- Московское бюро по правам человека, 2583.76kb.
- Московское бюро по правам человека, 5674.85kb.
- Рекомендации. М.: Academia. Московско е бюро по пр авам, 1313.39kb.
- Московское бюро по правам человека, 3002.66kb.
- Н. Н. Миклухо-Маклая московское бюро по правам человека в. К. Малькова «не допускается, 3237.86kb.
- Этническое и религиозное, 1095.97kb.
- Религиозная толерантность, 4765.11kb.
- Религиозная толерантность, 4768.28kb.
- Московское бюро по правам человека Андрей Коробков Владимир Мукомель, 762.39kb.
- Московское бюро по правам человека, 1613.62kb.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
^ 2. Имитация документализма
Опровергая суд отечественной и мировой истории своими апологетическими речами, сталинский адвокат начинает повествование с клятвенных заверений в его неукоснительной документальности. И то и дело повторяет их по ходу рассматриваемых сюжетов.
Отдадим должное несомненно обогатившемуся за последнее десятилетие с гаком авторскому опыту работы с документами. Не столь уж и давно он, не мудрствуя лукаво, попросту переписывал чужие тексты слово в слово. Как сличили Борис Хургин («Новое русское слово», I986, 28 сентября) и Семен Резник (там же, I986, 5 октября), именно так было в «огоньковской» статье В. Карпова о Николае Гумилеве. Выдавая за свое авторство Глеба Струве, писатель дословно воспроизвел его работу, но от себя добавил диссонирующую концовку, нелепостью которой и вызвал искушение сопоставить с оригиналом. Сопоставив, С. Резник включил затем этот факт беззастенчивого плагиата в свою статью, предложенную «Новому миру» и получил благодарственный ответ тогдашнего главного редактора Сергея Залыгина: журналу важнее в первую очередь вернуть литературе изъятые великие имена, а потом уж разбираться, кто, у кого и что списал.
Документализм «Генералиссимуса» разнообразнее, но при всем цитатном хаосе и комментаторской отсебятины не настолько, чтобы исключить систематизацию некоторых типовых приемов.
В. Карпов не из тех писателей самобытного таланта и высокой культуры, которые, погружаясь в историю, по-тыняновски начинают там, где кончается документ. Не по его привычкам да склонностям и утруждать себя, перенапрягать свой интеллект сложными размышлениями о том, что документ документу, как предостерегал тот же Юрий Тынянов, рознь: один открывает, другой скрывает правду. Не каждый поэтому факт, даже зафиксированный документально, – правда, как и не всякая документированная правда – истина. Содержательные различия между фактом, правдой и истиной для В. Карпова – также слишком тонкая материя, чтобы попасть в сферу не по-научному легковесных исторических и не по-писательски поверхностных творческих интересов. На документах, которые ему нужны и нравятся, В. Карпов выстраивает повествовательные сюжеты, не нужных и не симпатичных не трогает вовсе. Внешняя безразборность, таким образом, на деле очень даже разборчива, а алогичный абсурдизм истолкований, не устраняя пустот и не снимая несостыковок, выдает порой внутреннюю логику концептуальных порывов, эмоциональная стихия которых упорядочивается рациональным посылом.
Начать с последовательного намерения в упор не видеть как раз те документы, которые кричаще не согласуются с авторскими схемами. Ни к чему писателю директива Сталина Ворошилову затягивать, вплоть до срыва, московские антигитлеровские переговоры с английской и французской военными делегациями, если она противоречит пронафталиненному тезису о том, что переговоры сорвали чопорные англичане и ветреные французы, не понимавшие опасности нависшего над Европой фашизма, в то время как «советская сторона была готова к самым серьезным решениям» (203). Ложь: не только не готова, но в преддверии скорого сговора с Гитлером избегала, не хотела их. Спустя пару абзацев это признает и В. Карпов, заметив ненароком словно в опровержение себя: «...да и наша делегация далеко не все сделала, чтобы воздвигнуть барьер против фашистской агрессии. Ворошилов, не имея дипломатического опыта, вел диалог слишком прямолинейно и, по сути дела, не искал компромиссов» (204). Коли так, кто, как не Сталин, назначил его главой делегации? И что мешало ему заменить тупоголового маршала-наркома, если тот по недалекости своей не справлялся с ответственной миссией? В том и дело, что справлялся, ретиво отрабатывал спущенную установку!..
Еще разительней: «И до сих пор точно не определено, кто совершил это варварство, – немцы или энкэвэдешники» (408) – не моргнув глазом, комментирует писатель «трагические события в Катыни, где были расстреляны польские офицеры». Простота, но не святая, а та, о которой говорят, что она хуже воровства! Допустим, по лености мысли В. Карпову в самом деле неведомо многотомное польское издание катынских документов. Как и книги сопредседателей двухсторонней комиссии российских и польских историков по «катынскому делу» и другим сопредельным ему «белым пятнам» в советско-польских и польско-советских отношениях Яремы Матишевского «Вырвать правду» (Варшава, 1993) и академика Г. Смирнова «Уроки минувшего» (М., 1987). И недавний коллективный труд русских авторов И. Яжборовской, А. Яблокова, Ю.Зори «Преступление, сохраняемое как государственная тайна» (Варшава, 1998), хоть и вышедший, к сожалению, только в Польше, но развернуто отрецензированный у нас в журнале «Вопросы истории» (2000, №1). Но если он действительно слыхом не слыхивал ни об обнародованной справке Шелепина от 3 марта 1959 года, внятно подтвердившего, что спецотряды НКВД расстреляли в 1940 году 21 857 поляков, ни о фундаментальном своде документов и материалов «Катынь. Пленники необъявленной войны» (М., 1997), вышедшем под редакцией академика А.Н. Яковлева в серии «Россия. ХХ век. Документы», ни о новой книге И. Яжборовской, А. Яблокова, В. Парсадановой «Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях» (М., 2001), то грош цена его исследовательской основательности. И добросовестности.
Обременительны они В. Карпову и во множестве случаев, когда высосанные из пальца факты вообще не подтверждаются никакими документально удостоверенными свидетельствами и пирамидально громоздятся то курьезными, то серьезными умолчаниями, неточностями, ошибками. Не ездил Ленин в Брест подписывать договор с кайзеровской Германией: как полномочный представитель Совнаркома его скрепил своей подписью Троцкий... Не в Сухуми на отдыхе пребывал этот главный сионист в дни смерти вождя, а в служебной поездке в Ташкент, откуда добраться до Москвы – реактивные ТУ тогда еще не летали – было не просто. К тому же по указанию Сталина ему сообщили неверную дату похорон, сместив настоящие сроки... Не «теперь» замалчивается книга «известного зарубежного писателя» (172) Леона (Лиона!) Фейхтвангера «Москва, 1937», а вплоть до начала ненавистной В. Карпову «перестройки» полвека пылилась в спецхране, так как, спешно изданная по сталинскому распоряжению, сыграла отведенную ей роль сиюминутно буфера и, оправдав суд над «троцкистско-зиновьевскими» предателями, стала ненужной... Не Сталин, а Ленин написал о себе «литератор», отвечая на вопрос о профессии в одной из анкет, причем не до революции, а после нее... Не смотрел Сталин «неоднократно (289) во МХАТе булгаковский «Бег», так как, дважды запрещенная главреперткомом, пьеса была запрещена и специальной комиссией политбюро, в которую по сталинской наводке входили Ворошилов и Каганович... Не в Куйбышев, а в Тюмень «эвакуировали» из мавзолея ленинскую мумию при наступлении немцев на Москву осенью 1941 года...
Действительно Вадима Козина доставили на Тегеранскую конференцию ко дню рождения Черчилля, который обронил как-то за чашкой кофе, что не равнодушен к русским романсам в его исполнении. «Сталин это запомнил, дал указание привезти певца в Тегеран спецрейсом. Представьте, как артист испугался, когда к нему пришли чекисты и сказали: «Собирайтесь». И еще представьте, какой эффект произвел Козин своим появлением на именинах и исполнением песен на изумленного Черчилля. Сталин умел делать приятные сюрпризы и умел продемонстрировать, что для него все возможно» (II, 167). Представили. И изумились сильнее сэра Уинстона, памятуя о том, чего он не знал и что утаил всезнающий повествователь. Не из Москвы летел спецрейс, а прямиком из Магадана, где известный певец, кумир эстрады отбывал сначала заключение, а потом пожизненную ссылку. Воспользоваться бы ему нежданно выпавшим жребием, попросить всемогущего о смягчении участи! Не воспользовался, не попросил. То ли конвоиры строго-настрого предупредили и глаз не спускали, то ли обостренная зековская интуиция предостерегла, как рискованно метать бисер...
Не понять, ради каких глубоко законспирированных государственных интересов В. Карпов так тщательно засекретил секрет Полишинеля, что скрыл немецкую писательницу из бывшей ГДР под псевдонимами военной разведчицы, которая еще до войны проходила в Китае профессиональную школу Рихарда Зорге. Не Урсула Кучински и не Агнесс Смедли, а Рут Вернер значится на обложке ее книги воспоминаний «Соня рапортует», изданной в русском переводе на пике развитого социализма 6...
Не «спокойно» (413) под сталинским покровительством «пережил» Берию академик Петр Капица, выведенный за строптивость и непокладистость из ученого совета физиков-атомщиков, а под неусыпным приглядом МГБ, контролировавшего работу ученого даже в его домашней лаборатории... Не краевед, а китаевед академик Н.Т. Федоренко, обслуживавший встречу Сталина и Мао Цзе-дуна как переводчик...
Безусловно доверие В. Карпова документам липовым, прежде и чаще всего – фальсифицированным стенограммам судебных процессов над «врагами народа», в том числе обвинительным речам Вышинского и показаниям обвиняемых. Они приводятся куда как обильно, без тени неловкости или смущения. И комментируются разоблачительно по отношению ко всем, кто им не верит. «Какие тут пытки? Какие истязания?» (I, 165). Или: «Какие же еще нужны доказательства? Однако недоброжелатели Сталина организовали целый поток публикаций, порождающих недоверие к показаниям подсудимых и к самим процессам, заявляя, что все это инспирировано, что обвиняемые давали показания под давлением следователей, может быть, даже под пытками или воздействием каких-то психотропных препаратов» (137-138). Разве не они коленопреклоненно признавали «перед страной, перед партией» (178) безмерную чудовищность преступлений? Сомневаться в их показаниях – значит «оскорблять недоверием (клеветой оскорбляйте сколько угодно) тех, кого расстреляли. Перед тем как уйти из жизни они наверняка хотели сказать народу правду» (179). И тот же Бухарин криком кричал «по сути дела, с того уже света» (177) о раздвоенности сознания, лишь бы быть услышанным своими нынешними доброхотами и злонамеренными хулителями советского правосудия.
Не в коня корм! «Перестройщики-демократы» – ругательные в лексике В. Карпова слова, всегда уничижительно закавыченные, – стали прямыми «наследниками троцкистов, оппозиционеров, заговорщиков» (179). Отрабатывая «зеленую капусту», т.е. доллары, они провокационно действуют из «холуйского желания услужить, угодить, попасть в унисон с дирижерами из-за океана» (297) и именно поэтому первым делом «реабилитировали всех «врагов народа», осужденных в показательных процессах 1937-1938 годов, оказались их единоутробными братьями. Единомышленниками. Для Сталина, для законов, которые существовали в то время в СССР, троцкисты были и юридически, и практически несомненными преступниками, чего они и сами не отрицали» (179). Беззаконие узаконивается одним махом пера! И с ходу упраздняется вся полувековая работа по реабилитации жертв репрессий! Как в свете этого рассматривает В. Крапов собственную реабилитацию – тоже предумышленной провокацией или все-таки восстановлением справедливости?..
Излюблен прием отсебятины, комментирующей документ вперекор его реальному содержанию. Взять «сов.секретную» справку Берии, где приведена заниженная, но все одно жуткая статистика, включая такие цифры: «...по делу писателей-»гуманистов» осуждено 39 870 чел. Расстреляно 33 000 чел. Продолжают отбывать наказание 6 870 чел.» (170). Остановиться бы тут собрату расстрелянных и заключенных хотя бы из чувства солидарности профессиональной, осознать, вдуматься, вникнуть как в цифры, так и в бериевские пояснения к ним: «Из всех сужденных врагов народа 90% – лица еврейской национальности», «данные приведены без учета смертности в лагерях» (171).
Куда там! Не тем озабочен писатель, разыгрывая из себя неофита, который будто бы и в руках не держал ни одной из мемуарных или документальных книг, воссоздающих довоенный и послевоенный шквалы репрессий. Ни солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» и рассказов Шаламова, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Черные камни» Анатолия Жигулина, «Непридуманное» и «Плен в своем отечестве» Льва Разгона, с одной стороны. Ни, с другой, воспоминаний Павла Судоплатова, свидетельствовавшего, помимо всего, не только о пытках, неведомых В. Карпову, но и разработке ядов, какие сверхсекретная токсикологическая лаборатория НКВД-КГБ опробовала на заключенных. Под конец второго тома, увлеченно расписывая детективную сцену отравления Сталина Берией при соучастии Хрущева, Маленкова, Булганина, повествователь вспомнит и о лаборатории, но все ее людоедские опыты спишет на начальника Майрановского, не забыв указать, что он еврей и в РКП(б) переметнулся из Бунда. В первом же томе карповский подзащитный мудро занят не изничтожением народа, в том числе мастеров культуры, а отеческой заботой о расцвете литературы и искусства. «Сталин осуществил просто титаническую работу – он преобразовал, перенацелил все виды искусства: литературу, кино, театр, живопись, – вообще все, что влияет на морально-нравственное формирование человеческой личности. Представители всех видов искусства были сориентированы работать на социализм. Это была величайшая сталинская победа, здесь он проявил себя как подлинный вождь. Сколько бы ни куражились над этим словом нынешние недоброжелатели, именно понятие вождь как нельзя лучше подходит к выдающемуся руководителю» (278).
Еще бы не подойти! Как ни по горло бывал погружен в «главную государственную деятельность» (292), а «вообще, кажется, успевал везде», вплоть до того, что ежесуточно прочитывал по 500 страниц писательских сочинений. Но писатели не были для него «исключением, их сажали за политические, троцкистские, заговорщические дела, за антисоветскую болтовню (как Артема Веселого и Бориса Пильняка, Ивана Катаева и Исаака Бабеля, Михаила Кольцова и Бруно Ясенского?), а не за то, что они в своем творчестве отступали от соцреализма... Писатели писали как хотели и что хотели. А вот оценку их произведений партия делала, исходя из своего принципа: соответствует книга политике партии в воспитании высоких идейных и нравственных качеств советского человека или не соответствует» (286-287). Невелика потеря, если несоответствующих талантов оказывалось в лагерях больше, чем соответствующих бездарей! Главное – не придумывать и не кричать «о тоталитаризме, запретах. Все это пропагандистские помои. Во все времена при любом строе цари, короли, правительства оценивали, приближали, награждали тех, кто был лоялен, не обязательно даже к ним лично. Так было всегда. Даже в далекие «дописательские» времена бояре одаривали шубами с боярского плеча сказочников, шутов, живописцев, скоморохов за их искусство. (И невдомек писателю, сколь самоуничижительно такое уподобление себе подобных шутам да шутихам!). Почему демократы лишают такого оценочного и поощрительного права главу государства? Сталин имел на это все основания и широко пользовался ими...Новоявленные критики утверждают, что он душил, зажимал, регламентировал, – это не более чем политическая желчь людей, движимых определенной заданностью: охаивать все советское. Сталин нигде и ни в чем не был таким примитивным» (287).
Что да, то да: совсем не примитивно опекал Михаила Булгакова (не худо бы и Андрея Платонова к случаю припомнить!), изощренно играя с ним в кошки-мышки. Защитил от инородческого засилья в кино завистников и оппортунистов одной национальности славянина, «хохла» Александра Довженко, даром что тот писал в дневнике, как Сталин, пришив ему украинский национализм, садистски превратил его жизнь в муку. «Приласкал, вернул на родину, помог перековаться в советского писателя» (289) эмигранту-графу Алексею Толстому, который, и сам не промах, признательно воздал сторицей. Простил не лояльные к советской власти произведения Куприна и великодушно разрешил больному старику помереть на родине...
Снискав такими гуманными актами «солидный авторитет у истинной творческой интеллигенции, Сталин проявил себя тогда незаурядным организаторов и психологом» (281). Благодарные «советские писатели видели в нем единственную надежду на творческое понимание и улучшение своей жизни. И тянулись к вождю», платили ему ответной любовью. «Очень искренне любил Сталина Твардовский – поэт чистейшей, распахнутой души» (295). И, должно быть, излил неизменно пылкие чувства сначала в главе «Так это было» из поэмы «За далью – даль», а потом в последней поэме «По праву памяти». «Те же чувства питала к Иосифу Виссарионовичу гордая, царственная Анна Ахматова». И выразила их в «Реквиеме»? Наверное, В. Карпов так не думает. И наверняка имеет в виду не выстраданный «Реквием», а вымученный цикл к 70-летию «учителя и друга», которым опальная Ахматова спасала заключенного сына, на что не преминул одобрительно сослаться А. Фадеев в письме в Генеральную прокуратуру. И то еще благо, что к монолитному сонму сталинских поклонников не причислен Осип Мандельштам, хотя в их неравном поединке самолюбивый вождь сумел подняться выше поэта-хулителя. «Любой человек обидится на поношение. Почему Сталину отказывают в самолюбии? И он обиделся. Но сам же защищал Мандельштама, потому что ценил его талант». И не иначе как защищая, сослал в отместку за «кремлевского горца» сначала в Воронеж, а затем уморил в дальневосточном лагере...
В ряду несуразиц, сопутствующих, казалось бы, безразборному, а по существу избирательному цитированию далеко не всего подряд, что подвернулось под руку, – излюбленный В. Карповым комментарий от противного антисталинских суждений Тухачевского, которые извлечены из изданной в Париже книги Лидии Норд «Маршал М.Н. Тухачевский». «Мне совершенно непонятно германофильство Сталина, – говорил Михаил Николаевич. – Сначала я думал, что у него только показной интерес к Германии, с целью показать свою образованность... Но теперь я вижу, что он скрытный, но фанатичный поклонник Гитлера. Я не шучу. Это такая ненависть, от которой только один шаг до любви... Стоит только Гитлеру сделать один шаг к Сталину, и наш вождь бросится с раскрытыми объятиями к фашистскому вождю. Вчера, когда мы говорили частным порядком, то Сталин оправдал репрессии Гитлера против евреев, сказав, что Гитлер убирает со своего пути то, что мешает ему идти к своей цели, и с точки зрения своей идеи Гитлер прав. Успехи Гитлера слишком импонируют Иосифу Виссарионовичу, и если внимательно присмотреться, то он многое копирует у фюрера. Немалую роль, по-моему, играет зависть к ореолу немецкого вождя...Как ни говорите, и «чином» Гитлер выше – все-таки был ефрейтором, а наш даже солдатом не был. Стремление первого лезть в полководцы оправдано – «плох тот капрал, который не мечтает стать генералом», а вот когда бывший семинарист хочет показать, что он по меньшей мере Мольтке, – это смешно, а при нынешнем положении вещей и очень грустно. И еще печальнее то, что находятся люди, которые вместо того, чтобы осадить его, делают в это время восторженные физиономии, смотрят ему в рот, как будто ожидают гениальных мыслей...» (154-155).
Если высказывание доподлинно и цитируется при всей стилевой расхристанности верно, то оно действительно зеркало. Но не подрывной деятельности запроданца-маршала, которого настигло праведное возмездие, а прозорливости ума, предугадавшего скорый сговор Сталина-Молотова и Гитлера-Риббентропа. Что же до нескрываемо едкой иронии над бывшим семинаристом и будущим генералиссимусом, то об оправданности ее с лихвой позаботилась история, отечественная и мировая...
Тут мы вступаем в тему не просто политического, но и дипломатического, а потом и полководческого гения Сталина. Однако не будем детально углубляться в нее, благо доминировавший до сих пор троцкистско-сионистский мотив несколько ослабевает, поскольку «пятая колонна» перед войной заблаговременно и победно разгромлена. Выделим поэтому лишь авторские рецидивы назойливых возвратов к нему. И зададимся вопросом, в лоб поставленным и писателем: были ли гитлеровцы антисемитами, породившими Холокост?
Безусловно, были. Однако же вынужденными, подневольными, спровоцированными самими евреями, к которым немцы питали особую ненависть как «к конкурентам на владение миром» (70). Тем истошнее разносился их звериный рев «Хайль Гитлер». «Они слепо верили в свою исключительность. Орали не только фашисты и солдафоны. Так орал весь немецкий народ, одурманенный идеями свой «богоизбранности» на мировое господство. Они взяли на себя грех уничтожения миллионов людей, в том числе и шести миллионов евреев».
И за то поклон автору, что не именует Холокост «так называемым», признает 6 миллионов жертв и не списывает их на эпидемии гриппа? Не спешите. «Чем все кончилось, известно. Немцы дорого заплатили за увлечение расистской теорией и практикой...Несомненно, такая же участь ожидает в итоге и сионистов. Тысячи еврейских душ (!) они растлили своей преступной идеологией. Больших успехов они уже, похоже, достигли, осуществляя свои планы о мировом господстве, в том числе и в нашей России. Но гитлеровцы тоже (!!) владели Европой и дошли до Волги. Сионизм сегодня – раковая опухоль человечества. Что он несет для людей, очень хорошо видно из происходящего в России: развал промышленности, культуры, геноцид местного населения, голод, болезни, вырождение». И снова поклон вам, Владимир Васильевич! Но уже не читательский, а от Ясира Арафата с его заединными друзьями и закадычными приятелями из газеты «Завтра»: и он, и они мыслят и рассуждают точь-в-точь так же...
Ну, а что думал о гитлеровском антисемитизме наш советский лидер, политик «стратегического мышления и решения» (233), ловко смывший с лика родного отечества – под занавес выяснится: не до конца! – «троцкистско-сионистское мурло» (289): осуждал или одобрял, негодовал или приветствовал? Созвучный антисталинским суждениям маршала Тухачевского ответ на непраздный вопрос непроизвольно, но определенно вытекает из документов, – но не из кощунственных авторских комментариев к ним! – о которых В. Карпов, по-видимому, и вправду узнал, «только уже работая над этой книгой» (II, I0), и, узнав, огласил, ввел в исторический обиход. Из них явствует, что у Сталина, ставшего с началом войны Верховным Главнокомандующим, «были еще свои, никому не известные, далеко ведущие стратегические расчеты», которые он хитро скрыл от ближайших соратников по Политбюро и Совнаркому, Государственному совету обороны и Ставке Верховного Главнокомандования. Расчеты строились на тайно заключенном еще до советско-германского пакта и подписанном Л. Берией и Г. Мюллером в Москве 11 ноября 1938 года в 15 час. 40 мин. «Генеральном соглашении о сотрудничестве, взаимопомощи, совместной деятельности между Главным управлением государственной безопасности НКВД СССР и Главным управлением безопасности Национал-Социалистической рабочей партии Германии (ГЕСТАПО)» (11). Основываясь на соглашении, советские и немецкие разведчики встретились в Мценске 20 февраля 1942 года, когда, победив под Москвой, Красная Армия пыталась развить зимнее контрнаступление. «Мценск в то время находился на оккупированной гитлеровцами территории. Видимо, идея об этих переговорах возникла у Сталина в самом начале контрнаступления, и поиски контактов наши разведчики начали немедленно. Как это происходило, мне неизвестно».
Но известны «Предложения германскому командованию», которые Сталин собственноручно датировал кануном встречи. «Они отпечатаны в двух экземплярах, один остался у Сталина, другой предназначался тому, кто будет вести переговоры. Этот документ, по-видимому, не предполагалось вручать немцам, он представляет собой конспект, перечень вопросов, которым должен был руководствоваться советский представитель». Среди них предложение о перемирии с 5 мая по 1 августа 1942 года. Далее, если перемирие перейдет в мир, пункт третий: «После передислокации армий вооруженные силы СССР к концу 1943 г. будут готовы начать военные действия с германскими вооруженными силами против Англии и США» (12). И пункт четвертый: «СССР готов будет рассмотреть условия об объявлении мира между нашими странами и обвинить в разжигании войны международное еврейство в лице Англии и США, в течение последующих 1943-1944 годов вести совместные боевые наступательные действия в целях переустройства мирового пространства»...
«Мценский мир» – иными словами, самоубийство человеческой цивилизации – не состоялся. Как рапортовал Верховному тогдашний первый заместитель народного комиссара внутренних дел СССР Меркулов, немецкая сторона изъявила готовность «в знак таких перемен...поменять цвет свастики на государственном знамени с черного на красный» (13) и даже, при достижении согласия, потеснить «свои границы на востоке в пользу СССР». Но лишь при безусловном обязательстве советского правительства принять ультимативное германское требование «незамедлительно покончить с еврейством. Для этого полагалось бы первоначально отселить всех евреев в район дальнего севера, изолировать, а затем полностью уничтожить. При этом власти будут осуществлять охрану внешнего параметра и жесткий комендантский режим на территории группы лагерей. Вопросами уничтожения (умерщвления) и утилизации трупов еврейского населения будут заниматься сами евреи». По Меркулову-Карпову, повод для ликования: сталинский демарш обнажил полное расхождение взглядов и позиций и уже одним этим был оправдан и полезен...
Ах, Владимир Васильевич, до чего же бесконтрольно шпарит по бумаге ваше перо! Или рука бесконтрольно водит им? Документики-то работают не на вашего любимца, а против него! Бьют наотмашь, сокрушают убойно, наповал. А ваш комментарий к ним – по вам как по автору, которому не к лицу так цинично ронять и профессиональное достоинство писателя, и воинской доблестью заслуженное звание Героя! И писателю, и Герою в одном лице устыдиться бы вероломного Верховного, а не кликушески шпынять тех, кто готов «поупражняться по поводу интернационалиста Сталина, согласного на сговор с фашистами против союзников». Не первый, подчеркнем, – второй сговор. За первый уже заплачено Польшей, второй предлагается оплатить «мировым пространством». И что с того, если перекройщик мира сам, дескать, «считал и называл эти предложения «неэтичными»»! Когда считал? Где называл?
Не удостоив «упражняющихся» вразумительным ответом, писатель-Герой навязывает нам свое «человековедческое» разумение закулисных махинаций главнокомандующего как заступника, печальника судьбы народной, а не властолюбца, коллаборационистски прощупывающего возможности сохранить за собой единодержавие. В. Карпову очевиден не сталинский коллаборационизм, а готовность «взять на себя любой большой грех ради спасения страны и народов, ее населяющих. Сталин знал о намерении Гитлера расчленить Советскую страну, превратить ее в колонию и истребить «аборигенов», «унтерменшей» для освобождения земель и раздачи их «поселенцам-победителям». Но, зная все, он не предал «своих» евреев, не пошел на их истребление, как это сделали у себя фашисты, хотя взамен гитлеровцы предлагали очень выгодное «создание единого фронта против Англии и США». Цена, которую требовали за это гитлеровцы, – «поголовное истребление евреев» – для Сталина была неприемлемой. Вот и задумайтесь, господа – те, кто по сей день считает его антисемитом».
Стоит задуматься. Но не только об антисемитизме Сталина, а обо всем, что с таким пылом-жаром втолковывает нам писатель-фронтовик. И прежде всего пусть задумаются ветераны войны, доживающие жизнь с чувством честно исполненного воинского долга. После победы на их глазах разворачивалось позорное «дело врачей», которому предстояло завершиться лагерями уничтожения евреев. Не по запавшей ли в цепкую память генералиссимуса идее геноцида, какую подбросили ему гитлеровцы на мценских переговорах?
Не исключай В. Карпов перепроверку себя опросом читателей-ветеранов, – не напрягал бы ораторски голос в безответственной болтовне о том, как ему «кажется», будто «уступки и сама идея Сталина о развороте боевых действий на 180 градусов для ведения совместных боевых действий (ну и стилек!) против Англии и США является ничем иным, как тактически ходом с целью выиграть время. Обещания провести перегруппировку армий и «после заключения мира между нашими странами» начать совместные боевые действия в 1943-1944 году – это, как говорит русская пословица, «Улита едет, когда-то будет». Главное, спасти страну сейчас от нашествия. За два года много воды утечет, можно будет и с союзниками объясниться, и боевых действий против них не начать. Главное сейчас – отдышаться и подготовить Вооруженные Силы и промышленность к более успешному отражению гитлеровской агрессии, если немцы отважатся ее продолжать. В общем, хитрил Сталин, и ложь эта была во спасение. В политике подобные маневры – обычное дело... В этой ситуации Сталин явно блефовал. Но блеф в политике – это не то же, что блеф в карточной игре или в каком-то криминальном деле. Блеф в политике – это редкое искусство» (14-15).
Облагораживая сталинский блеф и возвышая его до искусства, повествователь блефует сам, причем на уровне не просто бездарном, но аморальном. Потому что вызывающе демонстративно размывает вовсе не зыбкую нравственную грань между стратегией политика и шулерством картежника. Чувство нравственное не из тех, какие вольно ставить на карту, тем паче крапленую. Со всех точек зрения это безнравственно. А с карповской – «еще один пример ...стратегического мышления. Хоть и неудачный, но, как говорится, с добрыми намерениями – ради спасения Отечества».
Или себя в Отечестве?..
n