Geum.ru

Уроки, программы /Сост. Комарова Н. А., Малярова С. Г

Вид материалаУрок

Содержание


Щитов А. Г., преподаватель ЦПК
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7

Щитов А. Г., преподаватель ЦПК


Мотив страха в повести В. Маканина «Лаз»


При первом знакомстве с прозой В. Маканина одолевает желание оставить это чтение, но любопытство заставляет всмотреться в портрет: надо же – лицо интеллигентное, такие в детстве бабушек через дорогу переводят, а пишет – протестное восприятие – откровенную гадость! Полное неприятие текста. Молодая выпускница филфака прокомментировала такое читательское отношение к прозе писателя словечком «гонит». Да, если бы это всё решало и объясняло, то было бы очень просто: слово «сюр» в названии повести безболезненно заменить на «гон» Однако!

Однако общим местом в литературе и критике стали рассуждения о тайном и странном в загадочной русской душе: от П. Я. Чаадаева, Н. В. Гоголя и И. А. Бунина до современников. Здесь каждый чувствует себя специалистом, как в педагогике и медицине: страна советов. Только вот дураки да дороги! Избежать таких аллюзий трудно, потому что кажется, что всё уже о нас, людях, было предсказано и написано церковью и литературой. Видимо, сказанное может уже все объяснить в человеческом муравейнике, только вот почему-то ничего в нашем мире не меняется. Хотя и это тоже объяснимо: «нерешительная кошка у дверей» (она ведь всегда гуляет сама по себе, история – сама по себе, вера – сама по себе, социальная жизнь – сама по себе и человек – сам по себе!). И никто при этом никаких уроков не усваивает. П. Я. Чаадаев заслужил себе репутацию сумасшедшего, возможно, этой неизвестной сентенцией: «Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок». Псковский старей Филофей считал духовной опорой русского человека самодержавие, отождествлённое с православием. Те, кому было хорошо в жизни, рассуждали подобно графу Бенкендорфу, шефу жандармов: «Прошедшее России удивительно, её настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего может представить себе самое смелое воображение; вот…точка зрения , с которой русская история должна быть рассматриваема и писана». Недовольные жизнью, сердито сопя, становились бунтовщиками и революционерами в надежде установить свой особенный миропорядок.

В ХХ веке стало очевидно, что созданный некогда по образу и подобию Божию человек слаб и настолько греховен, что и милосердия за свои грехи не всегда заслуживает. «Человека руби смело… Поганый он, человек… Нечисть, смердит на земле, живет вроде гриба-поганки», - говорит известный шолоховский персонаж (Чубатый) в «Тихом Доне».

После опустошительных войн и кровавых режимов к концу ХХ века со всей остротой заявил о себе дефицит гуманности. По-видимому, катаклизмами динамической социальной жизни можно объяснить стремление каждого поколения создать свою этическую парадигму. В русской литературе ХХ века это особенно заметно: монархисты, ленинская гвардия, сталинские соколы, шестидесятники, диссиденты, демократы 90-х годов. По своему характеру каждое из этих явлений было достаточно агрессивно по отношению к оппонентам. Упоение борьбой приводило к тому, что оранжевое вечернее солнце начинало казаться отрубленной человеческой головой. (И. Бабель), а само солнце чёрным диском (М. Шолохов). И хотелось как лучше, да только вот получалось как всегда (вновь аллюзия, не требующая комментария). До конца века социальное противостояние в обществе подчинялось определённой модели. Сформировавшаяся читательская культура сводилась к достаточно простому и ясному делению людей на наших и не наших.

В. Маканин вне этой парадигмы. В его прозе можно видеть поиск онтологических, эсхатологических и экзистенциальных проблем современного общества и человека. Причём приверженности к какой-то одной идее у него нет. В тексте герменевтически прочитывается и язычество, и атеизм, и ересь, и поиск веры. Лирический герой «Лаза» - Виктор Ключарёв. Победитель он никудышный. Он среди тех, кого бьют, или скоро побьют. «Это и есть жизнь…» - так думает о своём мире герой, автор называет эту сентенцию «пугливой мыслью интеллигента». Повествование лишено всякой «литературности» и демонстративной философичности: - «мёртво стоящие машины на обочинах», «пустые тротуары» редкие прохожие, мужчины и женщины.

Чудаковатость – тоже не случайное словцо. Онтологический смысл его очевиден. В России к чудакам да дуракам всегда по-особому относились: им разум не нужен – с ними Бог разговаривает. «…ходили дураки по всей Руси, странствовали, с дикими зверями и птицами разговаривали, балагурили, учили царя не слушать…учили народ, учили…» - пишет Д. С. Лихачёв в «Заметках о русском». Апофатическая философия представляется исконно русским явлением. Трудно себе представить, чтобы где-нибудь в святой земле, где-нибудь в Гефсиманском саду был построен храм или поставлен памятник местному дураку, юродивому! Или в Арабских Эмиратах, или а Китае, за стенами правительственной резиденции был построен храм в честь местного юродивого, подобный храму Василия Блаженного! У Маканина чудаковатость - одна их ипостасей интеллигентности. Складывается впечатление, что множественность прочтений, синонимичность и многозначность понятий принципиальна: лаз – это ещё и дыра; «яркий пол в крупную клетку» - явное указание на масонскую символику; яркий свет под землёй, сумерки и темнота наверху. Такое отражение – перевёртыш христианской картины мира. Почему это возможно? Потому, что Ключарёв так видит:»земля дышит», «природа остаётся тайной», «дыра сужается», «обстановка нормализуется», «смерть всегда некстати». Нет экзистенциального страха за себя, за мир, за природу, за землю – «это и есть жизнь». Есть боль за сына. Это тоже аллюзия. У Василия Фивейского родился второй сын – полузверь, полуребёнок: ни попадья, ни отец Василий, ни автор не нашли слов утешения, оправдания или объяснения этой беде. Дениска же добр и понятлив. Есть страх за него: «Мой мальчик. Ему не пролезть ни в какой лаз. Но что будет с сыном, если Ключарёв тем или иным случайным образом погибнет?».

У каждого своя беда: у Ольги Павловой, у знакомых и незнакомых, здесь и там. «Люди затаились». Это тотальный страх, он вошёл в быт. Служитель Клио украл из музея гражданской войны пулемёт и ночью проверил его пригодность. Боятся воры, боится толпа. «Страх – двигатель регресса», и хочется добавить – насилия. Бесстрастно фиксируется наблюдение: «…насилуют женщину, поставив на колени». Только потом, эхом, подсознательно четырежды в тексте повторится слово «сглотнул».Есть ли защита от насилия? Пушка в 4.000 рентген да ещё другой страх: «Да, спугнуть» Изнасилованная девка тоже говорит о страхе, но не о пережитом, а о страхе встречи с толпой. К насилию она уже привыкла.

В этом отражённом мире всё наоборот: высокие слова слышны глубоко внизу, под землёй, и «милого голоса звуки любимые» (и здесь же весьма паритетно – «всем ещё по сто грамм!»). Переход через лаз уподоблен зачатию (а это уже ересь!): «…земля, как женщина, как молодая, может быть, женщина, а он как мужчина, совершающий своё вечное мужское дело… боль взаимна…дыре тоже больно… Ей каждый раз больно…». Оксюмороническое положение вперед и вниз головой в достаточной мере символично: вперед ногами выносят Павлова, завёрнутого в двух простынях. В «иначе погибнешь» по сути дела нет противопоставления двух миров: в одном мире (над) ребёнок идиот; в другом (под) –детей нет, подростки «пробуют себя на границе мата и речи». Как тут не вспомнить Настю из «Котлована» А. Платонова с её выразительной фразеологией!

В этих изнурительных переходах отсюда – туда и назад Ключарёв теряет «саму мысль – ход мысли». Главный страх – потерять «высокие слова, без которых ему не жить. ( И без которых не жить его жене. И без которых не жить Денису…) Мы – это слова».

В. Маканин в нескольких словах разрушает достаточно устойчивое разделение людей по социальным критериям. Пролетарий, водитель автобуса и интеллигент Чурсин разговаривают на одном языке, который никак не назовёшь «языком Петрарки и любви»: «мать его» (шофёр) и «мать твою» (Чурсин) звучат как пароль. «Социальная ярость… делает всех взаимно проще и злее».

Толпа у всех вызывает ярость и страх. «Лица белы от гнева, от злобы, задеревеневшие кулаки наготове, тычки кулаком свирепы, прямо в глаз…» Это те же персонажи, что и в блоковской поэме «Двенадцать». Только их стало значительно больше – опять аллюзия - не все вышли за Христом из темноты и хаоса. Сколько же ещё они будут бродить по пустыне, дожидаясь обретения человечности?! («Улицы вновь пусты…»).

Эсхатологического смысла исполнена картина похорон Павлова: «…сначала зев ямы похож на лаз, на дыру, затем на какое-то время яма делается ёмкой и обещает стать пещерой, но затем мертвенная форма прямых углов овладевает земным пространством, и яма становится тем, чем и хочет сейчас быть: могилой». На могиле Павлова нет креста, будет «отменный шиповник». Чем не терновник! Это уже Страшный суд, но не над покойным, а над ещё живыми.

Высокие слова во время очередного визита туда «о Достоевском, о нежелании счастья, основанного на несчастье других…» кажутся пошлыми и банальными, хороша только вырезка, «отличная вырезка», да освещение. И смерть совсем не пугает: «Слушая стихи, человек закашлялся и согнулся, - казалось, он сейчас распрямится, но он всё сгибался, сгибался… и падает, откинув голову. Молодой. Говорят, смерть здесь легка». Не страшно и не жалко.

Многозначно блуждание Ключарёва. «Он вспоминает, как совсем недавно заблудился там, на близких от дома тёмных улицах (тут его сбило с пути обилие света и рекламы – там отсутствие света и тьма)». Разговоры в подвале дают основания говорить и об антиутопии: «Быть может следует сейчас любить толпу, чтобы понять её интересы, а может быть, с интересами толпы вовсе считаться не следует… Быть может нужен новый кумир…». Монолог Сатина звучал в начале века ободряюще, с верой в человека, здесь же, у Маканина, «(вместе с нами!) и нас не спасёт?..», восклицательный знак сочетается с вопросительным. Несомненно, здесь речь идёт не о вере, а о правилах игры: «Мы бы раздули. Вознесли! Но как угадать, насколько он по нраву простой толпе?». Неверующие бросают свои билетики. Холм из них уже в человеческий рост.

Такая жизнь не пугает Ключарёва, хотя его страх не умер, а затаился, но он уже научился владеть собой. Страшны его сны, мучительны и страшны, душа героя истекает кровью. Он мечется во сне , пока не разбудит его жена. Он не ждет пророческих снов с четверга га пятницу и просыпается сам. Ключарёв переживает смятение, его мысли путаются, ему снилось, что лаза не стало, а в дыру можно только кричать. Из неё получает ответ, совет и помощь: палки для слепых, чтобы «когда наступит полная тьма, идти и идти, обстукивая палкой тротуары». Благо, добрый человек встретился: «Не надо спать на улице…». И опять рефреном звучит эта фраза, как указание на двумирность бытия (здесь и там).

Как понимать пафос «Лаза»? Как выражение кризиса безверия, безбожия? А может быть, это уже клиническое явление? Ведь были же сеансы массовой психотерапии А. Кашпировского и А. Чумака! Самое простое – убрать ненужную книгу с полки («сбросить с парохода современности» - уже было), не читать. Что вызывает протест? Отрицание гуманистических и культурных ценностей, утверждавшихся классикой прошлого века. Великие идеи в поколении ключарёвых превратились в пустые и звонкие слова, которые приятны, как хорошее вино и «отличная вырезка». Что это: констатация деволюции (обратного превращения маленького и ничтожного человека с возвращением к кирке и лопате), сомнение в интеллектуальных и духовных возможностях человека, тупики бредового сознания?

Если быть честным, то следует признать жесткую правоту В. Маканина: предостережения Ф. М. Достоевского проговорили и не услышали – человек глух к словам разума. Он ещё глух и к словам веры. Субкультура поколения ключарёвых – это субкультура плоти и телесности (Дениска) и неразвитости духа (толпа). Это отнюдь не апология античности – в отличие от древних в прозе В. Маканина уже нет былого очарования земным бытиём. Было бы наивным думать, что писатель подвергает глумлению русское культурное наследие прошлого века. Думается, что дело в другом – в остром, болезненном осознании различий гуманистических и религиозных ценностей. В «Лазе» изображён греховный мир без Бога, мир, в котором мы все сегодня пребываем. Лишённый идеи развития (во имя чего), перспективы, это мир представляется абсурдным и обречённым. Можно построить бункер (закопать цистерну на даче, сделать запас воды, тушёнки и сгущёнки),бомбоубежище, подполье – цивилизации это по силам, все достаточно просто и надёжно, но разрешит ли это проблемы духовные?

Говорят, что маленький ребенок может привести к водоёму лошадь, но даже дюжина свирепых мужиков с дрекольем не заставит лошадь пить, если она этого не захочет. В. Маканин прекрасно это понимает, зная превратности русской истории и русской жизни, что нети не может быть панацеи от наших бед. К его прозе не подходит в полной мере ни один из измов, ни одна из известных морфем – пост, квази, мета и т. д. Он погружает своих героев в экзистенциальную ситуацию, предлагая им ревизовать духовные ценности цивилизации и заново пройти эволюционный путь. Стратегической новизны в этой позиции нет: отказ от идеологического решения проблемы, безразличие к идее харизматической личности и ожидание новых философских построений свидетельствует, как нам кажется, о реальной духовной свободе его героя.

Новизна проявляется в осознании высокой и тяжкой личной ответственности за происходящее с человеком и, прежде всего, с самим собой. К сменившейся норме социальных отношений не все оказались готовы, поэтому человеку с коллективистским прошлым так хочется забиться в толпу, спрятаться в ней и следовать за нею. Возникает страх одиночества перед враждебным миром и небытием.

Неожиданную актуальность в обществе приобрела проблема духовной состоятельности человека, вновь обсуждается проблема первородного греха, карма, «жизнь после смерти (Моуди») и многое другое, что ещё вчера не вызывало столь оживлённого интереса у среднего человека. Метафизический страх – страх Божий вдруг осознался пугающей реальностью, с которой никто не знает, как справиться. Человеку после длительного атеистического забвения вновь захотелось союза с Богом, со спасительной Троицей.

Персонажи «Лаза» испытывают растерянность, пребывают в состоянии ажитации, с ужасом в душе ожидая нового (судного) дня. Слова молитвы не звучат в тексте повести, уста немотствуют, люди забыли о евангельской власти и силе слова. Показателен язык Ключарёва – подчеркнуто обеднённый, не богатый лексически, подстать ему и другие лица в повести. Любовь в человеческих сердцах угасает, поэтому болен Дениска и подростки в подвале (там) отмечены очевидными девиациями в повелении. Их всех переживаний самым глубоким оказывается боль. Она характеризует качество человеческой жизни в повести В. Маканина . Ни те, кто наверху, ни те, кто внизу ещё не оценили трагизма своего положения, они терпеливо и покорно бредут навстречу тьме и безмолвию. Свой окончательный выбор они ещё не сделали. Таков, на наш взгляд, диагноз, а может быть, и приговор автора своим героям, нашему миру, его аксиологическим приоритетам.

Видеть такой мир, каким видит его Ключарёв, так представлять цивилизацию и культуру – значит отказаться от веры. Во что? В преображение жизни и человека. Современный человек во многом исчерпал себя и землю. Древние пророки и Учения не только предсказали предстоящее испытание человечества, но и показали путь к спасению в триединстве Бога, человека и духа. Вера предков духовно (энергетически) питает не только глубоко верующих, но и неофитов, а веру, путь к которой не прям и не прост, каждый выбирает сам. С человеком случается то, во что он верит.