Geum.ru

Московское бюро по правам человека валентин оскоцкий полемика сталинизм, ксенофобия и антисемитизм в современной русской литературе



СодержаниеОсторожно: ...фобия
Московское Бюро по правам человека
Людмила Алексеева, председатель Московской Хельсинкской группы
Валентин Оскоцкий
Ашот Айрапетян
Подобный материал:

1   2   3   4   5   6   7   8   9

КОНТРАСТЫ



(В.В. Шульгин глазами современного писателя)


Ни одно из трех словарных значений парадокса не покрывает кричащих противоречий личности, натуры, характера человека, о котором повествует «документальный роман – размышление» Валентина Ерашова «Парадоксы В.В. Шульгина» (М., Независимое издательство «Пик», 2004). Возможно, уместнее и точнее было бы сказать не парадоксы, а контрасты, сославшись на то, что во многих, если не в большинстве, случаях их порождала ситуация выбора, в какую ставила В.В. Шульгина не просто жизнь, изобиловавшая крутыми поворотами, а самое судьбоносное время. Накаленное, разворошенное, разломанное время, предшествовавшее русской революции, Февраля и Октября 1917 года, полыхнувшей вослед большевистскому перевороту Гражданской войны, последующей эмиграции, Второй мировой войны, подневольного в 1944 году возвращения на родину в качестве политзека и куцего, но все-таки бесконвойного доживания после освобождения в 1956 году.

Каждый раз выбор совершался в согласии с политическими взглядами и нравственными понятиями, но поступки, в том числе и не совсем, мягко говоря, достойные, какими он сопровождался, диктовались остановленным мгновением (моментом) истории, отнюдь не прекрасным, а скорее и чаще неприглядным. Вот и получалось так, что убежденный монархист ратовал за отречение Николая II и даже принимал из его рук акт отречения. Но делал это в надежде сохранить монархию как институт государственного обустройства. Противник революции вообще и большевистского экстремизма тем более, первую свою речь в Государственной Думе четвертого созыва произнес в защиту пяти арестованных депутатов-большевиков. Но поступил так, спасая авторитет Думы, предостерегая ее от «крупной государственной ошибки. Нельзя привлекать к ответственности и осуждать людей только за принадлежность к той партии, которая законно занимает здесь свое место. Если идти таким путем, нужно быть последовательными, призвать к ответу и других, подобных, которых здесь, в этом зале, предостаточно. И надо помнить: настроение рабочих масс не расходится с теми задачами, какие стоят перед страной. Этим настроением нужно пользоваться, его надо приветствовать, а не оскорблять тех людей, что желают принести свой труд и свой патриотизм на пользу отечеству».

Ужаснувшись в Феврале уличным бесчинствам – «И вправду, есть ли что-нибудь страшнее толпы?», – возложил «моральную ответственность» за революцию и на Государственную Думу, в которой выпестовался как политический деятель, и ее Прогрессивный блок, в руководство которым входил сам: «Наша роль кончилась… Весь смысл Блока был предупредить революцию и дать возможность власти довести войну до конца… Нам остается одно – думать о том, как кончить с честью».

Активный участник и даже идеолог Белого движения, он раньше и острее других уловил тревожные симптомы его заката, о которых пророчески предупреждал с полос «Киевлянина» броским перефразом строки из старой солдатской песни «Взвейтесь, соколы, орлами»: «Орлы, бойтесь стать коршунами». А в политической жизни эмиграции «оказался невостребованным: в каждодневные, сиюминутные или, напротив, нудно-возбужденно затяжные дрязги лезть не хотел – он был брезглив, аристократичен, отчасти всегда отстранен» (здесь и далее разрядка В. Ерашова, – В.О.) и, кружась в среде, где было полным полно «бывших министров, и царских, и Временных, партийных вождей, генералов всех рангов», оставался тем, кем изначально был «по натуре – оратор, даже не митинговый, а думский, к а м е р н ы й, но без выдающихся крупных замыслов… во всем не сторонник крайностей, он – умеренный».

Таким слыл и на повороте Второй мировой: ненавидел советский строй, но не желал СССР краха и, живя в Югославии, вел себя так, что за три с половиной года гитлеровской оккупации «с немцами не обменялся ни словом».

Выйдя из Владимирской тюрьмы, где отсидел 10 лет из 25 присужденных, не только принял опеку КГБ, а и пошел на сотрудничество с ним. Но в тех благоразумных пределах, которые хотя бы на девятом десятке лет оставляли возможность «писать, соблюдая видимость правды. Не переборщить в восхвалениях. Указать на отдельные недостатки в советском бытии. Достойно покаяться в собственных прошлых заблуждениях. Сохранить лицо, не раскрывая душу» (курсив мой, – В.О.).

Но разве не убывала замкнутая душа, не поступалась честью, часто идя на протяжении всей долгой жизни на компромиссы малые и большие, сиюминутно разумные и заведомо вынужденные? Снимая со своего невыдуманного героя расхожее клеймо вдохновителя «столыпинской», как именовала ее советская историография, реакции, В. Ерашов относит его к пристрастным преувеличениям: не был Шульгин «столь значительной фигурой, а был талантливым и порой остроумным подголоском. Все, что он мог делать для борьбы против революционного движения, – он делал, это правда». И, наверное, больше, чем в Думе, как высоко профессиональный редактор охранительской газеты, активно и много пишущий журналист, чье творчество, однако, пестро и калейдоскопично так же, как деятельность политическая. «При несомненной литературной одаренности он не был писателем, который может годами вынашивать замысел, годами писать, не спешить напечататься, дав рукописи отлежаться. Василий Витальевич был прирожденным публицистом, притом даже скорее газетного, не журнального типа». Характеризуя же его публицистику разных, дореволюционных и послереволюционных лет и особенно обстоятельно книги воспоминаний, писатель видит в их авторе «высокообразованного человека, словом, по определению – интеллигента, не какого-нибудь люмпена, маргинала, а помещика средней руки, редактора крупной газеты, обитателя двух столиц (Петербурга и Киева, – В.О.), по политическим убеждениям – монархиста, а по предназначению либерала». Но тут же дезавуирует либерализм тем, что отмечает распаленную злобу, в самоослеплении которой зачастую «что ни слово, то ложь, базарная, недостойная грубость». И тогда одаренного публициста и мемуариста теснит «человек мелочный, осторожный на грани трусости, с несомненными признаками мании преследования, с душою обедненной и очерствелой». Да, «он и такой. Всякий. Разнообразный. Жаль одного: кроме книги «Дни», ни единым сочинением Василия Витальевича нельзя пользоваться как историческим источником. Но для характеристики его как личности материала предостаточно».

Впрочем, и в «Днях» предостаточно намеренных умолчаний, заполняемых фантасмагоричными домыслами, несдерживаемого самохвальства, которое выдает непомерное честолюбие, а то и невысокого полета тщеславие. А в несопоставимых с «Днями» последующих книгах «1919», «1920», «1921» среди начиняющей их «дребедени» встречается и «нечто весьма важное», как, к примеру, документированное одесскими впечатлениями «первое публичное свидетельство очевидца о концлагерях в советской России». Примечательно, кстати: книга «1920» попала в кремлевскую библиотеку Ленина и, «судя по некоторым сведениям», он ее «если не читал, то просмотрел».

Вовсе за гранью творчества и журналистского, и писательского «газетные поделки, подчас недостойные», за какие он хватался ради заработка, «гнал чистейшую, откровенную халтуру, вроде приключенческого опуса в подражание Жюлю Верну, тошнотворную муть и чепуху, от которой его воротило напрочь». Но снова «но»: так он «старательно, продуманно готовился» к нелегальной поездке в СССР, которую задумал и осуществил с намерением отыскать любимого сына, безвестно сгинувшего в коловерти Гражданской войны. Одержимость зыбкой надеждой располагает к отцовским чувствам, вызывает сострадающее уважение к человеку, растерявшему в послеоктябрьской смуте почти всех близких. С каждым ударом судьбы, не щадившей ни детей, ни племянников, ни других родных, он, по печальному его признанию, становился все более «одинок. Одинок – это значит свободен». Упаси Бог от такой свободы…

Поездка прошла под приглядом ОГПУ, о котором поначалу Шульгин мог и не знать наверняка, но интуитивно должен бы догадаться. Под тем же приглядом по возвращении писалась и издавалась книга «Три столицы» (как на исходе жизни и «Письма русским эмигрантам»). Не ведая всей подноготной, изгнанники, истосковавшиеся по живым вестям с родины, приняли ее на ура. Но по мере того, как завеса тайны (и пелена с глаз) шаг за шагом спадала, автора свергли «с вершин восхищения – в бездну насмешки». Так бесславно завершилась провокация, которая, вспоминал Шульгин спустя 40 лет, завела «самих провокаторов гораздо дальше, чем они того хотели».

То ли автора завела, то ли чекистских опекунов, которых он будто бы обвел вокруг пальца, и чекистских же цензоров, над которыми всласть покуражился, не отказав себе в удовольствии подразнить суждениями о Ленине. Настолько резкими, что издательство «Современник», впервые переиздававшее «Три столицы» в России, сочло за благо и в «перестроечном» 1991 году выкинуть их от греха подальше, не утруждая при этом себя общепринятыми отточиями в местах вымарок. Но кто бы и куда бы кого ни завел, хитроумная попытка превратить Шульгина в «агента влияния» сорвалась.

Не обошлось в книге и без эпатажа, намеренно или ненароком испытывающего читательское доверие печатному слову. «Я – русский фашист. Основателем русского фашизма я считаю Столыпина… он был предтечей Муссолини». Бравада позера? Мазохизм циника? Ради красного словца, эффектного приема Шульгин, прикидываясь на письме, охотно прибегал к тому и другому. Но в любом случае даже с учетом того, что Гитлер, до прихода которого к власти оставалось еще шесть лет, не назван, одобрительное уподобление российского реформатора итальянскому дуче мало назвать некорректным. Оно и бестактно, и неверно: умные люди, полагает В. Ерашов, «не могли не заметить явной натяжки», висевшей «в воздухе, без подпорок, без доказательств»…

Один из ведущих сюжетных мотивов документального романа-размышления – Шульгин-антисемит, каковым, по собственному его свидетельству, он «стал на последнем курсе университета». Однако снова контраст на контрасте: при всей своей антисемитской ярости он не был черносотенцем. Наотрез отказался вступить в Союз русского народа, киевское отделение которого возглавил отчим. Не сблизился в Думе ни с одиозным Марковым-вторым, ни с Пуришкевичем (круто разойдясь с последним и в отношении к убийству Распутина, которое, внушал он, никакой пользы отечеству не принесет). Осудил «дело Бейлиса», увидев в нем жалкий лепет киевской прокуратуры, на позор перед всем миром выступившей «с таким убогим багажом». Не выносил еврейских погромов. Поддержал думский Прогрессивный блок в требовании отменить ограничения для национальных меньшинств, включая евреев. Но будем, разъясняет писатель, «справедливы и объективны: действия и дела эти были вызваны не особым сочувствием к евреям, а соображениями, в лучшем случае общегуманного характера, чаще же – заботою об интересах монархического государства. А евреев он, как говорится, на дух не переносил. Как, впрочем, и украинцев. Да и русский народ он не слишком-то жаловал (иногда вполне обоснованно, иногда – вовсе несправедливо). Он не любил любой народ – вообще, никуда от этого не денешься, хотя, казалось бы, откуда тому взяться: и генетически, и по воспитанию он – выходец из низов лишь во втором поколении, отец, которого он не знал, и отчим, его воспитавший, были детьми простолюдинов».

Не единственный пример прямого вторжения от писательского «я» развернуто оценочного комментария к судьбе заглавного героя, который «в целом симпатии не вызывает». Но в борьбе против погромов «им владело чувство, которое вело его всю жизнь: стремление к справедливости; на этом пути он спотыкался, ошибался, делал глупости. Принимал желаемое за сущее, однако, представляется мне, объективно и субъективно это было так, это главное, что лично у меня порождает уважение».

Сказано о речах в Таврическом дворце. Но никак не о статье в «Киевлянине» «Пытка страхом» и не о книге «Что нам в них не нравится. Об антисемитизме в России». Ни манифестальная статья, ни итогово теоретическая книга на ошибки не списываются: в обеих, как это было и в «Трех столицах», «антибольшевизм Шульгина сплавлен воедино с антисемитизмом».

Осуждая в первой погромы, разгоревшиеся уже не при царизме, а в накале Гражданской войны, он винит в них не белых, не красных, не зеленых погромщиков, а самих евреев, которых Октябрьский переворот поставил на развилке двух дорог: «Первая – признать и покаяться. Вторая – отрицать или обвинять всех, кроме самих себя». Что признать, в чем покаяться, притом в синагогах, всенародно? В том, что «сыны Израиля приняли такое роковое участие в большевистском бесновании». Если не самый первый, то один из первых выплесков идеи общееврейской вины за марксизм и большевизм, которая и пережила советский тоталитаризм, и продолжает плодиться в человеконенавистнических умах нынешних юдофобов.

На ту же тему вины и покаяния теоретизирует Шульгин в книге. И по ней тоже евреи «приняли слишком выдающееся участие в революции, которая оказалась величайшим обманом и подлогом… явились спинным хребтом и костями коммунистической партии… своей организованностью и сцепкой, своей настойчивостью и волей вы консолидировали и укрепили на долгие годы самое безумное и самое кровавое предприятие, которое человечество знало от сотворения мира… эта ужасная история разыгралась на русской спине и … стоила нам, русским, всем сообща и каждому в отдельности, потерь неизрекаемых… вы, будучи сравнительно малочисленной группой в составе российского населения, приняли в вышеописанном гнусном деянии участие совершенно несоответственное… фактически стали нашими владыками…». И т.д., и т.п. Вплоть до попахивающего расизмом неприятия смешанных браков, которые «ставят под опасность русскую расу, как слабейшую в смысле крови, – под опасность поглощения ее расой еврейской». Вряд ли и на этот тезис распространял В. Ерашов свое обобщение: «Что нам в них не нравится» – книга, конечно, антисемитская, но «не хулигански, не черносотенно, а, выразимся аккуратно, культурно антисемитская. До призыва бить жидов, до обзывания евреев постыдными кличками, до брани Шульгин не опускался никогда». Но что с того, если не опускался? Резиновая жвачка и в хрустящей фольге не становится шоколадом. Окультуренная обертка антисемитской сущности шульгинского трактата тоже не меняет.

«Книгу Шульгина признали антисемитской», – замечает А. Солженицын во втором томе «Двести лет вместе» (М., «Русский путь». 2002), досадуя, что этим сорвали задуманную в эмигрантских кругах дискуссию, которую вскоре и вовсе сняла, сделала невозможной «всё явственней катившая из Германии Катастрофа». Но ведь не безосновательно признали! Оттого и частые ссылки на нее при всей их академически сухой, лапидарной информативности и безоценочности раздражали солженицынских оппонентов настолько, что они поспешно поставили непререкаемый знак равенства между им и В.В. Шульгиным. Между тем абсолютного тождества нет: уровень аргументации да и самого мышления не один и тот же.

А. Солженицын и в самом деле обильно черпает у Шульгина фактические сведения, но не исключительно негативные, антисемитки ориентированные. Не только о национальном составе киевской ЧК или о том, как еврейское население Киева, включая богатую прослойку, не ударилось в бега при наступлении Красной Армии. (Потому, к слову, и не бежало, что наивно поверило в большевистский интернационализм). Но и о разбоях русских крестьян, «как звери», осатаневших от запаха крови под лозунгом «Бей буржуев». Об еврейских погромах, чинимых мразью (шульгинское слово), которой в Белом лагере попустительствовали, «недостаточно властно осаживали». О «горькой трагедии отдельных евреев» в Добровольческой Армии, где над ними «висела такая же опасность от неприятельской пули, как и со стороны “тыловых героев”, по-своему решавших еврейский вопрос». О распространившейся и после Гражданской войны по всей Великороссии антисемитской чуме, «главным гнездом» которой становилась большевистская Москва. О «визовых муках» русской эмиграции, уподобленных стеснениям, какие «были испробованы евреями по причине “черты оседлости”». Что же до открытого согласия с Шульгиным, то у А. Солженицына оно прямого отношения к антисемитизму не имеет. В одном случае это разделяемое тем и другим критическое отношение к П. Милюкову и его эмигрантской газете «Последние новости». В другом – поддержанная шульгинская оговорка об «оттенках», какие хорошо бы найти, дабы «огульное обвинение еврейства во всех бедах, свалившихся на Россию, в известной мере дифференцировать». Вот и все, вроде бы, единомыслие во втором томе.

В первом томе (М., «Русский путь», 2001) его, похоже, больше. Вплоть до одобрения позиции по «делу Бейлиса», какую высказал «правый националист Шульгин в патриотическом “Киевлянине”», за что и был бит по нелепому обвинению в еврейском подкупе. Другие же преобладающие ссылки на шульгинские тексты тоже сугубо информационны. О конфликтных ситуациях, в какие ставились украинцы и евреи еще в крепостной Украине. О самоустранении «русского мещанства» из торговой сферы в Юго-Западном крае в начале XX века. Об обострении «еврейского вопроса» на рубеже 1905 года и упущенных возможностях его неконфликтного решения с началом Первой мировой войны, когда разумно было «издать хотя бы обещающий документ, как был издан для поляков. Но такое мог охватить и на такое решиться – только Столыпин. Без него же теперь – это не было осмыслено, не было сделано. (А с весны 1915 – упущено и гораздо хуже)».

Однако в общем потоке информации, заимствованной из думских речей Шульгина и книги «Что нам в них не нравится», немало и такой, какую стоило бы не принимать без корректив, иногда критических. О «гуманной мысли», будто бы лежавшей в основании правовых ограничений еврейского населения: «мерами государства» требовалось защитить русских от «других элементов, более сильных». О «детской» слабости русского капитала перед «отточенным напором еврейства». О волнениях 1899 года в Киевском университете, целиком списанных на студентов-евреев. О том, что «народный самосуд», выплеснувшийся в погромах и крушивший «совершенно невинных евреев», обошел «виновных» (?). Чем не поводы для спора, актуального и три четвери века спустя после первого издания шульгинской книги? Но оспорен лишь один тезис – о том, что «евреи… овладели душой русского народа». «Но – овладели евреи? Или не знали русские, что с ней делать?» – вопрошает А. Солженицын. И как ни деликатны вопросы, в них прочитывается не только недоумение…

Как видим, давние взгляды В.В. Шульгина и сегодняшние А. Солженицына даже при внешних совпадениях, а то и стыковках все-таки не идентичны. И, стало быть, нет нужды заполошно бить в колокола тревоги. Если уж тревожиться, то не о ссылках на «Что нам в них не нравится» в обоих томах «Двухсот лет…», пусть и чрезмерных, а о 50-тысячном растиражировании в 1992 году книги Шульгина петербургским издательством «Хорс», которое вызывающе рекламировало ее как «главное произведение автора». Вполне возможно, допускает В. Ерашов, что, кроме С.-Петербурга, ее еще где-нибудь перепечатали – при нынешнем хаосе в библиографии за всем не уследить...

«Парадоксы В.В. Шульгина», которые я, будь редактором, предпочел бы назвать контрастами, – последняя книга В. Ерашова. Она писалась «без малейшей уверенности» в издании, которому, опасался он, могут помешать не его собственные и не его героя откровенные оценки Октября 1917-го, Ленина и других большевистских «подельников», общенародных трагедий с неотлучно сопутствовавшими им антисемитскими приливами, как на бытовом, так и на государственном уровнях предусмотренными, запрограммированными, целенаправленными «национальной политикой партии». Не такого суда над тоталитарным советским прошлым опасался В. Ерашов, а рискованных аналогий с настоящим и мрачного прогноза на будущее. То и другое вытекало из ситуации, какая складывалась в стране в пору работы над романом.

Писатель называл ее катастрофой, не надвигающейся, а уже настигнувшей «постперестроечную» Россию. «То, о чем идет речь сейчас, в конце 1998 года, о чем неотступно размышляю, – не я, разумеется, один, только мало кто говорит публично 1 , – есть во многом повторение ситуации в России 1916-1917 годов. Политический и экономический кризис, кризис во всех ветвях власти, ее загнивание, гибель тех ростков, тех зародышей демократии, что робко проклюнулись и сгинули практически без следа, очевидное каждому из нас не скатывание, а стремительный бег по пути укрепления уже сложившегося авторитарного антинародного режима, который заведомо не продержится долго и будет либо замещен открытой властью олигархов, либо сметен цунами народного бунта, по сравнению с которым стихийный мятеж Февраля и заговор и переворот Октября покажутся спектаклями в детском театре марионеток».

Пока что жизнь движется по первому «либо» прогностического сценария, но это не воспрепятствовало благополучной издательской судьбе книги. Она вышла без купюр и изъятий, такой, какой задумывалась и писалась, хотя дождаться ее, увидеть, подержать в руках писателю не было суждено. Последняя из его тридцати с лишним книг, включая четыре документально биографических, созданных за сорок лет литературного творчества, стала первой посмертно изданной.

То, что она последняя, выдают, к сожалению, досадные огрехи. Публицистические излишества, не устраненные длинноты, повторы, иногда, напротив, репортажная скоропись, сюжетные обрывы или провалы. И стилистика, подчас шероховатая, неотделанная, неотточенная. Не удивительно: писателю, мужественно выдерживавшему муки физические, не всегда было до мук слова, которые он успешно одолел в лучшем своем романе «Коридоры смерти», названном историко-фантастической хроникой (М., Независимое издательство «Пик», 1990, 1991). «Историко» – потому, что она задана доподлинными реалиями последнего сталинского преступления – «дела врачей», выставившего советский союз нерушимых на общемировое позорище. «Фантастической» – потому, что ее острый, напряженный, трагичный сюжет опирался на домысел: что и как стало бы, если б великий и мудрый генералиссимус дал дуба, сыграл в ящик, отдал концы не 5 марта 1953 года, а неделей-двумя позже. Была бы публичная казнь «убийц в белых халатах» – изуверски театрализованное действо, победительно транслированное на всю страну. И поголовная, массовая депортация евреев в концлагеря Сибири, Дальнего Востока, Крайнего Севера как новое торжество нерушимой дружбы советских народов в их ускоренном марше к коммунизму…

В документальном повествовании о В.В. Шульгине писатель обратился к истории отечественного антисемитизма, избрав объектом своих раздумий одну из его фигур, ключевых и в политической элите Российской империи, и в Белом движении, и в русской эмиграции первой волны. Успев освоить не весь объем, в чем доверительно признается, но значительную часть связанных с нею материалов, в том числе архивных, он создал освещенную собственным взглядом популярную биографию отнюдь не «положительного героя», но незаурядного, яркого человека воистину уникальной судьбы. Пропустившего через свое редкостное долгожительство исторические драмы России на протяжении последних двух десятилетий XIX и семи с половиной десятилетий XX века.


2004


^ ОСТОРОЖНО: ...ФОБИЯ 1 

Фашизоидные умонастроения, бытующие в современном российском об­ществе, не могли не проявиться и в литературе. Эта тенденция, явст­венная сегодня, обозначилась не вчера. Еще в пору погромных хрущев­ских встреч с творческой интеллигенцией прошумел роман Ивана Шев­цова «Тля» о художниках-абстракционистах, которые сплошь евреи. По­тому и абстрактное искусство как таковое – не более чем еврейская зараза, проникающая в советскую культуру и разлагающая ее изнутри. Вплоть до того, что в журнале «Юность», конечно же, тоже еврейском, вместо родных звездочек, разделяющих главы, демонстративно ставят­ся шестиконечные израильские звезды. Такими же нескрываемо антисе­митскими были и все последующие сочинения этого писателя.

В конце 60-х – начале 70-х годов на ксенофобских позициях квасно­го, по Белинскому, сермяжно-лапотного патриотизма стоял журнал «Молодая гвардия», затем их подхватил, развил и по-своему укрупнил журнал «Наш современник». На закате развитого социализма его знаме­нем стал приснопамятный роман Валентина Пикуля «У последней черты» (первоначальное авторское название “Нечистая сила”), под первыми дуновениями перестройки – Василия Белова «Все впереди». Антисемит­ская призма преимущественна в обоих повествованиях – в писатель­ском взгляде на русскую ли историю, на современную ли интеллиген­цию. На воинствующе черносотенных позициях «Наш современник» стоит и поныне, выступая громкоговорящим рупором национал-патриотизма, в который перерастает, с которым смыкается наступательная идеология национал-социализма русского образца. Противопоказанная гуманистическим традициям русской культуры, она не только плодит отъявленных бездарей вроде А. Воронцова (см. памфлет о его романе «Огонь в сте­пи»), но нередко корежит и подлинные таланты (см. диалог о повести Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана»).

Ксенофобия не сводится к антисемитизму и не исчерпывается им одним, хотя типологически он ее неотъемлемый родовой признак. В сов­ременной русской литературе и публицистике наряду с лидирующими сейчас антикавказскими или теснимыми ими антиеврейскими поветриями распространены и другие фобии, включая польскую и американскую 2.

«Шляхта и мы» – новая глава в трехтомной мемуарной книге Стани­слава Куняева «Поэзия. Судьба. Россия». «Статейно» растиражирован­ная в том же «Нашем современнике», она вызвала в Польше единодуш­ный отпор. Еще бы не вызвать, если ничего более оскорбительного и унизительного для польского национального самосознания нам в Рос­сии не доводилось читать с тех довоенных сталинских времен, когда поляков называли белополяками, а Польшу – панской...

Полонофобии в литературном, по С. Куняеву, обрамлении сродни полонофобия в обрамлении псевдонаучном, упоенно демонстрируемом в кни­ге Юрия Мухина «Антироссийская подлость» (М., «Крымский, мост – 9Д», «Форум», 2003). «Научно-исторический анализ» – вынесено в ее под­заголовок как обозначение жанра, в рамках которого самозванный ис­торик осуществляет «расследование фальсификации Катынского дела Польшей и Генеральной прокуратурой России с целью разжечь нена­висть поляков к русским». Все это так называемое расследование опи­рается на изначальную сталинскую ложь, но обновляемую с учетом последующих лет и десятилетий. Немцы разрывают могилы ими же убитых поляков и устраивают над их останками пропагандистское шоу. «С начала этой пропагандистской акции к немцам, открыто присоединилось польское правительство в эмиграции (по Ю. Мухину, сплошь коллаборационистское, «квислинговское»! – В.О.), которое, можно предполагать, будучи уверено в победе немцев, тайно сотрудничало с ними». Это прославленный генерал Сикорский сотрудничал? Боевой ге­нерал Андерс? В их огород булыжники...

После войны гнусное дело национал-предателей продолжили другие «шляхетские уроды»: для них, ошивающихся за границей, «Катынское дело стало единственным оправданием того, почему они не воевали против немцев во Второй мировой и почему гадят Польше и после вой­ны. Фальсифицируя Катынское дело, в своих собственных глазах эти польские подонки представали этакими «борцами с тоталитаризмом», хо­тя благодаря им поляк как таковой в глазах всего мира превращался во все большего идиота». Обратите внимание на заборную лексику и стилистику «ученого»: ими он наглядно выдает пещерный уро­вень своего интеллекта...

Так продолжалось вплоть до прихода «к власти безмозглого Горбачева и его команды ...Этот пятнистый кретин спилил сук, на котором сидел, а упав с вершины на помойку, делает вид, что он имен­но этого и хотел из-за своей приверженности «общечеловеческим ценностям» и своему новому «мышлению». Пытаясь доказать Западу свою «цивилизованность», он принял геббельсовскую версию катынского де­ла, даже не пытаясь вникнуть в нее». В горбачевский поводок хватко вцепились наши отечественные «геббельсовцы» – «аналитики» КГБ, «в основном крайне подлые, но частью просто глупые “ученые”», «безмозглые» следователи Главной военной прокуратуры, а под приг­лядом их «пятой колонны» – наши «подлые и продажные» СМИ, благодаря которым «удалось вызвать ненависть поляков к России и спровоцировать сначала выход Польши из Варшавского договора, а за­тем вступление ее в НАТО. Катынское дело было использовано «пятой колонной» СССР и России точно так же, как его использовали гитлеро­вцы со своими польскими холуями начиная с 1943 г., т.е. для вызыва­ния ненависти у европейцев к СССР и России. Это привело к тому, что даже развал СССР не изменил антироссийской ненависти – остальные восточноевропейские союзники СССР также вступили в НАТО, добавив американцам своими гражданами пушечного мяса на границах России»...

Под стать таким «научным» аргументам итоговый вывод «расследования»: «Таким образом, все эти академические и прокурорские геббельсовцы – это преступники, это государственные изменники». А с преступниками да изменниками разговор короткий: к стенке их, в расход всех до единого. И не чьими-то чужими руками, а собственными. В том числе руками читателей книги, которых Ю. Мухин гостеприимно приглашает на всенародный суд «над фальсификаторами Катынского дела». Зовет как присяжных заседателей, но прочит в расстрельщики: «Нет в России ни прокуроров, ни судей. Есть только мразь на судейских и прокурорских местах. Никого, кроме тебя, читатель, не осталось, и судить геббельсовцев должен ты, и приговор выносить тебе. Больше некому».

Не литературному критику диагностировать параноидальный бред – тут вдоволь работы психиатру. Тем паче, что следом за «Антироссийской подлостью» Ю. Мухин подбросил в свою историю болезни еще несколько «жареных фактов». Таков рекламный знак на его новых сочинениях, одно за другим вышедших в издательстве «Яуза», «Эксмо»: «За что убит Сталин?», «Тайны еврейских расистов», «“Анти-Аполлон”, или Лунная афера США». Как видим, страсть Ю. Мухина к изобличающим «расследованиям» не знает удержу: под его каток попадают и те, кто не хочет быть «наследником Сталина», и просто евреи, и американцы, чья высадка на Луну происходила в павильонах Голливуда. Так под бойким пером «историка» сошлись едва ли не все фобии, какие бытуют ныне в массовом сознании. А те, которые пока что не сошлись, наверняка вскоре сойдутся, если им не поставить издательский заслон...

По данным социологической экспертизы, обнародованным в «Известиях» (2004, 20 марта), 60 процентов российских граждан негативно оценивают внешнюю политику США. Если цифры точны, то Россия обогнала одну лишь Великобританию (57%), но отстала от Турции и Пакистана (по 67%), Франции и Германии (по 85%), Марокко (90%) и Иордании (96%). Не стоит, однако, тешиться отставанием. В пере­счете на численность населения российские 60 процентов с лихвой перекрывают французские и германские или турецкие, пакистанские, марокканские и иорданские вместе взятые.

Разумеется, несогласие с внешнеполитическим курсом не тождествен­но враждебному отношению к США вообще. Но и при такой оговорке про­цент российской американофобии в том же количественном пересчете на численность населения, будь он вдвое меньше, все-таки велик. Однако в дни, последовавшие за нью-йоркской трагедией 11 сентября 2001 го­да, упал до самой низкой отметки. Тем циничнее и кощунственнее в атмосфере общенародного сопереживания и сострадания прозвучали сти­хи Хатюшина, между прочим, лауреата премии имени Сергея Есе­нина, в писательской (писательской!) газете «Московский литератор»: «С каким животным, иудейским страхом // С экранов тараторили они! // Америка, поставленная раком, – // Единственная радость в наши дни. // И не хочу жалеть я этих янки, – // В них нет к другим сочу­вствия ни в ком. // И сам готов я, даже не по пьянке, // Направить самолет на Белый дом». Уж лучше б по-есенински напился, – авось и помягчел бы во хмелю!

Но если серьезно, без иронии, то никуда не деться от того, что за подобное публичное одобрение человеконенавистнического акта междуна­родного терроризма немецкого неонациста Хорста Маллера судили в Гам­бурге и страна знала об этом правом суде. На стихотворный призыв к терроризму московского антисемита и по совместительству американофоба российская Фемида не моргнула и глазом. Не оттого ли, что, в от­личие от денацизированной Германии, в недебольшевизированной Рос­сии ксенофобия в многоликих ее ипостасях входит в массовое сознание и становится явлением обыденным, заурядным?

Поздно будет спохватываться, когда она массово обретет крайние формы политического экстремизма!


2004


^ Московское Бюро по правам человека


Московское Бюро по правам человека – некоммерческое партнерство, зарегистрированное Московской регистрационной палатой 27 февраля 2002 года.

Бюро по правам человека поддерживает тесные контакты с ведущими неправительственными организациями РФ, аппаратом Уполномоченного по правам человека РФ, Комиссией по правам человека при Президенте РФ, Государственной Думой РФ, Российской Академией наук, творческими союзами России, рядом национальных и религиозных организаций.

Бюро по правам человека проводит ежедневный мониторинг по нарушению прав человека в РФ и специализированный мониторинг «Ксенофобия, расовая дискриминация, антисемитизм и религиозные преследования в регионах РФ». Ежедневно Бюро получает десятки сообщений, фотографий, материалов из газет от своих региональных представителей.

Получаемая в ходе мониторинга информация размещается на популярных Интернет-сайтах, в российских и зарубежных СМИ (2000 адресов электронной рассылки). При Бюро работает группа ведущих российских и зарубежных экспертов, журналистов, которые регулярно готовят статьи, рецензии, обзоры для СМИ и правозащитных организаций РФ.

По итогам года выпускается сборник материалов мониторинга. Он направляется в Администрацию Президента РФ, руководителям субъектов Федерации, в Генеральную прокуратуру РФ и Министерство юстиции РФ для анализа ситуации и принятия мер.

Юридическая группа ведет прием граждан, их интересы представляются в судах, оказывается правовое консультирование. Работает «Горячая линия».

Бюро осуществляет культурно-просветительскую деятельность, издательскую программу, регулярно проводятся пресс-конференции, семинары и круглые столы по воспитанию толерантности. Проводятся семинары по совершенствованию работы правоохранительных органов РФ. МБПЧ учредило Всероссийскую Ассамблею общественных сил по противодействию расизму, ксенофобии, экстремизму и терроризму и правозащитный фестиваль «Ради жизни».

Бюро выиграло грант Европейской Комиссии на проведение 3-летнего проекта «Организация общественной кампании по противодействию расовой дискриминации, ксенофобии, антисемитизму в Российской Федерации». Исследования МБПЧ регулярно представляется Совету Европы, ПАСЕ, ОБСЕ, ООН, ЮНЕСКО.


Директор Бюро по правам человека, председатель секции по проблемам ксенофобии экспертного совета при Уполномоченном по правам человека в РФ Александр БРОД


Юридический директор Бюро, адвокат, президент Российской секции Международного общества прав человека Владимир НОВИЦКИЙ


В составе общественного совета Бюро:
^

Людмила Алексеева, председатель Московской Хельсинкской группы
Алла Гербер, писатель, президент фонда «Холокост»

Сулиета Кусова, президент центра этнопроблематики Союза журналистов РФ.

^ Валентин Оскоцкий, секретарь Союза писателей Москвы

Леонид Жуховицкий, писатель и публицист

Александр Рекемчук, президент издательства «Пик», профессор Литературного института

^ Ашот Айрапетян, директор Центра межнационального сотрудничества

Владимир Илюшенко, политолог, председатель клуба «Московская трибуна»

Алексей Сурков, генеральный директор клуба «Народный депутат»

Александр Гловели, директор Института парламентаризма и современной политики

Марк Розовский, народный артист России

и другие авторитетные общественные деятели.


115455, Москва, а/я 6

Тел.: 959-27-45, 506-02-24

Веб-сайт проекта:

E-mail: asb-m2002@mtu-net.ru