Москва 2008 ббк 87 б 202 Балашов Л. Е. История философии (материалы)
| Вид материала | Документы |
СодержаниеИдеи становления и развития в истории человеческой мысли |
- Л. Е. Балашов противоречия гегелевской философии москва ● 2006 Балашов Л. Е. Великий, 3352.39kb.
- Л. Е. Балашов учебное пособие москва ● 2011 ббк 87. 7 Б 20 Л. Е. Балашов. Этика: Учебное, 4343.08kb.
- Кафедра истории отечественной философии история русской философии программа курса москва, 631.65kb.
- Материалы научно-методической конференции Красноярск 2010 г. Ббк 74. 202, 2226.17kb.
- Кафедра современных проблем философии История зарубежной философии Учебно-методический, 2107.18kb.
- Программа Вступительных испытаний Врамках экзамена история философии по направлению, 462.46kb.
- Учебно-методическое пособие Рабочие материалы для самостоятельной подготовки к практическим, 591.28kb.
- Ю. Е. Скрыльник // Живые объекты в условиях антропогенного пресса: Х международной, 54.1kb.
- Учебно-методический комплекс дисциплины «История западной философии», часть 6 («Западная, 386.4kb.
- Учебное пособие Москва ● 2008 удк 343. 851. 5 Ббк 67. 518. 8-91, 1217.93kb.
Идеи становления и развития в истории человеческой мысли
В книге Р.А. Будагова "Что такое развитие и совершенствование языка" содержится интересный материал об истории происхождения идей становления и развития в европейской культуре. Приведем выдержки из этой книги:
"В общих чертах известно — это необходимо подчеркнуть еще раз, — что историческая точка зрения на общественные явления впервые возникает (почти одновременно в разных странах) на рубеже ХVIII-ХIХ вв. Сразу же эта точка зрения осложняется множеством оттенков и, по существу, оказывается не одной, а целым рядом точек зрения. Общее, что их все же объединяло и что было большим и важным открытием, — это установление исторической изменчивости человеческой культуры и самых разных объектов, образующих сложное понятие самой культуры.
По словам известного индолога А.П. Баранникова, ученые древней Индии не знали исторической точки зрения на окружающие их явления. Больше того. Обращение к прошлому они рассматривали как неуважение к настоящему, как недооценку современности. Сходная картина наблюдалась и в Древней Греции, и гораздо позднее в средневековой Европе. У средневековых историков не было ни понятия, ни соответствующего слова для выражения преемственности исторического процесса. Слово translatio 'перенесение', 'передвижение' истолковывалось прежде всего как 'порча'. Средневековый человек ощущал себя сразу в двух временных планах: в плане локальной преходящей жизни и в плане вечности — со времен "сотворения мира". Быстротечная жизнь каждого отдельного человека воспринималась как бы на фоне вечности. "Эта двойственность восприятия времени — неотъемлемое качество сознания средневекового человека" (А.Я. Гуревич. Категории средневековой культуры. М., 1972, с. 172).
В одной итальянской новелле ХIV столетия автор заставляет рыцаря прожить целую жизнь как миг, в течение которого император Фридрих едва-едва успевает вымыть руки. Прекрасный знаток средневековой литературы Гастон Парис считал, что "представление о неизменности вещей" было тогда и позднее господствующим вплоть до начала ХVIII столетия. Позднее об этом же писал и немецкий исследователь Р. Глассер. Самое парадоксальное здесь в следующем: при полном непонимании того, что такое история и что такое историческое развитие, в эпоху средних веков и Возрождения очень интересовались всевозможными хрониками, описаниями прошлых событий, различных войн и "нашествий" и т. д. Одна только Франция выдвинула в средние века и позднее таких колоритных историков, как Виллеардуен, Фруассар, Камин и др. Разумеется, сейчас их исторические сочинения кажутся нам весьма наивными, но нельзя отрицать у их авторов интереса к прошлому. И, что особенно интересно, все это происходило в эпоху господства концепции "неизменяемости вещей", в эпоху, когда всякая трансформация рассматривалась как порча (курсив мой — Л.Б.).
Аналогичную картину нетрудно обнаружить и в России. Былины об Илье Муромце обычно начинаются с подвига богатыря, о прошлом которого слушателям сообщается только одно — он тридцать три года "сиднем сидел". В новейшем исследовании этого вопроса читаем: "Общего отвлеченного понятия времени у древних славянских народов не существовало". Только к началу ХVI в. научились более или менее четко различать год, день, час1. Знаток ХVIII столетия в России Г.А. Гуковский считал, что еще в середине этого века мышление русских писателей отличалось антиисторическим характером2.
Когда у отдельных писателей и философов более ранней поры, русских и иностранных, все же возникало представление об изменяемости языка, то сама эта изменяемость воспринималась чуть ли не как катастрофа: языку нельзя верить, он может "подвести". В 1588 г. Монтень жаловался в третьей книге своих "Опытов": Я пишу свою книгу для немногих людей и не на долгие годы. Если бы ее содержание предназначалось для длительного времени, то его следовало бы доверить более устойчивому языку (имелась в виду латынь — Р.Б.). Судя по непрерывным изменениям нашего языка, кто может предположить, что его настоящая форма сохранится через пятьдесят лет. Он ежедневно протекает сквозь наши пальцы и за время моей жизни изменился наполовину". Монтень был убежден, что все это происходит в результате порчи языка.
И все же в отдельных странах уже в ХVII столетии обнаруживаются некоторые "сдвиги" в осмыслении категории времени. В многотомном сочинении француза Шарля Перро "Параллели между древними и новыми взглядами" (1688-1697) предпочтение отдавалось "новым взглядам" на науку и искусство. Перро еще ничего не может сказать о развитии науки и искусства в "новое время", но все же это "новое" автору кажется лучше "старого" уже в силу того, что оно "новое".
Ученых и писателей ХVIII в., особенно второй его половины, уже более пристально интересует категория времени. В 1754 г. Жан-Жак Руссо, отвечая на конкурсную тему Дижонской академии "Способствует ли успех наук улучшению или ухудшению нравов?", приходит еще к отрицательному заключению. Но прежде чем сделать такое печальное заключение, Руссо колебался, и сами эти колебания большого писателя были вызваны огромным интересом к науке и ее успехам в эту эпоху. Веря в возможность нового издания знаменитой "Энциклопедии" в России, Д. Дидро в 1773 г. утверждал, что "Энциклопедию" не придется "существенно дополнять еще в течение века". Разумеется, с позиции нашего времени подобное убеждение кажется наивным, и все же заключение Дидро свидетельствовало о некотором "сдвиге" в истолковании категории времени: писатель ограничивал рамки "неизменяемости науки" границами одного столетия (как бы допуская, что позднее может быть и понадобится переработка или "доработка" его любимого детища — "Энциклопедии"). Дидро тут же подчеркивал: "Сравнение словаря в разные периоды времени дает возможность убедиться, как совершенствуется подобный словарь". И хотя эти мысли Дидро так и остались лишь общей декларацией, они все же очень интересны для понимания эпохи зарождения самого понятия о развитии общественных явлений и, в частности, о развитии языка.
Во второй половине ХVIII в. аналогичные мысли стали защищать и другие выдающиеся мыслители и писатели в разных странах, в том числе в России, в Германии, в Англии.
Исследователь поэтики древнерусской литературы замечает: "С каких пор мы можем наблюдать появление сознания изменяемости литературы? Оно появляется во второй половине ХVIII века. Его начинает грандиозная деятельность Новикова по собиранию и публикации древних памятников... Но сознание исторической изменяемости стиля и языка появляется только в начале ХIХ века" (Д.С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1967, с. 22-23). Сознание изменяемости общественных явлений и тем более идея их развития не сразу распространяются на все общественные явления и категории. Раньше стали понимать изменяемость самого общества, его социальных "институтов", позднее — языка, еще позднее — мышления. Эти последние "категории" оказались гораздо сложнее, чем открытые общественные "установления". Вопрос этот, сам по себе очень существенный для истории теоретического мышления, остается все еще слабо изученным и у нас, и в зарубежной науке.
При всей важности идеи развития "вообще", не менее интересно и другое: как подобная идея "вообще" стала пробивать себе дорогу в разных науках, естественных и общественных, а в пределах этих последних — в тех гуманитарных науках, которые обычно объединяются термином "филология".
Идея развития прокладывает себе путь весьма различно в разных областях знания. В 1749 г. английский писатель и общественный деятель лорд Честерфилд в одном из писем к сыну замечает, что преклоняться перед древними мыслителями только потому, что они древние, неразумно: необходимы другие обоснования подобного отношения к древним. В подобных рекомендациях еще нет полного понимания развития, но эта идея и здесь уже начинает пробивать себе дорогу: новое может прийти на смену старому, оказаться лучше старого.
Еще смелее по этому же пути идет немецкий философ И. Гердер. В своем основном философском трактате "Идеи философии истории человечества" (1784-1791) Гердер близко подходит к пониманию развития в собственном смысле этого последнего слова. Если до Гердера речь шла главным образом о том, как меняются те или иные вещи, категории, явления, понятия, то Гердер уже ставит вопрос о том, как р а з в и в а ю т с я эти же вещи, категории, явления, понятия. Будучи пастором, Гердер выражает свои мысли крайне осторожно, нередко заключает их в мистическую оболочку. И все же, сравнивая человека с обезьянами и обнаруживая в человеке более высокий тип развития по сравнению с человекоподобными животными, Гердер близко подходит к эволюционному истолкованию окружающего нас мира. Гердер очень интересовался происхождением языка, но "божественная концепция" помешала ему исторически подойти и к этому вопросу.
Ж. Дельвай, внимательный исследователь "идеи развития в ХVIII столетии", был прав в своих выводах: идея развития окружающего нас мира и общественных "институтов" рождается почти одновременно в нескольких странах в самом конце ХVIII и на рубеже ХIХ столетия. Предшествующая ее история — это лишь предыстория. К этому следует прибавить, что и последующая история "идеи развития" в ХIХ и ХХ вв. оказалась, как мы видим, не менее сложной и противоречивой. Если раньше речь шла о самом возникновении "идеи развития", то в наше время речь идет уже о другом: о различных интерпретациях (нередко совсем несходных) этой "идеи развития". Возникло и новое разграничение в пределах анализируемой идеи: развитие как процесс тех или иных изменений и развитие как процесс совершенствования данного явления, данной категории, данного понятия.
Попытки свести понятие прогресса в обществе только к понятию прогресса в области естественных наук делались в разное время и в разных странах неоднократно. Так, например, когда в 1857 г. в Лондоне вышел первый том "Истории цивилизации в Англии" Г. Бокля, то вокруг этой книги во многих странах разгорелся спор прежде всего по вопросу о том, можно ли ограничить понятие прогресса лишь областью естественных и технических наук (как думал Г. Бокль), либо понятие прогресса распространяется и на сферу самых разнообразных "нравственных устремлений" человечества. Знаменательно, что известный русский критик и историк литературы Е.А. Соловьев (псевдоним Андреевич) в предисловии к русскому переводу книги Г. Бокля горячо защищал точку зрения, согласно которой понятие прогресса относится не только к сфере естественных и технических наук, но и к сфере наук общественных1.
Обратим теперь внимание на время, когда впервые появились слова развитие и прогресс в русском языке. В петровскую эпоху существительное прогресс понималось как "прибыль", "преуспеяние", "успех". В значении же "поступательное движение вперед" прогресс получил широкое распространение гораздо позднее, лишь в 60-е годы минувшего века.
В 30-е и 40-е годы слово прогресс в новом значении встречается еще редко, о чем имеются прямые свидетельства современников (См. заметку М.П. Алексеева о слове прогресс ("Тургеневский сборник", вып. 3, Л., 1968, с. 181-183). Только с середины прошлого столетия получает распространение и существительное развитие. Гоголю оно казалось еще необычным и даже претенциозным. Когда в "Мертвых душах" (т. 2, гл. 3) Чичиков, оказавшись в библиотеке полковника Кошкарева, читает названия книг, выведенные на их корешках, то самого автора "поэмы" поражают такие слова, как "проявленье, развитье, абстракт, замкнутость и сомкнутость, и черт знает, чего там не было". Слово развитие (у Гоголя "развитье") не только попадает в группу слов, которые "черт знает что означают", но и подается автором как явный неологизм, сугубо книжной формы изложения. Хотя существительное развитие известно в русском языке с ХVIII столетия, но тогда оно толковалось в чисто этимологическом плане: развитие — развивание, то что может виться, развязываться, раскрываться (В.В. Веселовский. Отвлеченная лексика в русском литературном языке ХVIII — начала ХIХ в. М., 1972, с. 151).
Итак, если примерно до 1850 г. слова развитие и прогресс осмыслялись главным образом в своих этимологических значениях, а новые осмысления стали приобретать позднее, то в наше время вопрос стоит уже иначе. И то, и другое слово давно получили отвлеченные значения, а в научном стиле изложения они близки к терминам. Но как термины конкретных наук эти слова толкуются весьма различно и находятся в прямой зависимости от теоретической (методологической) концепции тех авторов, которые эти термины употребляют"2 .
Отметим здесь: Р.А. Будагов говорит не об одном слове-понятии развитие, а о двух: прогресс и развитие. Как специалист по проблемам языка, он понимает, что понятие прогресс существует наряду с понятием развитие, а не входит в содержание последнего.