Geum.ru

Московское бюро по правам человека валентин оскоцкий полемика сталинизм, ксенофобия и антисемитизм в современной русской литературе



СодержаниеПраведное житие
Булат Окуджава
Подобный материал:

1   2   3   4   5   6   7   8   9
Полковник о генеРалиссимусе:

^ ПРАВЕДНОЕ ЖИТИЕ

В АНТИСЕМИТСКОМ ПРИЩУРЕ


Ну что, генералиссимус прекрасный,

потомки, говоришь, к тебе пристрастны?

Их не угомонить, не упросить...

Одни тебя мордуют и поносят,

другие всё малюют и возносят,

и молятся, и жаждут воскресить.


^ Булат Окуджава


I. Иудушки


Поначалу, казалось бы, если не всё, то кое-что похоже и, не совпадая полностью, созвучно хотя бы частично...

Достоевский решительно не принимал на себя подозрений в антисемитизме, хотя и поддавался ему подчас как журналист-памфлетист, искусный полемист с западниками. Но и при этом, как еще в 20-е годы прошлого века по первопутку исследовал Леонид Гроссман в работе «Достоевский и иудаизм», наконец-то извлеченной из анналов историко-литературной непамяти, антисемитские проявления носили у писателя не философский, не мировоззреченский, а одномоментно публицистический, «чисто газетный» характер. Так же по-газетному страстно отмежевывался он от того, чтобы его зачисляли «в ненавистники еврея как народа, как нации», «с самого начала и прежде всякого слова» снимал с себя это обвинение «раз навсегда, с тем, чтоб уж потом об этом и не упоминать особенно» 1.

Вот и Владимир Карпов на присущем ему уровне стилистической небрежности и лексической неряшливости посчитал нужным двухтомное повествование 2, созданное исключительно из благих якобы намерений не «оправдывать или осуждать Сталина» (I, 6), а «как всегда, изложить все объективно», начать с «важного предупреждения» (заголовок подглавки), что он «никогда не был антисемитом» и «предубежденный подход к оценке событий и деяний отдельных личностей, исходя из их национальности», считает недопустимым. «Антисемитизм так же вреден и порочен, как русофобия, неприязнь к лицам кавказской, любых других национальностей и т.п.» (67-68).

Но дальше внешнего сходства исходных посылов не пошло. В дальнейшем движении мысли классика и современника расходятся принципиально.

У Федора Михайловича: «...Я окончательно стою, однако же, за совершенное расширение прав евреев в формальном законодательстве и, если возможно только, и за полнейшее равенство прав с коренным населением» 3.

У Владимира Васильевича:

«Одновременно уточняю: я четко различаю и отделяю антисемитизм от сионизма...сионизм – это тот же фашизм, но только когда вместо немцев претендуют на мировое господство евреи-экстремисты. Сионизм является одной из разновидностей человеконенавистнической теории и практики, ставящей своих сторонников в расовом отношении выше всех других наций и стремящейся к мировому господству путем геноцида, истребления целых народов...

...Сионизм является монополией евреев-экстремистов, но сотни и тысячи представителей других национальностей служат, а точнее, прислуживают сионистам, являются их верными пособниками, получая за это вознаграждение высокими должностями, допуском в политические и коммерческие структуры, в СМИ, кино, литературу, на эстраду, радио.

Все это проявилось в тридцатые-сороковые годы, но особенно жестко осуществлено сионистами в нашей стране в перестроечные и постперестроечные годы – годы так называемых реформ. Мне кажется, нет необходимости убеждать в этом читателей и доказывать правдивость вышеизложенного – зрячий видит, не глухой слышит: все происходящее с нами и вокруг нас сейчас наглядное тому доказательство» (68).

Зряшный труд ловить писателя на слово, как за руку, уличая то в неразличении понятий «нация» и «национальность», то в дилетантски приблизительном, если не примитивном, понимании сионизма, его идейных истоков, исторических корней и философских оснований. С изощренным хитроумием профессионального разведчика, удостоенного за боевые заслуги – действительные, не мнимые! – звания Героя Советского Союза, В. Карпов, как мы не раз увидим, не прочь прикинуться простачком-невеждой, лишь бы напроломнее протащить сокровенную для него безудержную апологию «великого и мудрого» за его стратегический гений государственного лидера, политика, полководца, дипломата, которому наше отечество и мы, здравствующие в нем ныне, по гроб обязаны избавлением. От чего бы, вы думали? От гитлеровской оккупации, как по привычке, внедренной в обыденное сознание, тут же заученно подскажут седовласые сталинисты и их юные единоверцы из рядов нынешних «нацболов»? Вовсе нет! «Главная победа Сталина, по масштабам исторически стратегическая, фактически это разгром сионизма на территории Советского Союза. Одержав победу над сионизмом, Сталин избавил тем самым народы, населяющие Советский Союз, от порабощения не менее опасного, чем гитлеровское фашистское нашествие» (187). При этом, что для одописца особенно важно, спаситель действовал отнюдь не из антисемитских побуждений, поскольку – вопреки клеветническим, надо полагать, наветам собственной дочери – антисемитом не был, а лишь повиновался прозорливо угаданным велениям отечественной и мировой истории.

«Конечно, как человек, выросший в недрах православной культуры, и человек, широко информированный, он не мог не знать и не понимать, какова роль мирового сионизма. Но это совсем не то, что примитивный антисемитизм, в котором его облыжно упрекают. Если бы Сталин был антисемитом, он не потерпел бы рядом долгие годы Кагановича и Мехлиса, которых очень уважал и ценил. (Как верноподданных подручных кровавых заплечных дел! – здесь и далее восклицания, вопросы, комментарии в скобках мои, – В.О.)...

...Великая заслуга Сталина перед народами, населяющими Россию, и особенно перед русским народом, перед историей, заключается в том, что он разглядел, понял и отважился на борьбу с сионистским нашествием под видом «мировой революции»...

...Сионисты никогда не забудут поражения, которое нанес им Сталин. В наши дни и вечно они будут поносить, очернять, обливать желчью Сталина, потому что он их лишил очень важного, почти достигнутого продвижения к заветной цели – мировому господству через захват России.

Сталин не дал им возможности разрушить Российское государство и создать на его территории свою “землю обетованную”» (106-107).

Как ни длинна выдержка, стоило привести ее без значительных усекновений. В ней методологический ключ к историческим – точнее, антиисторическим идеям повествования, которое выстраивается, как житие праведника, увиденное в антисемитский прищур. Трубно отрекаясь на словах от антисемитизма примитивного и заскорузлого, В. Карпов выставляет его в мантии непримитивного и незаскорузлого антисионизма, но это для него не более чем неуклюжий эвфемизм, то и дело снимаемый прозрачными проговорками вроде такой, ставящей между обоими понятиями синонимичный знак равенства, как ни заклинает автор не считать их синонимами:

«Еврей – понятие национальное, природное, как и русский, татарин или чукча. Сионист – категория политическая, такая же, как гитлеровский нацист, чеченский национал-террорист, американский куклуксклановец. (Стало быть, и позабытый отчего-то автором русский шовинист, великодержавный национал-патриотист?). Потому еще раз прошу учесть эту мою, вообще-то официальную, трактовку и оценку сионизма и не принимать всем евреям на свой счет негативные высказывания, касающиеся только сионистов.

Своими расистскими идеями об избранности евреев, о превосходстве их над другими народами, о «богоизбранности» и праве на мировое владычество сионизм компрометирует, прежде всего, еврейский народ (!). Это противопоставление оскорбляет другие расы. Порождает ненависть к евреям (!!). Антисемитизм – не что иное, как результат порочной теории и практики сионистов» (69-70).

Жонглирование терминами, реальное содержание которых автор представляет себе крайне смутно, призвано поднять его настрой до историософской планки. Однако историософия эта такова, что с легкостью необыкновенной не только пренебрегает таким полезным подспорьем писательского труда, как эрудиция, образованность, знание, но едва ли не демонстративно порывает с гуманистическими традициями русской культуры (потому и стоило, начиная эту статью, вспомнить о Достоевском!), которая как эстетически, художнически, так и духовно, нравственно не однажды подтверждала «великую истину», неистово высказанную Белинским: «...Когда человек весь отдается лжи, его оставляют ум и талант» 4.

Ни ума, ни таланта не понадобилось В. Карпову для того, чтобы вывести сталинского соперника по большевистской борьбе за власть не Львом Троцким, а Лейбой Бронштейном, т. е. не идеологом революционного экстремизма, а раньше и прежде всего евреем, который не сам пришел в революцию, а был внедрен в нее, поставлен, навязан ей французскими «богачами-сионистами» (51), давшими команду «пятой колонне» в России «поддержать его и подчиняться ему» (52). Затем эти «закулисные политикомахеры» прибыльно перепродали будущего «вождя для будущей революции» (53) американским партнерам, а те, дождавшись февраля 1917-го, приказали своему выкормышу «немедленно возвращаться в Россию и брать руководство революцией в свои руки с целью реализации сионистских замыслов» (53-54). В России же, взбудораженной и вздыбленной, единомышленники по взглядам «и по крови!» (54) спешно приняли его в большевистскую партию, срочно ввели в ЦК. На те же деньги тех же соплеменников-банкиров взращен Керенский, чье благоволение Троцкому оплачивалось не менее щедро...

В аналогичном, хотя противоположном по смысловому заряду ключе апокрифа выдержано начальное жизнеописание Иосифа Джугашвили-Сталина. Демонстрируя заявленную объективность авторского повествования, оно интригует видимостью полемики с «услужливыми биографами» (14), которые возвышают скромную персону до «второго лица» октябрьской революции. Между тем «член руководящей команды большевиков-революционеров» из числа «близких к Ленину единомышленников» не разжигал костер, а лишь светился его отблесками. (Заметим походя, что такое умаление своей руководящей роли в большевистском перевороте сам Сталин отвергал решительно и недвусмысленно подтвердил это сначала запретом книги Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», где упомянут только единожды, а затем арестом Емельянова, который содержал и охранял в Разливе укрывище Ленина-Зиновьева и, как ни тужился, не мог в угоду вождю припомнить его частых визитов в «шалаш»). Зато блестящие батальные способности наркомнаца развивались, а незаурядный боевой опыт накапливался по ходу гражданской войны. В героической обороне Царицына (о том, что город был все-таки сдан Деникину, в книге ни слова). В защите Петрограда не только от Юденича, но и от запаниковавшего Зиновьева. В победном наступлении на Варшаву, сорванном авантюристом Тухачевским, любимчиком Троцкого. Карательными кровопусканиями мечены все эти ступени карьерного восхождения будущего генералиссимуса, но он, по авторскому раскладу, проливал не красноармейскую, а белогвардейскую кровь, а также кровь замаскировавшихся под военспецов врагов революции, чье подполье пригревал и опекал тот же Лейба Бронштейн, послушно исполнявший указания тех, кто скрывается у писателя «под понятным местоимением “Они”» (59). И хотя о викториях Троцкого трубили (Сталин, понятное дело, не трубил, но о его заслугах перед революцией и он успел почтительно высказаться!) «во всех странах и на всех континентах все те же родственники по крови, у которых уже тогда была в руках вся пресса» (60), не липовые, а действительные победы одерживал не он, а Сталин. Совсем как в лживой повести Алексея Толстого «Хлеб», услужливо сочиненной по сталинскому «социальному заказу». Или в столь же убогой романной фальсификации меднолобого сталиниста Всеволода Кочетова «Угол падения»...

Перечислим некоторые из преступных деяний сионистов-троцкистов, какие они учинили еще при Ленине, но особенно после него.

Расстрел царской семьи, который, как протеже Троцкого, произвел председатель Уралсовета Янкель Вайсбарт, он же Белобородов. Председатель Совнаркома здесь, ясное дело, не при чем...

«Смертный приговор казачеству» (64), во имя «очищения российской земли от русских», приведенный в исполнение тем же Вайсбартом-Белобородовым «вместе со Свердловым, с благословения Троцкого» (63). Досадная закавыка с Яношем-Яковом Мовшевичем-Михайловичем Гаухманом-Свердловым, вечной памяти которого посвящена бурнопламенная ленинская речь на Красной площади, увертливо снимается назидающей скороговоркой: «Все было бы хорошо, остался бы Яков Михайлович в памяти людей честным революционером и прекрасным организатором, если бы не отравили его (физически тоже?) сионистские идеи Троцкого» (64)...

Обратим, кстати, внимание на авторскую одержимость раскрытием псевдонимов. Не исследовательский азарт историка водит пером В. Карпова, а бдительность криминалиста, не сомневающегося, что «во всех случаях, когда человек прячется под псевдонимом, имеется намерение скрыть свое подлинное лицо, а иногда и прошлое» (68-69). Оттого и в засланных к большевикам евреях выявилось «“второе дно”, т.е. необходимость спрятать свое двуличие. С русским псевдонимом сионистам было спокойнее маскироваться, превращать свои идеи в антипартийные дела. Истинная же национальная принадлежность, видная по фамилии, выдавала, настораживала, лишала конспирации сионистов, потому что было известно: сионистом мог быть любой еврей (!). Вот и меняли они фамилии на русские, грузинские, армянские и по сей день суетливо требуют исключить из паспорта и из всех анкет «пятый пункт» – о национальной принадлежности» (69). Но если Бронштейн-Троцкий, Апфельбаум-Зиновьев, Розенфельд-Каменев, Губельман-Ярославский – это двуличие, то чту тогда Ульянов-Ленин, Джугашвили-Сталин, Скрябин-Молотов, Костриков-Киров – прямодушие? Чудо что за логика! Впрочем, вытекающая из того абсурда, в русле которого «идет разговор и оценка действий личностей не только с двойной фамилией, но и двуличных, с двойным дном, то есть действующих как большевики в открытой повседневной работе – под псевдонимами – и занимающихся тайными делами для достижения оппортунистических целей, очень часто смыкающихся с сионистскими идеалами» (72). Доведись, короче говоря, В. Карпову перебеливать сегодня краткий курс истории ВКП(б), он с энтузиазмом выстроил бы его как историю сопротивления здоровых большевистских сил «очень ощутимому сионистскому акценту» (70), какой вносили еврейские эмиссары «в революционные коммунистические дела и преобразования... Борьба за власть между троцкистами и сталинистами носила его постоянно»...

На нечистой совести сионистов провалившаяся попытка «убрать Ленина» (62) опробованным путем убийства из-за угла. «Покушение удалось только наполовину: Ленин остался жив, но почти выбыл из строя как руководитель всех партийных и государственных дел страны. Троцкий обрел еще большую власть. Сталин тогда как соперник (на сей раз истинно: не противник, а именно соперник!) еще не просматривался, его положение Генерального секретаря расценивалось в качестве общего руководителя канцелярии партии. В Политбюро большинство были сторонниками Троцкого, и он считал, что вывести Сталина за штат будет несложно, только нельзя этого делать, пока жив Ленин, который выдвигал Сталина на этот пост и будет защищать его». Не ареопаг партийных интеллектуалов, одним словом, а коммунальная кухня функционеров. Так, впрочем, и было на всем прошловековом всемирно-историческом пути РКП(б) – ВКП(б) – КПСС – от ленинского начала 20-х до горбачевского конца 80-х...

Не большевистских, а троцкистских рук дело – массовый «красный террор», объявленный ВЦИКом после покушения на Ленина и истребивший русских офицеров, священников, чиновников, ученых, писателей. На этой волне, кроваво вспененной сионистами, чекистский следователь Якобсон самочинно приговорил к смерти «бывшего блестящего офицера, гениального русского поэта Николая Гумилева» (55). Председатель ВЧК, подписавший расстрельный вердикт, и председатель Совнаркома, отказавший в заступничестве, снова не при чем...

Компрометация Крупской, закулисно спровоцированной на ссору со Сталиным, и «всесоюзного старосты», принуждаемого подписывать подготовленные Троцким документы о грабеже, разорении, уничтожении православных храмов, арестах и расстрелах священнослужителей. Подставив «русского уважаемого Калинина как ширму, для того чтобы спрятать истинных варваров» (80), троцкисты-сионисты прибрали к своим загребущим рукам «огромные богатства, накопленные Россией» (94). А «золото партии», которое калининский предшественник по ВЦИКу хранил в том же Кремле, – оно чище, другого происхождения?..

Хорошо продуманный, разработанный и реализованный «единым сионистским центром» (106) план продвижения «“дочерей иеговы” ...в подруги жизни к влиятельным людям». Еврейками были жены Молотова (Жемчужина), Ворошилова (Горбман), Калинина (Лорберг), Кирова (Маркус), Куйбышева (Коган), Суслова (Судзимирская). Брежнев почему-то в крамольный список не попал. Щекотливая, хотя и очевидная, по В. Карпову, тема подана как еще один неотразимый довод против сталинского антисемитизма: будь он и впрямь «антисемитом, при его властности он этого не допустил бы». Но допустив, восполним, исправил промашку – посадил-таки жен и Калинина, и Молотова, а если верить В. Карпову, то и Ворошилова...

Самоубийство Надежды Аллилуевой, чей «выстрел в спину» (заголовок подглавки) направили сиониствующие профессора Промакадемии. В большинстве сторонники Троцкого, они каждодневно высказывали «неодобрительные суждения о том, что делает Сталин» (130), и клеветнически обвиняли его в диктаторстве. Поначалу «все шло, как и полагается в дружной семье. Но начинает проявляться влияние извне. Троцкистское окружение в Промакадемии...сначала зарождает сомнения относительно позиции мужа, потом – симпатии к своим позициям и, наконец, полное согласие с оппозиционерами» (134). Трагический исход «очевиден, он на поверхности (!): оппозиционеры-сионисты были большие мастера влиять на психику, на взгляды, на поведение человека, плести интриги. Наверняка, это была хорошо ими подготовленная, отрежиссированная, именно политическая акция. Они нанесли удар в спину Сталину рукой любимого человека (даром что садистски унижаемого!)...В этом и заключался главный смысл содеянного. Как ни тяжел был этот удар, Сталин выстоял. Но, наверное, сделал глубокую зарубку в своей цепкой памяти и, когда пришло время, напомнил некоторым «невиновным жертвам террора» и эту свою боль».

Немалые «ложки дегтя» (130) вливал в троцкистские умонастроения Надежды Сергеевны ее «близкий друг» Бухарин. В те же «годы учебы в Промакадемии втерся в окружение жены Сталина хитрый мужичок – секретарь партийной ячейки академии, что говорит о его связях с троцкистами, Никита Хрущев. Аллилуева ввела его в свой дом. Веселый и пронырливый, Никита выглядел очень бесхитростным. Сталин запомнил его», как потом окажется, себе на горе. И, чувствуя за собой после смерти жены «какую-то вину» – не таить бы писателю, какую? Неужто ту только, что простодушно доверился коварным троцкистам-сионистам, которые, проникнув в его дом, и «здесь сделали свое гнусное дело!» (133), – поддерживал разбитного «товарища Нади, выдвигал на должности районного и городского масштаба (секретаря МК? украинского ЦК?). Ну а Никита иногда развлекал гостей Сталина во время застолий на даче – плясал в присядку с балалайкой и пел матерные частушки» (130-131). (Раз хозяин глядел да слушал, значит, нравилось ему непотребство). Вот нам, полагает автор, и завязь хрущевского доклада на XX съезде КПСС...

Злодейское убийство Кирова, с которым Сталин сердечно подружился еще в гражданскую. Теперь их дружба стала «почти родственной. Сергей Миронович, приезжая из Ленинграда по делам в Москву, останавливался не в гостиницах, а на квартире Сталина (неверно: главным образом, у Серго Орджоникидзе!)...Отпуск Киров проводил обычно вместе со Сталиным» (141). И за три недели до выстрела в Смольном, оборвавшего дружескую идиллию, они тоже были в Сочи, безмятежно играли в городки, на бильярде, парились в бане. Как ни старательно упрятывали троцкистские оппозиционеры, а затем их последователи – Хрущев и нынешние «демократы» – концы в воду, «подлинная, неопровержимая» (135) истина известна всезнающему писателю: «Ничего не надо искать, нет никаких тайн, все на поверхности (опять, как это чаще всего у В. Карпова, «на поверхности»!). Организаторы и исполнители убийства сами на следствии и публично на открытом судебном процессе признавались: «Да, мы убили Кирова!». Не нужно ничего искать, кого-то разоблачать». Саморазоблачившиеся убийцы лихо отметили злодейство буйной пляской, «и плясали они, наверное, не “барыню”, а свои “Шолом” и “Семь-сорок”» (145). Как достоверно знает В. Карпов, «это было настоящее торжество по случаю удачно осуществленной террористической акции. Они праздновали начало свержения «клики Сталина», потому что убийство Кирова было первым в целой серии запланированных терактов», провокационно маскируемых троцкистскими слухами «об устранении Кирова как конкурента Сталина» (147). В пику Хрущеву, а также О. Шатуновской, которая ушла из жизни, не зная об уничтожении в КГБ нескольких томов собранных ею материалов о сталинском дирижерстве в «деле» Кирова, эти слухи, внушает писатель, «с полной очевидностью опровергаются как дезинформация, дымовая завеса», скрывающая «преступные замыслы самих заговорщиков». Первыми перейдя к террору, они замышляли далее «не только свержение Сталина и его соратников, но и физическое устранение... убийство Кирова стало апогеем в этой их черной затее. Но Сталин после убийства Кирова тоже показал зубы и даже клыки!» (182). Железную хватку по-волчьи ощеренных сталинских клыков познает перед войной и будущий автор «Генералиссимуса», хотя, в ту пору курсант военного училища, террористом не был. Как не был им ни в войну, ни после нее и вымышленный Иван Денисович Шухов, принявший на свои крестьянские плечи ту же зековскую ношу, что и доподлинный В. Карпов...

Как ни пестр калейдоскоп, как ни хаотична мозаика разнокалиберных – от «красного террора» до найма евреек в жены большевистским вождям – событий, все они, как шашлык на шампур, нанизаны на стержень разрушительных «сионистских замыслов», продвигавшихся в ходе борьбы «за власть в партии и государстве, а вернее, за захват России» (65), какую поначалу «весьма успешно» (72) вел Троцкий с Лениным, а затем со Сталиным. Будто и невдомек автору, что ни Троцкий, ни Зиновьев с Каменевым, ни их партнеры по оппортунизму и подельники по «блокам» евреями себя не сознавали, а числили в собственных глазах истыми революционерами, работающими на ассимиляцию наций и народностей в едином безнациональном интернационале пролетариев, которые, по Марксу-Энгельсу, не имеют отечества! Тем, кстати, охотнее и с обеих сторон спокойнее Еврейская коммунистическая партия (ЕКП) влилась в РКП(б), что действовала не по сионистским наущениям-проискам, а шла собственным курсом пролетарского интернационализма, который подтвердил своей подписью под соответствующим постановлением от 9 марта 1923 года не какой-то замаскированный сионист, а секретарь ЦК Куйбышев, которого автор видит в когорте стойких ленинцев-сталинцев. Если принять на веру его зыбкие построения, то, стало быть, с Куйбышева и спрос за то, что «десятки тысяч новых влившихся «коммунистов» стали верными, надежными соратниками Троцкого и его единомышленников в борьбе за власть. Они при содействии своих единокровных братьев быстро продвигались по службе и через год-два стали руководящими работниками в районных, областных, союзных и центральных комитетах партии, органах Советской власти, министерствах (видимо, наркоматах?) и учреждениях, прокуратуре, судах, в армии и даже ГПУ» (75). Как быть в таком случае с антисталинской платформой М. Рютина, ни в каких троцкистско-сионистских сговорах не замеченного? Подобные исторические реалии не для В. Карпова. Он самозабвенно выпрямляет стержень-шампур, без устали варьируя одно и то же: «Во всей деятельности Троцкого отчетливо просматривается прямое выполнение указаний сионистских финансовых и политических хозяев, у которых он был на содержании. Да и теория Троцкого о мировой революции – при практическом осуществлении ее еврейскими кадрами – прямо смыкается с сионистскими поползновениями овладеть Россией. В этом отношении просто вырисовывается между ними большой знак равенства» (65-66). И еще проще смывается не кем-нибудь, а Лениным, которого – общеизвестно – лозунг мировой революции вдохновлял не меньше, чем Троцкого!..

Но что до этого В. Карпову! Не ленинцы, упрямо он гнет свое, а «троцкисты были повсюду. Они проводили свою единую линию по компрометации Сталина и его единомышленников. Казалось, его судьба предрешена, в скором будущем он будет отстранен от дел. Но события сложились так, что Сталин, вопреки предположениям троцкистов, неожиданно обрел новый дополнительный и очень весомый авторитет в партии. Он был стратегом, не лез в драку в открытую» (76). Стратегической его панацеей стал массовый, без малого четверть миллиона человек, «ленинский призыв» в партию, который В. Карпов рекомендует называть по справедливости сталинским, поскольку не от покойного Ленина, а от здравствовавшего Сталина «исходила идея его осуществления, и новое пополнение стало надежной опорой Сталину в дальнейшей работе и борьбе с оппортунистами, а по существу, с противниками России» (77). Твердо опираясь на этот идейно монолитный костяк, и спасал будущий генералиссимус от сионистского чужебесия Россию, которую он вел от победы к победе, как распевалось в «Интернационале», «“своею собственной рукой”. Крепкая была рука, ничего не скажешь!» (112).

Авторские толкования всесокрушительных и всесокрушающих сталинских побед столь своевольны и прихотливы, что на иных из них стоит остановиться хотя бы вкратце.

Начать с коллективизации, о которой, на ошеломляющий взгляд В. Карпова, понаписано немало вздора. Не типа панферовских «Брусков», а нынешнего, муссирующего ее репрессивные методы. «Что было, то было. Нельзя отрицать нажима, принудительных мер, да и арестов и ссылок. Сотни тысяч людей пострадали от крутых мер при создании колхозов. Но был ли другой путь? И кто проводил репрессии?» (119-120). Другого пути не было, а репрессии на совести оппозиционеров, а никак не генсека, отмежевавшегося от им же вдохновленных головокружений от успехов. Хрестоматийный айсберг для писателя как нельзя более нагляден. На надводной его вершине – нужные, правильные решения коммунистов, агитировавших за колхозы. А в подводной глуби «не все коммунисты одинаковы на деле. Оппозиция в период коллективизации, как и прежде, применяла тактику компрометации большевиков путем доведения до абсурда решений съезда и указаний ЦК... Абсурдность достигалась сверхреволюционными перегибами или, наоборот, вселением недоверия, порождением упаднических настроений. Сталин видел это двурушничество оппозиционеров» (121), но те дули в свою вражескую дуду и «распространяли слухи и сплетни», отвращавшие, отталкивавшие доверчивых людей от вступления в колхозы. «Якобы руководствуясь решениями партии о проведении коллективизации и демонстрируя свое деловое рвение в этом направлении, а на самом деле, опять-таки, доводя до абсурда, троцкисты и сионисты... желая озлобить натравить народы против большевиков и особенно против Сталина, репрессировали не только кулаков (а их поделом?), но и середняков и бедняков, которые неосторожным словом обмолвились о коллективизации или о тех же перегибщиках, извращающих добрые (!) начинания партии. Троцкисты и сионисты провели настоящий геноцид по отношению к местному населению по всей стране. Тысячи русских, украинцев, белорусов, татар и других народов отправлялось в тюрьмы и лагеря. По сей день коллективизацию вспоминают почти в каждой сельской семье недобрым словом» (126-127).

Недоброе слово о «добрых начинаниях» почти в каждой семье.... Но и сорвавшись на такое правдивое признание, писатель-гуманист не спешит принять его за истину, а с равнодушием весовщика раскладывает по разным чашам, предлагая поделить успехи и недостатки коллективизации «между Сталиным и Троцким. Причем, на стороне Сталина, в его намерениях и делах, мы видим положительные меры – добровольность, разъяснения. А у троцкистов, наоборот, – отрицательные, репрессивные действия, которые были направлены на срыв, на компрометацию коллективизации, что они полностью подтвердили на судебных процессах» (128). Между тем Троцкого в разгар коллективизации в стране уже не было, и не его закордонные воззвания нагнетали «великий перелом», воплотивший в обличии колхозов идею трудовых армий, а сибирский вояж Сталина. Непродолжительный по времени, он обернулся большой кровью, обильно полившей целину, поднятую давыдовыми, нагульновыми, разметновыми, которые в ЕКП не состояли и в сионистах не ходили. Зачем, спросите, опять в ЕКП? Затем, что, как настаивает В. Карпов, ее бывшие члены, заблаговременно влитые в ВКП(б), стали теперь секретарями райкомов и горкомов, судьями и прокурорами. Они-то и проводили коллективизацию на местах, головокружась от успехов...

Столь же прозорливым, как в коллективизацию, стратегом показал себя Сталин в разгроме командного состава Красной Армии. Тема, рискованная для В. Карпова, успевшего, подлаживаясь под проклинаемую ныне «перестройку», оперативно сочинить книгу «Расстрелянные маршалы» (М., 1990), где был очерк и о Тухачевском, написанный «в «оправдательном» стиле, в соответствии с опубликованными в те годы газетными и журнальными статьями и реабилитационной эйфорией, которой поддался и я» (147). Самокритично порывая теперь с эйфористскими наваждениями «перестройки» и заново перестраиваясь, на сей раз постперестроечно, В. Карпов и стиль повествования меняет столько резко и круто, что, опасаясь прослыть флюгером на ветру, загодя просит читателей не удивляться иному подходу к «делу Тухачевского», не совпадающему с тем, что « было написано мной прежде» (147). Сострадательное тогда оправдание расстрелянных маршалов уступает ныне место гневным обличениям их «пятой колонны».

Небескорыстную услугу в такой переориентации оказал писателю Молотов, «жестко» (!) засвидетельствовавший, что уничтоженные Сталиным военачальники сплошь были ставленниками иудушки Троцкого: «Он их насаждал с далеко идущими целями, еще когда сам метил на пост главы государства. Хорошо, что мы успели до войны обезвредить этих заговорщиков, – если бы этого не сделали, во время войны были бы непредсказуемые последствия. А уж потерь было бы больше двадцати миллионов, в этом я не сомневаюсь. Я всегда знал Тухачевского как зловещую фигуру» (148).

Остановимся на двух моментах. Примечательном: до обнародования нынешней цифры советских потерь – без малого 27 миллионов – Молотов не дожил, но и сталинских 6 миллионов, как видим, уже не принимал. Курьезном: несостыковка хронологическая. Свои «свидетельские» показания Молотов давал не с того, а еще на этом свете, стало быть, за несколько лет до книги В. Карпова о расстрелянных маршалах. Выходит, давние диктофонные записи принятых на абсолютную веру бесед писатель скрывал, утаивал, не спеша оглашать, держал при себе, приберегал, копил впрок, чтобы выдать на-гора при подходящем случае, который как раз и приспел в книге «Генералиссимус». Для беспристрастного искателя истины не ахти как солидно да и безупречно нравственно! Но, естественно, и не повод усомниться в его репортерской прилежности. Доведись В. Карпову интервьюировать Ягоду, Ежова и Берию, они бы и не такое порассказали...

Впрочем, сталинский адвокат и сам не лыком шит. Не застилая себе сегодняшнему глаза дымовой завесой «реабилитационной эйфории», он всерьез советует всем, кто сомневается в антисталинском военном заговоре, перечитать документы. Не новые, якобы открытые и изученные им, – таких в природе не существует, – а... «стенограммы судебного процесса» (164) над заговорщиками. «Никаких пыток – спокойный диалог. Нет намерения оговорить Тухачевского, лишь деловое изложение обстоятельств: существует план «дворцового переворота», намечены дата и силы, которым предстоит его осуществить, определено, кого убивать в первую очередь». Да и главный закоперщик после первого же допроса верно понял, что «ему не вывернуться» (157) из-под улик и сразу признал не только «наличие антисоветского военно-троцкистского заговора», но и то, что «был во главе его» (155). По плану того же «содействия гитлеровской и японской армиям» (168) Фельдман и Гамарник, сподвижники предателя-маршала, предварительно истребили несколько десятков тысяч красноармейских командиров. Значит, Сталин дальновидно осуществил лишь то, что задолго до него «во все времена» (184) предпринимали «все государственные руководители и военачальники» перед грядущей войной: «не только готовили армию, но очищали тыл от шпионов и ненадежных субъектов, которые с началом боевых действий могли принести огромный вред своим войскам и содействие противнику».

Отсюда и авторская интерпретация Большого террора, которого не было. Вернее, террор был, и «действительно, вакханалия репрессий быстро стала неуправляемой. «Тройки» и «двойки», словно соревнуясь в эффективности, с пулеметной скоростью решали судьбы людей. Число осужденных к высшей мере наказания стремительно росло. Службы, приводившие смертные приговоры в исполнение, работали с напряжением. Даже возникла проблема индустриализации методов уничтожения. И она была решена» (162). Но «при чем здесь» стратегически мысливший Сталин, на которого «навешивают эти миллионные цифры количества репрессий» (164)? «При чем» не он, а «сионистская гвардия Троцкого» (186) и лично Троцкий, «как выяснилось» В. Карповым, «главный организатор, вдохновитель и опекун» (164) массового террора. Что же до Сталина, то он проводил не террор, а чистку партии и армии, которая «была нужна, ... это очевидно, и не надо его оправдывать. Но и тот факт, что троцкисты и оппозиционеры подстроились в этом деле к линии партии по очистке и, как во многих прежних делах, извратили ее до абсурда, превратив действительно в кровавую вакханалию, тоже отрицать нельзя» (163).

Неувязка логическая, одна из многих, которыми пруд пруди. Если чистка партии в самом деле была нужна, значит, ни винить, ни тем паче оправдывать стратега не в чем. Остается лишь заодно с автором «изумляться стратегической прозорливости Иосифа Виссарионовича» (168), открыто и честно рассказавшего стране и миру о троцкистских злодеяниях, «удивительно схожих с тем, что произошло» у нас – далеко и мудро прозревал великий (!) – в 80-90-е годы. И так же публично признавшегося в излишней доверчивости к «информации», какую сообщал ему нарком Ежов. Не троцкист, не сионист. И поставлен на репрессии взамен либерально мягкотелого Ягоды не кем-то, а вождем и учителем, распорядившимся о назначении телеграммой из Сочи, которую подписал на отдыхе вместе с Ждановым.

Обвально цитируя по поводу, а чаще без повода всякую всячину, В. Карпов не посчитал нужным привести ни эту кадровую телеграмму, ни прямую сталинскую директиву новоназначенному наркому пытать заключенных. Зато с наигранно безоблачным простодушием просветил несведущих в том, что «пытки были, были массовые незаконные аресты и расстрелы, но их осуществляли работники НКВД, суда и прокуратуры из числа троцкистов, оппозиционеров, заговорщиков, которых, кстати, выявлял и обезвреживал Берия. Они сами признавались в применении «физических методов» на следствии» (165).

И Берия амнистируется задним числом, лишь бы не бросать зловещую тень многолетнего присутствия обок карповского кумира, о решительности которого «говорить излишне. Обнаружив такие происки врагов, он принял необходимые, по его понятиям, государственные меры, провел «оздоровительную» чистку в органах НКВД. Сталин помнил о десятках тысяч сионистов.... Очень большую силу имели эти сионисты, слившиеся с оппортунистами всех мастей. Сталин помнил многих по именам, да и списки сохранились. Всегда помнил он и их черные дела, когда решения партия доводились до абсурда и компрометировались добрые начинания истинных большевиков. Сталин все помнил. И они за все заплатили» (169-170).

Неверно! Ничем и ни за что не заплатил тот чистых кровей русачок из сельской глубинки, что, глумясь над генералом, будущим маршалом Мерецковым, мочился ему на голову во время допроса. И изувер-тюремщик из питерских «Крестов», который сдирал ногти с пальцев Рокоссовского. Не чужеродный семит, а тоже чистокровный русский – следователь Хват, истязавший академика Вавилова. За особые заслуги перед советским отечеством он встретил «перестройку» пенсионером союзного значения. Надо ли продолжать?..

Тем хуже для фактов, если они не согласуются с концепцией. А напроломная концепция В. Карпова пряма, как телеграфный столб. «Репрессии были естественной ответной реакцией на преступления, вражескую деятельность троцкистов, контрреволюционеров и военных заговорщиков» (179)... Сталин «вынужден был защищать» (187) от них страну и партию... «Он долго вел эту защиту в дискуссиях и спорах. И только когда встал вопрос о «дворцовом перевороте», уничтожении большевиков-руководителей, Сталин перешел к решительным мерам, которых требовала создавшаяся ситуация»... Да, были «страдания, горе и трудности», но в них повинны те, кто препятствовал победной поступи социализма. Не противься они истории, «строительство нового общества и жизнь людей, несомненно, проходили бы более благоприятно, безболезненно и плодотворно. Не было бы массового истребления коренных жителей России... при троцкистском извращении и насильственном насаждении коллективизации. Не истребляли бы кулачество как класс (сталинская, между прочим, формула, собственноручно вписанная в краткий курс истории большевистской партии!). Не сбивались бы с толку участники революции, и особенно молодые коммунисты, в бесконечных дискуссиях и провокационных обвинениях Сталина и его сторонников. Не было бы массовых арестов за антисоветские разговоры (как и разговоров бы не было?). Из-за этих спровоцированных троцкистами массовых арестов возникла у людей потребность самозащиты, которая проявилась в доносах, наушничестве, стукачестве, ложных обвинениях и прочих подлостях. Переполненные тюрьмы, лагеря в 20-х и первой половине 30-х годов (а 1937-1938 годы куда подевались?) – это последствие деятельности оппозиционеров. Причем сами они порождали волну «преступлений» и сами же карали, находясь в органах НКВД, прокуратуры, судах и лагерях» (187-188).

Сопоставим для ясности: старший современник В. Карпова, большой мастер русской прозы В. Каверин, не только соцреализм исключил из своего историко-литературного словаря, но и в мире художественном, словно в укор нынешним великодержавным патриотистам, по-прежнему коленопреклоняющимся перед стратегом-генералиссимусом, не оставил места и самому «демону с сухонькой ручкой, которому удалось растлить нравственность двухсотмиллионного народа» 5. Соглядатайство и наушничество, доносительство и стукачество как раз и знаменовали для В. Каверина нравственное растление общества, а исходные посылы его необратимо коренились в антигуманной природе советского тоталитаризма. Для В. Карпова они не разложение и не падение, не одичание и не вырождение людских душ, обусловленные большевистским режимом, а вынужденные самооборона, самозащита от вездесущих троцкистов-сионистов. В явном что-то неладу с общечеловеческой моралью наш панегирист-летописец...
n