельскохозяйственной школы, напрямик, через сороковую полосу, проложил тропинку к ним Роман Генрихович Заленский, заведующий "Докучаевкой". Жили дружно и с какими-то теплыми, даже нежными чувствами берегли эту дружбу. Может быть потому, что их было мало, и любая обида, любое неловкое слово могли внести разлад в этот замкнутый кружок, оттолкнута пусть даже одного - и тогда все рухнет, каждый будет обречен на злое одиночество, жизнь станет невыносимой.

Удивительными они были людьми. Почти без средств, при полном запустении хозяйства, порушенного и пограбленного во время боевых действий, они еще с большей энергией взялись приводить все в порядок. В ремонте нуждались изгороди, строения и даже поля. Да, обветшало не только то, что на земле, израненной лежала и сама земля: она была ископычена конницей, изрыта. снарядами, исполосована, колесами повозок, бричек, тачанок. Бедная земля, даже не похоже, что еще недавно она была родящей.

И все же - не чудо ли! - истоптанная, исколесованная тьмою войск, она оживала. Правда, первая зелень пробивалась рвано, клочками. Постепенно раны затягивались, но было видно, что травы явно поредели - после лихолетья не возродились многие виды растений, встречавшиеся ранее в Каменной степи. Неужели исчезли навсегда? Мальцев обошел всю округу, заглянул во все балки и овраги - должны же сохраниться хоть где-нибудь? Нет, не нашел, будто и не росли тут никогда. Да, война убивает не только людей, но и травы..

Исковерканной лежала и пашня. Ах ты, бедная кормилица, что сталось с тобой и уродишь ли что? Неужто одни бурьяны?

А в хозяйстве ни исправных плутов, ни борон. И нет никаких средств, чтобы за ремонт мужикам заплатить.

Бурчал Мальцев: Гегель бы нашел. Роберт Эдуардович не оставил бы станцию без всякой помощи. Куда же это годится - на весь Отдел не дают ни копейки. Неужели не понимают, что если на опытной станции ничего не посеять нынче, то и кормиться нечем будет. Нечем будет кормиться не только тут, но и там, в Петрограде - уже который год работники Отдела жили только за счет натурального хозяйства. Одно твердо пообещал Вавилов -прислал семена, чтобы и опыты заложить, и под хозяйственные посевы несколько десятин занять.

5

Покинем на время Каменную степь. В Крыму, опустошенном, разоренном, лежавшем в бредовом жару сыпняка, умирал Георгий Федорович Морозов.

В первой части книги я уже рассказывал о нем. Это он продолжил докучаевское дело в Каменной степи - создал немало прекрасных лесных полос, которые и поныне восхищают всех. Ставшие без поддержки Докучаева, профессором Петербургского лесного института, Георгий Федорович многое сделал, чтобы не захирели опыты в Каменной степи - вместе с Гегелем он был в числе инициаторов возрождения опытных станций.

Морозов пришел в лесную науку в "межеумочное время". Эту характеристику времени я взял из благодарственного адреса, который написали и вручили Георгию Федоровичу его слушатели -лесничие, приехавшие в 1912 году из российских лесов в институт на курсы то ли переподготовки, то ли повышения квалификации. Вел их Морозов, а читал он на них свое "Учение о лесе", еще только создававшееся. Так вот, прослушав курс лекций, лесничие были пленены человеком, "в лице которого так удачно сочетались столь редкие в жизни качества даровитого ученого, блестящего художника и чуткой, отзывчивой души". Однако не слова похвалы восхитили и потрясли меня. Я читал и перечитывал вот эти строки:

"В развитии каждой науки бывают моменты - их можно назвать мертвыми, - когда творчество как бы приостанавливается, пытливая мысль как бы замирает или, в лучшем случае, бессильно бьется на одном месте, не будучи в состоянии схватить в объединяющей форме прихотливо-изменчивую вереницу фактов и наблюдений. Старое изжито, новое еще не пришло на смену; непригодность старых форм ясна до очевидности, а новые формы не даются в руки; в такие полосы вырастает поколение, чуждое истинной науке, ибо таковой оно, в сущности, и не видело, - поколение, уходящее либо в узкий практицизм приходской колокольни, либо в ограниченный мир единоспасающих рецептов. Большинство из нас духовно выросло и воспиталось как раз в талое межеумочное время..."

Уверен, ты тоже, мой читатель, задумаешься над этими удивительными по глубине мыслями, верными для многих этапов нашей жизни. Перечитывая, я с завистью думал: как же умели мыслить лесничие! Нет сомнения, это Морозов, в котором был заложен огромной силы нравственный заряд, сумел так возбудить работу ума своими лекциями. Но ведь ленивый, неподготовленный ум не способен на высокую мысль, как бы его ни возбуждали и какой бы силы заряд к нему не подносили.

Правда, могут сказать: чему же удивляться, ведь писали на этот адрес люди с высшим образованием. И всё же я восхищаюсь, потому что в 60-е годы несколько лет работал в лесном хозяйстве, и в "корпусе лесничих" было немало знакомых - никто из них ни подумать так, ни выразить так свою мысль не мог ни в трезвом, ни тем более в пьяном состоянии. Это не каламбур, чаще всего я их видел именно в пьяном состоянии, да и сам вместе с ними бывал частенько пьян.

Может быть, это пагубное увлечение наше объяснялось и тем, что в институтах наших уже не было Морозовых, не было людей, так удачно сочетающих в себе те качества, которыми поразил и возвысил профессор своих слушателей.

Однако, понимаю, отвлечение это спорно, да и цель у меня иная.

Я хотел досказать здесь о Георгии Федоровиче Морозове - фигуре сильной духом и трагической.

Он заболел, и заболел неизлечимо, в самом начале петербургской жизни. "Родители говорили об этом горе по ночам, отец плакал'; - вспоминала дочь Ольга. Приговоренный к медленной смерти, Морозов работал без отдыха. Физические страдания нарастали, а он упорно создавал новую науку о лесе. Бескрылая профессура, как всегда при встрече с талантом, энергично ненавидела его и зло травила - "он приходил домой без сил, смотреть на него бывало больно"...

Слава богу, что хоть ученики его не успели отупеть и заразиться ненавистью. Они видели Морозова совсем другим: большелобое лицо профессора сияло воодушевлением, голубые, очень яркие глаза, чуть косившие в разные стороны, светились, когда он, покручивая бородку, говорил быстро, чуть картавя. Говорил о лесе, хищнически истребляемом повсюду, и о человеке: только тот много переживает, у кого жизнь содержательна, кто руководится идеалом, кто чутко связывает свою жизнь с великой общественной жизнью.

Летом 1917 года Морозовы уехали из Петрограда на юг и на время поселились в одном из белых ялтинских домиков в Балаклавском тупике, "чтобы пережить под солнцем голодные и тяжелые годы". Сюда же перевезли и полупарализованного Георгия Федоровича. Крымские горы на какое-то время заслонили от него движение утомившей жизни.

Увы, заслонили не надолго, всего на несколько месяцев. Морозовы искали тишины и покоя, а оказались в гуще невообразимой суеты: Крым наполнился толпами беженцев, напоминавшими несущееся в панике стадо. Здесь, в Ялте, как в загонке, они перемешивались с белогвардейскими, немецкими, англо-французскими войсками, но успокоения не находили.

Ученики и почитатели не теряли Морозова из виду даже в этом вселенском смешении языков и народов - присылали не только письма, но и посылками поддерживали своего учителя и его семью.

Не знаю, то ли и раньше эта идея витала, а теперь лишь созрела, то ли родилась она вот тут, в этом смешении. Одно знаю: группа энтузиастов, жаждущих приносить пользу всегда и везде, основала в Ялте Таврический университет. Во главе этих энтузиастов стоял директор Никитского ботанического сада профессор-ботаник Николай Иванович Кузнецов, который хорошо знал Морозова, как знал и то, что он здесь, в Ялте.

Осенью 1919 года Георгию Федоровичу Морозову предложили кафедру лесоводства в этом университете, переведенном в Симферополь.

Изболевшаяся душа его воспрянула: он на университетской кафедре!

"Это было подарком отцу в конце его жизни, - писала дочь. - Но то, что всегда было недосягаемой мечтой, теперь уже не могло его радовать. Он читал лекции и создал кабинет-музей, но он умирал..."

Ему дали квартиру при университете, смежную с аудиторией. Однако и этот кратчайший путь Морозов не мог уже одолеть в одиночку: "Дуняша водила его под руку. Она усаживала его в кресло, подавала ему платок, которым он закрывал неповиновавшийся, парализованный рот".

Здесь, в университете, Морозов встретил близкого человека, Георгия Николаевича Высоцкого, которого тоже недавно пригласили сюда заведовать кафедрой почвоведения. С какого же времени они знакомы? Кажется, первая встреча состоялась у них зимой 1898 года - Высоцкий, командированный Докучаевым в Каменную степь, заехал по пути в Хреновской бор, где в то время работал Морозов. Оба они тогда были молоды, энергичны и жаждали деятельности.

Потом Высоцкий приезжал в Каменную степь еще несколько раз для изучения и описания лесных полос. Правда, Морозова, там уже не было, но творения его жили, набирали силу. Пути их надолго сошлись в Петербурге - в 1906 году оба были включены в Постоянную комиссию по лесному опытному делу и вместе добивались возрождения опытного учреждения в Каменной степи. Оба думали одинаково: "Степные лесничества являются немаловажными КУЛЬТУРНЫМИ ЦЕНТРАМИ, лишиться которых было бы ущербом для народно-государственного прогресса". И добились.

И вот оба корифея отечественной науки оказались в Симферополе: один, уже немощный, был привезен сюда женой и детьми, другой принял приглашение, потому что хотел быть "ближе к степям" - именно поэтому он покинул Петербург еще в 1913 году и перевелся сначала в Киев, а уж потом - в Симферополь.

Было, было им что вспомнить, было чем погреть душу смертельно больному Морозову. И, может быть, только эти воспоминания и согревали его - не зря жил.

Где-то в какой-то статье мне встретилось мимолетное упоминание о том, что в 1920 году среди профессоров Таврического университета был и Владимир Иванович Вернадский.

Прочитал и подумал: ну, это уж слишком. Сами посудите, разве решится какой автор свести столько знаменитых героев своего произведения в одной географической точке, да еще вдали от столиц, от академий, от старейших университетов и институтов, в которых они еще недавно работали. Даже если бы и свел их, то читатель не поверит, как не поверил этому факту и я. Ну, ладно, двоих судьба еще могла занести куда угодно, к тому же документы это подтверждают. Но чтобы и третий тут оказался? Чтобы тут оказался ученый, которого современники назовут "Ломоносовым XX века". с именем которого и его идеей "ноосферы" человечество войдет и в третье тысячелетие?..

Нет, это домысел. Да и как мог академик Вернадский оказаться в Симферополе, если он в это время, с 1918 по 1921 год был президентом Украинской Академии наук, которую сам же и создавал? К тому же факт его пребывания на этом посту известен всякому биографу и закреплен мемориальной доской в Киеве, на которой указано, что именно в эти годы выдающийся ученый "тут працював".

Но вот читаю хронику жизни Вернадского, им самим рассказанную. В ноябре 1919 года, Владимир Иванович, президент академии, выехал из Киева, в Харьков и Ростов по служебным делам. Однако вернуться в Киев не смог - разгорались боевые действия на, фронтах гражданской войны. Путь в Москву и Петроград тоже отрезая. И Вернадский двинулся на юг, в Новороссийск. Оттуда пароходом перебирается в Ялту, на. причале которой в тот же день и час оказалась и его семья, сорвавшаяся на. поиски отца, и мужа. Счастье улыбнулось им - встретились! На радостях просидели и проговорили весь день, отпускали только умыться и переодеться, да "осмотреть его с точки зрения вшей". Осмотрев, "нашли их несколько на, нем в белье. Приняла все меры дезинфекции. Хотя и встревожилась, но больше надеялась, что обойдется", - вспоминала жена Наталья Егоровна.

И все же вскоре Вернадский тяжело заболел сыпным тифом - врач опасался, что не выживет. Однако Наталья Егоровна, выходила его.

Вспомним, в эти же дни, и тоже от тифа, на. руках у жены умирал Роберт Эдуардович Регель.

Владимир Иванович выздоровел. Все это время они жили в Ялте, в Горной Щели.

И вот подтверждение тому, что я посчитал домыслом. В марте 1920 года, только что выздоровевшего Вернадского избрали "сверхштатным профессором Таврического университета", а в октябре - ректором. Лишь в феврале 1921 года он смог покинуть Симферополь и выехать в Москву первым санитарным поездом, на что исхлопотал специальное разрешение наркома здравоохранения Семашко.

Вот так сошлись пути, пусть на короткое время, именитых учеников и сподвижников Докучаева. И хотя сами они ничего об этой встрече не рассказали, она наверняка согревала их души, вносила хоть слабую надежду на благополучный исход гражданских борений.

В одном они были уверены: надо делать дело, которое останется при всех переменах. Нужно напрягать все усилия, чтобы сохранить культуру, а по возможности, и поддержать ее рост.

Может, именно эта встреча и дала силы Вернадскому отказаться от поступившего из Англии заманчивого приглашения на работу. Ведь рядом с ними, пусть и незримо, всегда был и еще один человек - учитель, который видел смысл научной работы в её пользе своему народу и отечеству.

Двоих впереди ждали новые труды и открытия, новые взлеты мысли. Третьему, самому молодому из них, оставалось жить совсем чуть-чуть. Именно поэтому мне и хотелось больше узнать о нем. Узнать и рассказать о создателе современного учения о лесе, да, именно "современного", я не оговорился, хотя он создавал его в самом начале века. Это на его труды опирается современное лесоводство, как современное почвоведение - на труды Докучаева. Однако что мы знаем об этом выдающемся сыне России? До обидного мало. Даже специалисты слышали лишь кое-что, а мы все - и того меньше, разве что слышали его фамилию. Не прочитаете о нем и в томике' "Жизнь замечательных людей" - нет такого томика, ему посвященного. Жаль.

Но однажды, рассказывает дочь, Георгий Федорович принял снотворное, заснул и больше не проснулся. Это случилось 9 мая 1920 года. Скончался на 54-м году жизни выдающийся русский лесовод, ботаник и географ. Оборвалась "одна из самых печальных историй на свете".

Георгия Федоровича Морозова похоронили не на кладбище, а в парке у реки Салгир. "Несмотря на голод, разруху и одичание, провожать его пришло огромное множество учеников, друзей, почитателей. Могила окружена решеткой. Между стволами деревьев за грядами холмов голубеет силуэт Чатыр-Дага".

В парке... Георгий Федорович Морозов очень просил, чтобы похоронили его "под пологом русского леса". Но Крым был отрезан от России линией фронта, и завещание это не исполнили. Что ж, пусть деревья парка склоняются над прахом его, над могилой...

Я долго допытывался у симферопольцев, где этот парк, в котором похоронен славный сын России, даже к милиционерам обращался за помощью - нет, никто не мог указать мне путь к этой могиле. Я уже собрался отправиться в самостоятельный поиск по паркам города, уже сел в троллейбус, чтобы добраться до одного из них. и тут увидел старого интеллигента, который, как потом мне говорили не без горечи, оказался на мое счастье одним из тех немногих в Симферополе, кто знает Морозова.

- Георгий Федорович и его жена Лидия Николаевна похоронены в парке воронцовского дворца, - сказал он. - Да, на берегу Салгира...

В парке... Мне виделись ухоженные аллеи, в скрещении которых и находится могила, окруженная чугунной оградой. Тут же возвышается и памятник - ведь имя этого человека чтут лесоводы всего мира.

Иду по тропе от дворца к реке. Впереди лишь редкие одиночные деревья, местность напоминает заброшенный пустырь, посреди которого я и увидел могилу. Ни ограды, ни креста, ни памятника, ни аллеи, а на могиле лишь куст жасмина да четыре кривоватых чахлых деревца высотою в 2-3 метра. Но ошибки нет - на пустыре этом посреди явно заболачивающейся низинки покоится слава и гордость наша, выдающийся русский лесовод, ботаник и географ. Над могилой возвышается стелла из серого мрамора, на которой с трудом прочитываю-догадываюсь: "Морозов Георгий Федорович, основоположник русского лесоводства 1867-1920".

И пустая надгробная плита. А рядом слева такая же серая бетонная плита, на которой: "Морозова Лидия Николаевна 1870-192I".

И все, и ничего больше.

Я стоял и думал: да это же ее рукой написано "Учение о лесе", ставшее классическим руководством для многих поколений лесоводов не только в России, но и во многих странах мира. Георгий Федорович, как вспоминала дочь, не писал, он, мучимый физическими страданиями, "рассказывал" свою книгу - ходил по комнате и говорил, а Лидия Николаевна с удивительной быстротой записывала этот рассказ, боясь прервать его или замедлить импровизацию теоретической основы новой науки о лесе.

Я предполагал, что 9 мая, в день смерти Морозова, конечно же никто, кроме меня, не положит на его могилу букет цветов. Но никак не ожидал, что рядом, в пяти минутах ходьбы от забытой могилы, находится тот самый университет, одним из основателей которого был Морозов.

Я положил на серые надгробья по ветке сирени, отступил на дорожку и застыл под дождем.

Вот где упокоился великий наш лесовод, завещавший похоронить его под пологом русского леса. На пустыре - будто на чужбине. Ну, ладно, из-за окаянной гражданской войны не смогли похоронить его под пологом русского леса или в лесной полосе, им созданной, так за 70 лет лесоводы вполне могли взлелеять островок леса тут, пусть даже крохотный. Но чтобы над могилой его взрастали такие же могучие дубы и березы, как в Каменной степи.

Мне стыдно и больно. Всякое видел, но не предполагал, не ожидал, что увижу такое небрежение, непочтение великих предков своих и беспамятство.

В городе встречу выпускника этого университета.

И он, окончивший биологический факультет, признается, что мимо этой могилы конечно же проходил много раз, но проходил как мимо четы каких-нибудь местных купчишек с распространенной на Руси фамилией. Он не смог припомнить, чтобы в университете хотя бы раз упомянул кто-нибудь из преподавателей о лесоводе Морозове, похороненном рядом. И никто никогда не звал на обустройство могилы. И мемориальной доски нигде на университетских зданиях не видел...

Оправдываясь перед собой и людьми, вы конечно же сошлетесь на трудное время. Однако лесоводы переживали и не такие беды, а лица своего, достоинства не теряли. И предшественников своих не забывали.

Передо мной пожелтевшая страничка отчета Крымской лесной секции, помеченного декабрем 1927 года. Это отчет "о приходе денег по подписке в фонд по увековечению памяти профессора Г.Ф.Морозова и расходе денег по приведению в порядок его могилы". Поступали деньги со всех уголков страны, по 10-20-25 рублей. А набралась вполне достаточная сумма, в тот же год израсходованная, как говорится в отчете, на устройство каменного фундамента и столбов, на установку железной ограды вокруг могилы, на изготовление надписей (металлических дощечек) к решетке, и даже на фотографические карточки, которые рассылались всем подписчикам.

Это все тоже сделано "несмотря на голод, разруху и одичание". А что же с нами сделалось сегодня?

Так кончилась короткая и тяжелая жизнь человека, но не кончилась тяжба с его научным наследием. Имя и учение славного сына России еще долго не будет давать покоя его противникам. Лишь в 1970 году выйдет двухтомник избранных трудов основателя современного учения о лесе. Тиражом всего ... в 1.5 тысячи экземпляров.

Так что мы если и знаем об учении Морозова, то знания эти почерпнули главным образом из романа Леонида Леонова "Русский лес". С морозовской теорией неистощительного лесопользования никак не могут смириться те, кто и сегодня готов определять величину вырубок лишь грузопропускной способностью дорог и сплавных рек. Им только на руку, что нынешнее поколение лесоводов - это "поколение, чуждое истинной науке, ибо таковой оно, в сущности, и не видело".