- Московское бюро по правам человека, 2583.76kb.
- Московское бюро по правам человека, 5674.85kb.
- Рекомендации. М.: Academia. Московско е бюро по пр авам, 1313.39kb.
- Московское бюро по правам человека, 3002.66kb.
- Н. Н. Миклухо-Маклая московское бюро по правам человека в. К. Малькова «не допускается, 3237.86kb.
- Этническое и религиозное, 1095.97kb.
- Религиозная толерантность, 4765.11kb.
- Религиозная толерантность, 4768.28kb.
- Московское бюро по правам человека Андрей Коробков Владимир Мукомель, 762.39kb.
- Московское бюро по правам человека, 1613.62kb.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 ^
Из статьи «Иудейская Сапфо
или лесбийские игры Анны Ахматовой»
«…Русская поэтесса Марина Цветаева, хотя грешила много, была все-таки женщиной высокой судьбы и беззаветности, в то время как Ахматова с юности и, к сожалению, до последних дней пребывала в непрерывном преступлении против Бога и совести. Жила в запредельной мерзости, связанной с тем поручением, которое евреи часто возлагают на своих женщин: быть их предводителем в борьбе против Бога. Конкретно – в их войне против России».
«…Но она выбрала иное – быть идеологом и «вождем» еврейства, а это – грех куда более тяжкий! Все это видно уже в истории сватовства к ней Гумилева и начала ее замужества … выходит замуж за Гумилева и начинает вместе с ним служить общему иудейскому делу. Она выбирает грех поистине непростительный! И так это повторялось несколько раз на протяжении ее жизни…».
«Иудей Николай Гумилев… ни много, ни мало, создал конкурирующее с символизмом (в котором доминировали русские) еврейское поэтическое течение «акмеизма»; после революции, он, ни больше, ни меньше, организовал «монархический» заговор против большевиков, за что и был расстрелян…».
«У Ахматовой и Гумилева был очень прочный духовный союз, который они использовали для создания литературной популярности Ахматовой. Так она обратилась к Брюсову, по-видимому, с ведома мужа, так они вместе с Гумилевым уговорили Кузмина написать предисловие к ее книге, и так же Ахматова, с одобрения Гумилева, вступила в контакт с Блоком. Вот это были – их треугольники, направленные не на постельные утехи, а на увеличение собственного (иудейского) влияния в литературе … Блок знал, что они – иудеи, но то, что он благосклонно принял ее, означало, что она теперь может ссылаться на его дружбу. Это уже было – взятие настоящей высоты в русской литературе!».
Из статьи «Александр Твардовский
или демиург параллельной реальности»
«…Случай Твардовского сложнее всех описанных раньше. Он не одессит как Ахматова, он не жил в тройном браке с еврейкой и другим евреем как Маяковский (который и в стихах на иудейскую тему был вполне откровенен), наконец, у него нет такого количества героев с нерусскими фамилиями как в произведениях Платонова. Твардовский родился в русской деревне под Смоленском и внешне не походил на иудея. Таким образом, единственный осязаемый факт, каким можно доказать еврейство Твардовского (если сами тексты не считать достаточным доказательством), это то, что Твардовский создал абсолютное доминирование евреев в «Новом мире» – среди как сотрудников журнала, так и авторов. Скорее всего, он и женат был на еврейке, хотя этот факт я не проверял…»
«Поэма «Василий Теркин» … представляет собой рассказ о том, как не надо действовать, то есть рецепт поражения».
«…Глава «Переправа», поразительная по своей нелепости».
«Никакого пафоса, все приземлено и сказано скороговоркой и сквозь зубы, точно Твардовский вообще не хотел бы признавать никакой победы за русскими. Насколько подробно выписано отступление и унижение русского солдата, ночующего в собственной хате, откуда он должен завтра уйти, оставив семью в полной власти немцев, настолько же бегло упомянуто взятие Берлина …Отделавшись от Германии (и от всей освобожденной Европы) …Твардовский поскорее помещает русских солдат-победителей …в баню. Вот тут-то, раздев их, он их, голеньких, нам показывает со смаком, долго – глава «В бане» насчитывает более полусотни строф. Зачем понадобилось вместо изображения покоренной Германии и торжества победы устраивать банную сцену? Ясно зачем: чтоб не зазнавались! Мы вас покажем самим себе грязнющими да вывернем наизнанку заношенные подштанники и прочее вшивое белье, да заставим вас ощутить обнаженными и в таком виде выставленными на всеобщее обозрение…».
«…Почему такую поэму в советское время (да чуть ли и не до сих пор) называли «героической» и «национальным эпосом»? Впрочем, шутовством и балагурством поэма является лишь с русской точки зрения. С еврейской же Твардовский, действительно, написал «героический национальный эпос». Вот только нации другой – не русской…».
«Теме бессилия русского солдата посвящена и поэма «Дом у дороги»… Все то время, что мы читаем поэму, мы чувствуем себя во власти иудейского автора. Вместе с маленьким ребенком мы как бы находимся в руках ненавидящих русский народ немцев. Цель всего этого – вызвать у читателей чувство неуверенности, зависимости от кого-то. Наконец, просто создать плохое настроение».
«…Таков замысел всей этой поэмы «За далью даль» – явно показать физические пространства России и при этом в подтексте – духовные пространства древней иудейской традиции. Вот те «две дали», с которыми мы постоянно имеем дело в поэме, в частности, в главе «На Ангаре» …Эпопея перекрытия могучей реки дана Твардовским как иносказание об обуздании русского народа волей иудейства. Обыгрывается прежде всего «слепота» стихии, которая «не видит», «не подозревает» той громадной и планомерной подготовительной работы, которая уже проведена ... Действительно, мы, русские, порой не подозреваем о той громадной подготовке, которую тайно проводят иудеи чтобы нас смирить».
«В поэме Твардовского «По праву памяти», опять же, почти все держится на подтексте, на недоговоренностях, здесь автор постоянно и упорно на чем-то настаивает, хотя, собственно, так до конца и не открывает нам – на чем именно? …Эта поэма, в общем-то, о коллективизации и о репрессиях, то есть в каком-то смысле Твардовский возвращается к теме своей первой поэмы «Страна Муравия», которая также повествовала о годах коллективизации. …Но «Страна Муравия» это, в общем-то, был балаган, шутовство, не очень сильно отличающееся от «агиток Бедного Деьмяна». В поэме же «По праву памяти» …зарифмованные то ли мемуары, то ли сентенции Твардовского о России XX века, то ли не то и не другое …Вроде бы считающийся мудрым человек в своей итоговой поэме то и дело потчует нас тем, что и серьезной мыслью-то нельзя назвать, а лишь комком грязи».
«Духовный мир как бы врастает в мир предметный и управляет им. Но то, что делает Твардовский, имеет совершенно иной смысл. Твардовский, как и большинство писателей-иудеев, исходит как раз из мира низменного, животного, из мира дьявола, и только этот материальный мир считает определяющим, ведущим».
«…Именно соединил последовательную русофобию с умением жить успешно и просто даже в бытовом смысле неплохо при советском строе …Но вот это мне и представляется каким-то запредельным торжеством зла! …Получать многочисленные государственные награды и премии, ездить в казенном автомобиле или просто спокойно идти по улице, ничего, в общем-то, не опасаясь – это мне кажется настолько чудовищным, что я просто не нахожу слов…».
^ Из статьи «Александр Солженицын
или «зияющая высота» иудейской литературы»
«Солженицын, действительно, прекрасно знает русские болевые места и умело проходит по самому их краешку, давая нам почувствовать боль и в то же время не признаваясь, что он иудей. В итоге многие у нас, действительно, принимают Солженицына за русского, не обращая даже внимания на иудейское отчество. Люди просто не могут поверить, что кто-то способен их так нагло и хладнокровно обманывать. Между тем, то, что делает Солженицын, позволяет довольно уверенно отнести его к известной категории: еврея, изображающего из себя антисемита».
«Итак, эта повесть («Один день Ивана Денисовича», – В.О.) о лагере (а шире – обо всей советской жизни) показывает нам тип совершенно денационализированного русского человека, этакого «человека-прокладки», охотно услужающего нерусским. Мне не очень-то верится в образ Ивана Денисовича … Солженицыну хочется, чтобы такими были русские, и можно сказать, что все русскоязычные литераторы-иудеи (поэты, драматурги, кинематографисты, прозаики) сообща создают именно такой образ русского человека – покладистого, работящего, экономного …но при этом начисто лишенного национального самосознания. Эту же линию Солженицын далее развивал в образах Матрены («Матренин двор») и Зотова («Случай на станции Кочетовка»). Герой «Ракового корпуса» Костоглотов – еврей, также как и герои «В круге первом» Рубин и Нержин (последний имеет черты сходства с самим Солженицыным)».
«О книге «Архипелаг ГУЛАГ» скажу лишь несколько слов. Все писатели-иудеи искали, к чему бы «прикрепиться», «присосаться» в России. И почти все находили, что выгоднее всего использовать тему репрессий …Солженицыным эта тема развита, быть может, больше, грандиознее, чем другими …Но …нельзя путать страдания от государственных репрессий иудеев и остального народа …Народ-государственник живет государством и все свои потери и боль от укрепления государства воспринимает так же естественно как мозоли от труда… Почему русские, которых было репрессировано больше чем иудеев, не написали об этих гонениях так же много, как иудеи? А главное, почему литераторы-иудеи так старательно односторонни – описывают боль, причиняемую жестокостью государства, но не описывают благо, которое это же государство несет?».
«Иудейство – это религия дьявольщины, разрушительства, антисистемности. В полном соответствии с этой религией действовал и Солженицын, предложивший в «Красном колесе» несколько версий гибели России и захвата в ней власти иудеями, но так и не остановившийся ни на одной из них».
«Ни в СССР, ни в эмиграции Солженицыну не хотелось, чтобы о его еврействе догадывались – упала бы раскупаемость. Тем более не нужно ему это было в преддверии возвращения в Россию: а ну как, вместо торжественной встречи изгнанника, накинутся с криком «бей жида»?..»
Из статьи «Иосиф Бродский или
государственник несуществующего государства»
«Бродский. Так и не нашел никакого образа и умер от злости».
«Поэзия Бродского настолько скучна и монотонна, что вполне могла бы использоваться вместо снотворного…».
«Бродскому … не кажется более важным никакое иное занятие литератора кроме противодействия власти, и в этом он – типичный представитель своей, еврейской расы, «расы конспираторов и бунтарей», которые и сделали его тем, чем он стал – поэтом с мировым именем».
«Рукой Бродского двигал, конечно, иудейский стереотип…»
«…«Империя» (или, проще говоря, самое могущественное государство мира), действительно, существует. Имя ему – Россия, и оно не прощает, не имеет права простить ни одного из тех, кто бросил ему вызов…».
Перечень развязно шельмуемых, бранно поносимых, ругательски отлучаемых от русской словесности не исчерпывается всемирно признанными именами выдающихся мастеров поэзии и прозы, вынесенными в заголовки портретных статей, сложивших юдофобскую книгу. По тому же «пятому пункту», когда действительному, когда домысленному, из мировой классики заодно с Уитменом и Кафкой вышвырнуты Генрих Гейне и Томас Манн, а из литературы отечественной Корней Чуковский и Лидия Чуковская, Ю. Крымов, М.Слонимский, Ф. Вигдорова, В. Высоцкий, С. Довлатов, Ю. Карабчиевский, И. Лиснянская, А. Кушнер, Я. Гордин. А также К. Симонов за «Живые и мертвые» и А. Ананьев за «Танки идут ромбом», где война дегероизирована так злонамеренно, что «от красоты наступающих немцев захватывает дух, а вот что дает победу над ними – остается непонятным …такое умение сосредоточиться на собственной слабости и на силе противника никак нельзя признать назидательным или полезным в свете будущего России…». На мутной волне уличающих обструкций крепко досталось и таким единокровным соплеменникам, как А. Фадеев: «…в литературу вошел, а лучше сказать – вполз, спрятавшись за узенькими плечами своего Левинсона, он всю жизнь потом по долгу службы дружил едва ли не с одними евреями, он и женат был на еврейке – Маргарите Алигер» (и писательница Валерия Герасимова, первая жена А.Фадеева, и народная артистка СССР Ангелина Степанова, его последняя жена – чистопородные русские – В.О.); К. Воробьев и Е. Носов: «…написали каждый не так много рассказов и коротких повестей»; Л. Бородин, чья скучноватая «проза …мне тоже дается с трудом»; В. Шукшин – такой же «чернушник», как Венедикт Ерофеев, и В. Распутин – за то, что благожелательно терпим к А. Платонову. Невесть с чего в иудейском или околоиудейском ряду оказался идеологический со/у/мышленник автора – Э. Лимонов. Зато А. Синявский из него великодушно выведен: «… есть мнение, что … был русским, вопреки распространенному о нем суждению». То же в исторической и литературоведческой науках: Л. Гумилеву и М. Геллеру не место в них, как С. Аверинцеву и разным прочим ученым иудейского происхождения. С кем останетесь, сортировщик, после таких ярых прополок? С одним Шолоховым, благо он из казаков пришлых и потому вроде бы не из потомственных донских иудеев? И с мало кому ведомыми, но симпатичными вам питерцами – Евгением Кутузовым да Николаем Коняевым, представленными как «наиболее значимые литературные величины» не русскоязычного, а русского патриотического фронта? А в мире научном – с антисемитом В. Кожиновым? Не густо…
Не перечислительно, чуть пространнее из других фоновых фигур выдается землякам-питерцам – В. Попову, М. Чулаки, Д. Гранину. Первый, хоть и носит русскую фамилию и выступает как «резкий анти-западник (?) …в то же время очень ярко, причем на глубинном уровне, выражает мировоззрение русского иудея». Второй, «носитель фамилии греческой», и «само собой» третий «свое западничество воспринимают как некую индульгенцию и уже не видят необходимости быть столь последовательно нерусскими (похоже, А. Андрюшкин тужился сказать: не видят необходимости прикидываться русскими, да сам запутался в громоздких построениях, примечательных тем, что элементарная логика ночует в них крайне редко, – В.О.) в глубинных ходах своего творчества. Впрочем, хрен редьки, как говориться, не слаще». Что с того, если «по прикидке» бдительного пропольщика, который оговаривается, будто специальных «подсчетов … не производил», большинство гранинских героев – русские? Все они «не кажутся живыми, вот беда… это изваяния, умело созданные, чтобы польстить русскому читателю, но вот подражать им не хочется…».
Берусь утверждать: никого из троих земляков, тем паче Даниила Гранина юдофобствующий аналитик не читал. В лучшем случае бегло пролистывал. Иначе не называл бы генетика Любищева из повести «Эта странная жизнь» ученым «тоталитарного типа», роман «Картина» – повествованием о «возращении партноменклатуры к народному духу и корням», роман «Бегство в Россию» – антиамериканским (если уж угодно «анти», то он скорее куда больше «антисоветский»), а «Вечера с Петром Великим» – не романом-раздумьем об уроках истории, деспотической власти и самодержце во власти, цене прогресса, духовной свободе личности, насилии и гуманизме, а всего лишь «собранием анекдотов», конъюнктурно подогнанных (при чем тут конъюнктура, если роман задуман на рубеже 70-80-х годов, вынашивался, писался более десяти лет?) к юбилейной дате 300-летия Петербурга и угодливо приспособленных к «вкусам нового президента Владимира Путина, как известно, повесившего на стену своего Кремлевского кабинета портрет Петра».
Берусь утверждать далее на наглядном примере того же Даниила Гранина, что намеренная дезинформация, а, говоря прямее, без эвфемистических подтекстов, отъявленное вранье – излюбленный прием критиканских инсинуаций. Не «отмечалось критикой», будто исторический роман Д. Гранина о Петре Первом «разочаровывает». Оголтело патриотистская печать его замолчала, серьезная либеральная отозвалась аналитически. Три массовые, отнюдь не «иудейские» по составу читательской аудитории презентации-конференции, участником которых мне довелось быть – в Москве, в Российской государственной библиотеке, бывшей «ленинке», в петербургской «публичке», ныне Российской национальной библиотеке, и в Санкт-Петербургском Гуманитарном университете профсоюзов – прошли триумфально.
Допускаю, однако, что вранье, на какое без удержу горазд беззастенчивый критикан, проистекает не только из его природной тяги к фальсификациям и провокациям. Нередко подспорье лжи – уникальная эстетическая глухота автора, чьему пониманию равно недоступны тексты и поэтические, и прозаические. Антисемитский медведь наступил на его чистопородное ухо так мощно, что наглухо зашорил здравый рассудок великодержавной фанаберией. Вот и приходится всерьез серчать на А. Платонова, в чьих литературно– критических эссе, написанных в «такое весьма напряженное время, каким был тридцать седьмой год» (это о кровопролитном пике сталинского террора так деликатно!), «много говорится о русском народе и русской литературе», но днем с огнем не сыскать «ни одного словосочетания «наш русский» (например, «наш русский народ», «наша русская литература» и т.д.). Говорится, как правило, отдельно: «наш народ», а рядом – «русский народ», «наши традиции», а рядом – “русские традиции”». Или объяснять скрытым иудейством писателя его командировки в Среднюю Азию и на Каспий (в древности – Хазарское море!) как раз «по периметру Хазарского каганата». Или уличать А. Солженицына в том, что он нарочно увел «внимание русского читателя от тех весьма интересных веков и событий», какие связаны с иудейской Хазарией, и вместо этого вынудил «нас читать изложенную на трехстах страницах мучительно подробную историю винной торговли на Украине и в Белоруссии в XVIII-XIX веках». (Если имеется в виду первый том книги «Двести лет вместе», то он не только о винной торговле и в нем не триста, а пятьсот страниц). Или, позабыв о том, что поэтический перевод есть исстари творческое состязание талантов, обвинять И. Бродского в непомерном тщеславии: переводя У.Х. Одена, «в отношении к нему поставил себя не как скромный переводчик, а как равный собеседник. Он как бы вводил американца в великую русскую литературу…». Или, наконец, наставительно вразумлять несмышленых читателей, замороченных «одним иудейским критиком», как им надлежит толковать название романа Виктора Астафьева: вопреки сюжетным коллизиям повествования «прокляты и убиты» в нем не сибирские парни, жестоко брошенные родным государством в адову кипень, мясорубку войны, а, «конечно же, немцы».
Тут же терзания показным недоумением: с чего этот вдруг Твардовский – Теркин, «обращаясь к Смоленщине», испытывает «какое-то необъяснимое чувство вины … к родным местам», доносимое референом:
Ты прости, за что – не знаю,
Только ты прости меня!
Солдатские стыд и боль за отступление, усугубленные переживанием общенародной беды, один на одни с которой остается в оккупацию отчий дом, на ум не приходят. «Зная иудеев», автор навязывает более простой и легкий ответ: «Прощения здесь просят за все сразу и авансом … Еврей совершенно точно знает, что будет вести себя непростительно по отношению к приютившей его земле, но ему нужна хотя бы видимость того, что это происходит по взаимному согласию».
В случае с А. Твардовским нежелание воспринимать поэтическое слово, вживаться в него на редкость поразительно. Надо же умудриться главу «Две кузни» в поэме «За далью – даль» истолковать как зашифрованный намек на «хазарское происхождение металлургических промыслов на Южном Урале»! И как автобиографическую проговорку, засвидетельствовавшую, будто в «происхождении и воспитании Твардовского-мальчика …ничего русского мы здесь, конечно, не найдем, смешно было бы, и ожидать этого»! Только не зная «Страны Муравии», возможно уподобить поэму «агиткам Бедного Демьяна». Ничего себе агитка, в которой цензура десятилетиями изымала «кулацкие» строфы, звучавшие поминаньем
…………душ усопших,
Что пошли на Соловки,
– Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шел из хаты,
Кто кидался в обмороки, –
Милицейские ребята
Выводили под руки.
Или, возвращаясь к «Василию Теркину», – какими чудовищами недочувствием и недомыслием надо обладать, чтобы, патетически вопрошая «А где воинская доблесть?», не узреть во вступлении «От автора» ничего, кроме «воды», какую «льют» на простофиль-читателей, когда «не хотят или не могут сказать что-то по делу!»
На войне, в пыли походной,
В летней зной и в холода,
Лучше нет простой, природной –
Из колодца, из пруда,
Из трубы водопроводной,
Из копытного следа,
Из реки какой угодно,
Из ручья, из-подо льда, –
Лучше нет воды холодной,
Лишь вода была б – вода.
«Мне, русскому человеку, – опровергает автор поэта, вызвавшего в его искривленном мозгу нелепую «ассоциацию скорее с сероводородом», – не пришло бы и в голову придавать какую-то особую ценность воде. Может быть, потому, что я рос в Ленинградской области, где полно рек, ручьев и озер? Но так же и во всей Европе, от Днепра до Одера и Рейна. Европейцу (в отличие от тех, кто ведет свое родство с безводного Ближнего Востока) на уровне генетической памяти вода ни о чем не говорит, и то, что Твардовский с нее начал, возможно, и объясняется иудейским происхождением его далеких предков». Правда, страницей дальше А. Андрюшкин допускает, что «большие массы солдат, сосредоточенные в одном месте, бывает трудно обеспечить водой и пищей. Но ведь на то есть службы снабжения (исправно, надо полагать, действовавшие в Афганистане и действующие в Чечне, – В.О.), и это дело в армиях всего мира считается не самым сложным. Суворов, например, в своей «Науке побеждать» почти ничего не пишет о воде и пище, а все ему воинский дух, да дисциплина, да «не числом, а умением», да «глазомер – быстрота – натиск»… Ах, какой непрактичный был Суворов…». Куда как практичен зато его недоумок-потомок, видать, и слыхом не слыхавший о том, что я, тоже питерец, знаю с детства: как обреченно ползли за водой к невским прорубям ленинградские блокадницы и окоченевали, замерзали у обледенелых кромок. Помните у Ольги Берггольц в поэме «Твой путь»?
Вода плыла, гремя и коченея,
и люди к стенам жались перед нею,
но вдруг один, устав пережидать,
наперерез пошел
по кромке льда,
ожесточась пошел,
но не прорвался,
а, сбит волной,
свалился на ходу,
и вмерз в поток,
и так лежать остался
здесь,
на Литейном,
видный всем, –
во льду.
А люди утром прорубь продолбили
невдалеке
и длинною чредой
к его прозрачной ледяной могиле
до марта приходили за водой.
......................................................
Я знала все, я тоже там была,
я ту же воду жгучую брала…
Или, по уроженцу водоносной, как вся Европа, области, Ольга Берггольц тоже иудейка? И потому ее блокадные (а тем более – тюремные!) стихи – сионистский подкоп под Россию?..
Уму не постижимо прочтение стихов Анны Ахматовой, в связи с которой замечено, что «к женщинам, как и к мужчинам, мы можем, а часто обязаны применять самые высокие мерки». Держась взятой им высоты, понятой на убогий антииудейский вкус, новоиспеченный «ахматововед» и в хрестоматийном
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда
находит откровенное самопризнание поэта в том, будто ее творческий «импульс всегда грязный». И наставительно просвещает: «Нет, не из сора растут истинные стихи, но из голоса Бога в душе поэта! Это иудейские стихи, действительно, растут из грязи и из нашептываний Дьявола». Обратили внимание, как шулерски «сор» подменен «грязью»?
Дальше – больше. «Невидимка, двойник, пересмешник…» – не обнаженный трагизм жизненных и творческих судеб поэтов, а склочный ахматовский «ответ иудейки столь же дерзкий, как многолетнее преследование ее Цветаевой», в чьем «поведении …всегда была доля антисемитской угрозы» (?). Кстати заметить: к «междусобойным ответам» наш исследователь бдителен, как самонадеянный криминалист к вещдокам, выуженным на коммунальной кухне. И. Бабель у него отвечает «Конармией» на «Двенадцать» Блока и гоголевского «Тараса Бульбу», А. Солженицын «Раковым корпусом» – на толстовскую «Смерть Ивана Ильича», И. Бродский – «Памятникам» Пушкина и Горация, а также «Песне о буревестнике» Горького…
Еще умопомрачительней интерпретация «Тихо льется Тихий Дон…»: не восьмистрочный фрагмент «Реквиема», а начало «непрерывного… стихотворного разговора» А. Ахматовой с «великим и мудрым». Одинокая, –
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне, –
она знает, что он тоже одинок и оттого, разорвав «после шестнадцатилетней совместной жизни … отношения с Н.Н. Пуниным», прозрачно намекает, что теперь может «быть свободной для Сталина». Будьте верны себе, неуважаемый! Отчего бы не вообразить и не возвестить следом, что и помолиться о ней поэт просит вождя персонально как бывшего семинариста?
Не избегая излюбленного словечка А. Андрюшкина, – бредятина. Но – броская, хлесткая. Хотя и нелогичная, коль скоро не кто иной, как Ахматова, внушил Мандельштаму бунтарский «выпад против “кремлевского горца”». Но, как мы не раз могли убедиться, логика не по А. Андрюшину, который клинически не в ладу со здравым смыслом. И потому не для него, а для истины сказ: А. Ахматова в самом деле вела диалог со Сталиным, вернее, обращала к нему свой монолог. И не к нему одному, а, повторяя заголовок ее стихотворения 1962 года, к «Защитникам Сталина». Стало быть, невольно и к своему нынешнему «исследователю», доброхотно восполняющему бреши в их редеющих шеренгах.
Это те, кто кричали: «Варраву! –
Отпусти нам для праздника…», те,
Что велели Сократу страву
Пить в тюремной глухой тесноте.
Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот.
Приведенные строки – своего рода точка. Апогеем же этого своеобразного – потому, что, если можно так выразиться, монологического – диалога поэта с вождем были не стихи во здравие «учителя и друга», вымученные к его 70-летию ради вызволения уже в четвертый раз заключенного сына (на них А. Андрюшкин торжествующе ссылается, не моргнув глазом!), а такое, скажем, искрометно афористичное четверостишие 1937 – того самого «напряженного» – года:
За такую скоморошину,
Откровенно говоря,
Мне свинцовую горошину
Ждать бы от секретаря.
Не какой-нибудь местной партячейки секретаря, а генерального секретаря, ЦК ВКП(б)!..
Апогей – и не включенное в «Реквием», но примыкающее к нему «Подражание армянскому», датированное тем же 1937 или 1939 годом:
Я приснюсь тебе черной овцою
На нетвердых сухих ногах,
Подойду, заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним…
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?»
И еще – строки 1940 года, о которых у «ахматововеда», даже в «Поэме без героя» обнаружившего проявления «любви и Сталину», тоже ни гу-гу:
В Кремле не надо жить, Преображенец прав,
Здесь зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И Самозванца спесь – взамен народных прав.
Приняв в расчет, что имеем дело с невеждой, доведем до его сведения: под Борисом подразумевается не Ельцин, а Годунов…
Невежество А. Андрюшкина, питающее множество его антииудейских умопомрачений, – статья особая. Проблема его убогой эрудиции – не знать того, что знать вроде бы положено. К примеру, о том, как не устроенная в жизни, затравленная – вовсе не иудейской! – властью Марина Цветаева не в Москве, а в Елабуге «просилась на работу посудомойкой в писательскую столовую». Или о том, с какой поистине русской, простонародной прямотой, покручивая пышный казачий ус, рубанул «еврей» Буденный правду-матку (в смысле – матерную) о «Конармии» Бабеля. Комедь, однако, в том, что и все другие историко-литературные, культурологические и политологические познания выдержаны на уровне дремучих представлений о метафоре как выкрутасной красивости иудейского стиля или социальном и психологическом, сатирическом и памфлетном подтексте, какового, в отличие от тех же иудеев, не знали и не признавали ни Тургенев и Достоевский, ни Толстой и Чехов. Отсюда нелепость на нелепости, какими кишмя кишат сногсшибательные откровения.
Из исторических.
…«Изгнание, уничтожение или хотя бы ограничение в нравах евреев было совершенно правильной политикой всех здравомыслящих государей российских (депортация их и сегодня является насущной необходимостью, о чем я уже не раз писал в этой книге)». Правда, Иван III, дав слабину, неразумно потворствовал «ереси жидовствущих», унять которую удалось лишь теорией «Москвы – Третьего Рима». (К месту напомнить: ее взял на обеспечение как раз Иван III). Но промашку его грозно устранил грозный внук. И не иначе как проторенной им дорогой дальновидно пошли Николай I, принявший «несколько сотен актов, направленных на борьбу с дьяволопоклонничеством иудеев», и достойный своего деда Александр III: тоже не подкачал, издал 65 антиеврейских постановлений.
…И в Смуте XVII века, и в гражданскую войну в веке XX непатриотичные евреи выдали свое вероломное двоедушие тем, что воевали на «обеих сторонах фронта». Как будто простодушные русские патриоты исключительно на одной!
…Если революция в целом была «тяжелой работой, даже подвигом совестливой части русского народа», то первый работяга-подвижник в ней – чистокровный пламенный революционер Скрябин-Молотов, которого Ленин, страшась конкуренции, «оттеснил … в буквальном смысле на периферию». Но который сумел потом отвоевать себе неоспоримое «право говорить на равных» с самим Сталиным. И, обратившись к народу с заикающейся от перепуга (как въяве слышу!) радиоречью 22 июня 1941 года, ясно показал, что «все-таки он, а не Сталин первый».
…После победы Минина и Пожарского в Смуту, а красных в гражданскую евреи «получили доступ к власти». Они же больше всех выгадали и от войны с фашизмом (понеся 6 миллионов жертв Холокоста?), победить в которой «должен был русский народ, а воспользовались победой – иудеи. Соответственно их задача во время войны была – не просто выжить, но успеть подняться как можно выше по идеологической ли, партийной или любой другой лестнице».
…Еще об Отечественной: «И с немцами русские и евреи воевали, хотя бок о бок, но во имя разных ценностей. Русские умирали за Россию, которую понимали как выражающую чаяния всего человечества, евреи тоже умирали за Россию, но как за тело, внутри которого и за счет которого и дальше сможет существовать и процветать еврейство. Они боролись не за все человечество, но за свой народ именно как противопоставленный остальным людям. Таким образом, русские воевали за всеобщность, иудеи за отдельность, русские за Бога, иудеи за дьявола». Уместное воспоминание к случаю. В разгар борьбы с безродными космополитами – антипатриотами не так многословно то же самое изрек один из тогдашних секретарей Союза писателей СССР, под председательским приглядом которого из членов монолитного СП исключали писателя-орденоносца с «пятым пунктом». Когда исключаемый напомнил о своем фронтовом прошлом, то услышал в ответ: мы воевали за Родину, а вы за себя!
Под стать историческим откровениям политические.
…О всемирном засилии ненавистных иудеев, в чьих загребущих руках «находится самый главный узел духовной и общественной жизни как России, так и Штатов». Если и впрямь так, то теперь и недоумками ясно, почему долларовые «пироги» А. Солженицыну «приходят по-прежнему с Запада». Но в таком случае никак не понять, чего ради в пору пребывания в США «вермонтский отшельник» скрывал от властей свое донское иудейство, как, впрочем, и по возращении в Россию продолжает скрывать его «от русского рынка».
…Об уступчивой передаче государственной власти евреям президентом Путиным, чья «риторика …поначалу казалась патриотичной. Но изумленные русские люди вскоре увидели, что руководителями трех из семи федеральных округов Путин назначил иудеев – Драчевского, Пуликовского и Киреенко. Руководителем совета безопасности России стал еврей Рушайло, председателем ФСБ – еврей Патрушев, начальником Федеральной пограничной службы – еврей Тоцкий. Руководителем президентской администрации Путин оставил еврея Волошина, министром культуры назначил еврея Швыдкого, министром печати и средств массовой информации – еврея Лесина. Причем именно еврею Лесину Путин поручил ликвидацию еврейской телевизионной империи Гусинского!». В пору сочинения этой эскапады Фрадкова в роли премьер-министра на политическом и хозяйственном горизонте российской власти еще не было. Иначе сколько антисемитской желчи в книге прибавилось бы!
…О необходимости переориентации внешнего курса России сообразно ее исконно национальным интересам. «Павел Первый англичан, как известно, не любил и пытался строить континентальную мощь России лишь с позиции русской, а не русско-английской силы …Антианглийскую политику позже вел Николай Первый, а в XX веке Сталин, заключивший с Гитлером пакт о ненападении (и подставивший страну под его кулак! – В.О.). Автор этой книги считает, что анти-англоамериканская, континентальная политика нужна России и сегодня. Ничего кроме процветания всякого рода международных паразитов и посредников союз с англо– американцами России не дает. Вместо этого нам нужен союз в Боге, в Русском Боге, то есть основанный на нашей силе, с кем-то из наших континентальных соседей. Думаю, лучше всего – с исламским миром, а еще точнее – с Ираном, с которым и должна Россия образовать теснейшую конфедерацию». Все, как видим, закономерно: антисемитизм не одинок. Он лишь одна из фобий, какие владеют замутненным человеконенавистничеством сознанием нынешних антииудаистов. Сперва им подавай на расправу евреев, потом англичан и американцев. О немцах, французах, итальянцах, испанцах и прочих цивилизованных европейцах вкупе с братьями-славянами пока молчок. Надолго ли?..
Настал черед перейти, наконец, к морали, перепроверив трубные призывы пасквилянта к высокой нравственности циничной безнравственностью их воплощений. Неистовый антииудаист не однажды расшаркивается перед читателями в извинениях «за некоторые копания в еврейском грязном белье, …но без еврейских извращенных привычек в сексе, да и вообще в жизни, нам эту расу не понять не описать, как невозможно описать лесного клопа без резного запаха или осьминога без чернильного пятна». Однако запахи манят, пятна влекут, обостряя всепоглощающую страсть к замочным скважинам, в какие он плотоядно подглядывает за интимом в приятельских и семейных взаимоотношениях своих «героев», и прямо-таки патологический интерес к содомским и прочим грехам, которые вызывают в непорочном девственнике «сильнейшее чувство омерзения».
Сильнейшее, но, видать, не настолько сильное, чтобы напрочь отвадить от «“розово-голубых”, то есть гомосексуально-лесбиянских изданий». Из них сладострастно выуживаются, выскребываются пикантные подробности на тему кто и как, когда и где, венчаемые потрясно обобщающим выводом: «От общения с евреями русские женщины становятся вздорно-самоуверенными, русские мужчины – неоправданно робкими. Но главное, мирный контакт с нацией–паразитом заражает нацию–хозяина некой легкомысленностью и неразборчивостью: мы невольно начинаем думать, что моральный человек – «почти такой же» как аморальный. Ну, какая, мол, разница».
Между тем, разница проводится более чем выразительно. И заключается она в том, что содомия в ее как гомосексуальной, так и лесбиянской вариациях объявляется извращением сугубо еврейским, генетически заложенным, запрограммированным, закодированным самой матушкой-природой или, по Андрюшкину, дьяволом. Не велика печаль, если расово благостную картину портит поэт Кузмин Михаил Алексеевич. «Специальных национальных (!) исследований …в отношении его» А. Андрюшкин «не проводил, но портреты показывают нам внешность типично иудейскую». А как быть, полюбопытствуем у г-на сексолога, с Петром Ильичем Чайковским? С великим князем Сергеем Александровичем Романовым? Тут и портреты не выдают никакой иудейской порчи…
Не утаю: походя касаясь этого сексуального сюжета, притягательного для А. Андрюшкина, я приложил немало усилий, чтобы уберечь себя от сбивов на изложение скабрезностей, в том числе лексических, какими пестрит сочинение. Поэтому, с облегчением оставляя их в стороне, перехожу к тому, что покоробило и возмутило помимо них. Непорядочно моралисту-христианину мстительно торжествовать в связи с преждевременными кончинами «оппонентов», будь то Иосиф Бродский, не вынесший инфаркта, или Михаил Чулаки, сбитый машиной. Неприлично и злорадствовать над жизненными и творческими бедами писателей, даже если они и вправду были трижды иудеями. Не виноват Михаил Зощенко в том, что, сраженный ждановским ударом, у А. Андрюшкина праведным, до конца жизни «уже ничего значительного не написал» и все свои последние годы «был как бы живым призраком». И Анна Ахматова не повинна в том, что с середины 20-х ее «перестали печатать», хотя сама при этом, вопреки злобствующим заверениям хулителя, вовсе не «перестала …писать стихи»…
Но что А. Андрюшкину до христианской морали с ее нравственными установками и этическими нормами, если, клянясь Богом всуе, он и веру в него готов положить на священный алтарь остервенелой борьбы с «глуповатой Торой»? «Еврейство неуязвимо, пока существует христианство, и, покуда Богом почитают иудея Иисуса, никакие депортации или погромы евреев не будут иметь существенных и долговременных результатов. Борьба с иудеями, по-видимому, не может быть выиграна без отказа от Христа и без замены его каким-то другим верховным Богом (только, разумеется, не Марксом или каким-то еще другим иудеем)». Путь проторенный, опробованный Гитлером, уже заменявшим гуманизм мировой цивилизации варварской бесчеловечностью неоязычества, а многовековую веру, христианскую ли, иудейскую ли, неразумием слепого, нерассуждающего, фанатичного поклонения новым арийским идолам. Чем и как обернулось это и для самого фюрера, и для уверовавших в него нацистов, – общеизвестно. Даже А. Андрюшкин наверняка осведомлен…
Не бывать земному раю ни в мире, ни в России по нацистской рецептуре гитлеровского последыша, как ни сладостно грезятся ему вивисекции, после которых в отечественной культуре, конечно же, останутся зияющие ямы, но зато откроется широкий простор и будет легко дышаться. Нет уж, увольте от зловонной перспективы дышать воздухом, не евреями испорченным, как «грубым, но простым языком» изволит выражаться наш доморощенный расист, а отравленным его собственными антисемитскими экскрементами...
Как бы не были низменны эстетические вкусы и пещерны литературно-критические предпочтения, они, если подсудны, то только морально. Уголовно не наказуемы и исторические фантасмагории, политические фантазии, вплоть до мимоходом выкрикнутого исступленного заклинания «об «окне в Европу», которое должно быть закрыто». Совсем иное – не однажды процитированные – в книге ими хоть пруд пруди – подстрекательские, провокационные призывы к погромам, массовой, с государственным размахом депортации, подкрепляемые историческими «авторитетами» древнеегипетских фараонов, Ивана Грозного, Торквемады, Гитлера. Или – благожелательная отсылка к «Майн Кампф». Не велика печаль, если это «книга, вдохновившая нападение Германии на СССР»: было да сплыло. Перевели и издали – «читаем, удивляемся, учимся…».
Куда глядишь, российская Фемида?
Молчит. Дремлет. Не спешит пробуждаться.
Однако ее возможное пробуждение на всякий пожарный предусматривается. «И я даже подозреваю, что мне недолго осталось находиться вне тюремных стен». На этот крайний случай ненавистник иудеев загодя взывает «к исламским правительствам всего мира с просьбой предоставить … политическое убежище, если за этот текст в России меня подвергнут преследованиям. Прошу также помочь увидеть свет этой книге в исламском мире, если ее не удастся опубликовать на ее Родине. Но прежде всего я, конечно, надеюсь на Россию».
Россия к ее стыдобе и позорищу не подкачала: пасквильная книга растиражирована. И ни к чему оказались шутовские причитания, будто в нашей объевреенной стране «критика иудаизма так же затруднена, как и на Западе, и единственный интеллектуально значимый регион мира, где такая критика допустима, это исламские страны». Оттого и хотел бы распоясавшийся антисемит обрести там надежное укрывище.
Сказать бы: скатертью дорога, да удерживает резонное сомнение. Окажись А. Андрюшкин и в самом деле там, – судя по его воинственному пылу, не преминет выбиться в идеологи крайнего экстремизма, которого и террористы из «Аль-Каиды» охотно и благодарно примут за своего. Все располагает к тому – и дремучее невежество, и вызывающий аморализм, и зоологическая ксенофобия, переросшая в наглый, циничный расизм…
2004
* Памфлет о книге: Александр АНДРЮШКИН. – ИУДЕИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XX ВЕКА. Книга без подтекста. // СПб., «Светоч», 2003.
n