Geum.ru

Серпантин

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   74

Дракон



Этот Дракон достал меня и здесь. Он приоткрыл пасть, из которого, по выражению Мирзаяна, полезли зубы, и скосил желтый глаз с вертикальным зрачком, и из глаза этого глянул ужас Эпохи.


Я осторожно засунул голову в эту бездонную пасть и принялся тыкать пальцем. Он не шелохнулся – как тот крокодил у Киплинга, он задумчиво косил глазом. Я никогда не был первым учеником. Я знаю, как это отвратительно – быть отличником боевой и-так-далее подготовки. Я думал, что этот Тёзка если и не забыл меня – то отодвинул давние воспоминания обо мне куда-то на задворки своего медленнотекущего сознания.

Он ничего не забыл, рептилия. Он косит глазом и, может быть, даже ухмыляется про себя. На этой пасти ничего не угадаешь – ни улыбки, ни брезгливости, ни страха. Возможно, ни брезгливости, ни страха у него нет и вовсе. Какая брезгливость, если нет разума, а есть лишь тысячелетний охранительный рефлекс «хватай». Он един в тысяче лиц. Его Дракончики щерят пасть и косят глазом так же, как Папаша – в любой стране этого мира. Но они выросли на солнышке и под небом голубым. Они бывают нахраписты, молниеносны и безжалостны – но лишь в краткие мгновения бесшумной атаки. Над ними довлеют не только гены, но и рефлексы Солнечного мира, к которому они стали приспосабливаться, едва вылупились из яиц. Папаша, сотни лет росший в грязи и тине тяжеловодных болот, лишён этих черт. Ему нет дела до солнца, соли и песка – запахов и ощущений южных морей. Он родом из холодных болот Севера. Он пожрал всю мою родню, когда-то он приценился ко мне – и отпустил. Он, прищурив свинцовый глаз, нацелился на моих детей, и я не знаю, чем кончится этот сеанс гипноза. Оно ничего не забыло, это пресмыкающееся, это исчадие ада, лучшее за всю историю этой планеты, смертоубийственное изделие мастерских Сатаны. Оно вдосталь дало мне побегать и почирикать на солнечной лужайке перед своей разверстой пастью. К нему идут на заклание толпами и стадами, не понимая того, что обречены, – оно лишь разевает пошире зев и угрюмо щерится в небеса, гипнотизируя несчастных, рассуждающих о самосовершенствовании и добровольно входящих к нему в пасть. Я ненавижу его издалека, я боюсь приблизиться к этой глотке, я не могу смотреть, как оно, медленно тужась и лишь слегка подрагивая хвостом, глотает мою Любимую, – она, проваливаясь в Него, улыбается ухмылкой Будды, не ведая, что творит. Толпы – толпы – толпы в пасть этому Молоху. Стада, массы, народы, континенты, совесть, кровь, муки, память. Я не Ланселот. Я не могу убить дракона. Я хочу напиться, нажраться, стать бездумной свиньёй, изделием Цирцеи и животно выблевать этот страх, но Его пасть нависает надо мной и будет нависать всегда. Мы, блея, идём к нему в пасть, и «стук наших копыт громче, чем стук наших сердец»*.


__________

* Давид Дар. Избранные эссе


Пэтриот



Есть такая М., профессорша из Филадельфии, известный специалист по проблемам истории русского индивидуального террора. Славистка. Проходит она у нас под негласной кличкой "Пэтриот". И потому что всегда божится и клянется в любви к стране, которая сейчас под бомбами, и потому что, завидя живую мышь, с пронзительным воплем падает в обморок. Натурально падает, я (если дело происходит при мне) еле успеваю подхватить ее под мышки. Месяц назад приехала на симпозиум читать лекции в три наших университета. Звонит: Майк, мы обязательно должны встретиться и выпить, и поговорить за то, что пипец врагам, и да растворятся врази ваши. Выпить – это хорошо. Пэтриот, говорю, ты из Филадельфии чего приехала – чтобы выпить со мной? Это честь. Нет, говорит, лекции читать, – хорошие бабульки заплатят.

Ну, я представил себе хороших бабулек, которые платят. Бабулек в платочках. Нет, говорит, бабульки – это, значит, зеленые.

Я представляю себе бабулек в платочках, с перепою зеленых, которые несут связки долларов, как связки бананов.

Не придирайся к моему русскому, говорит. Я тебе принесу виски "Белая лошадь". Старая марка. Хорошо, говорю. Значит – зеленые бабульки на белой лошади, и в платочках. Жду.


Четверг. Ждал-ждал – ни фига нет моей профессорши. Уж и люди собрались, и пластиковые стаканчики готовы: нет Пэтриота. Тут, как приятное оформление к выступлению на тему патриотизма – сирены. В Хайфе, в Тверии, в Кармиэле, в Цфате. На Голанах. "Большой бум", как у нас тут говорят. Я распорядился включить телевизор, чтобы погромче, чтоб под сирены встречать патриотическую профессоршу. Ей приятно будет, наверное.
Нет её. Час ждем, два часа, три... никто на Западе три часа никого не ждет, даже президенты и даже профессорш. Полчаса ждут – максимум.

Нет её. И, соответственно, нет обещанного виски.

Я тогда побежал в магазин, сам купил литр русской водки, и мы сотоварищи выпили от общего разочарования. На закуску – очередные сирены. Я ей в конце концов звоню на мобильник. Хороший такой мобильник, стопрограммный. – Пэтриот, ты где? – Да в воздухе я, Майкл, в воздухе... – А чего ты там делаешь, я не понял. Никак, Тегеран атаковать собралась, старуха? Хроника пикирующего бомбардировщика: такой фильм в России был, слыхала? – Не слыхала, говорит, и слыхать не хочу. Мне, Майк, не до смеха. У вас – тревоги, у вас – беженцы, у вас какие-то глупые ракеты падают, я домой хочу. Ах, домой, говорю? Это ты, старуха, прально придумала. Мы щас тоже вот допьем, и домой двинем. Без твоей белой лошади. Не очень-то и хотелось. Я тут сам уж водки на всех купил, и мы всю ее уже выпили. Без твоего участия. Пока, патриот. Привет Филадельфии; ты только там, в Филадельфии, не забудь выступить с очередной патриотической речью, вызывающей тоску и зевоту. И говорю, как Шарапов в "Месте встречи" – пока, бабанька.

И бросил трубку.

Иду я домой – качаются фонарики ночные. Потому что под Рамаллой стреляют танки. Километров семь отсюда. Тоже бум, конечно, хоть и не такой, как у Наркис, у которой на Голанах ракеты прямо перед носом валятся.

Подхожу к дому. Что за хипеш? Прямо у подъезда семья грузится. И ещё одна семья разгружается. Те, что разгружаются – те, значит, прибыли из Тверии. К родственникам, подальше от бомбежек. Ну, натурально, мат в воздухе висит, и от него воздух так загустел, что можно его резать ножом. Значит – наши люди. Исконные россияне, а не какие-нибудь там слависты.

А те, кто грузится – те, значит, не из Тверии, а местные. Тоже сильно большие патриоты. Ах, говорят, друже, тут такие большие дела деются, что нам не осилить никак. У нас, типа, канадский пачпорт в загашнике имеется – ну, мы и того, да. В Виннипег, к родичам.

А, говорю. Одни – из Хайфы к родственникам сюда, другие отсюда – к родственникам в Виннипег. Ну, скатертью дорога.


Заложил руки за спину, как зек, и к подъезду пошел. А у подъезда – дядя Коля. В спортивных трусах и с Ветхим таким заветом подмышкой. Хрипит, значит, как африканский буйвол, и копытом бьет, как конь. Волки позорные, говорит, крысы с тонущего корабля, а пустите, я им щас по чавке навешаю.

Не вешайте, дядя Коля, лучше посмотрите на это вот диво дивное: Ахмед стоит у крылечка и плачет.

Ахмед – это тоже наш сосед и араб. Бывший ветеран каких-то там христианских боевых фаланг из Ливана. Политический, можно сказать, беженец; как в семьдесят пятом к нам сбежал – так и остался. У него какие-то исламисты там всю семью вырезали, так он в ответ пять их семей вырезал. Тоже гусь. У нас водителем автобуса служит, и на библейской мове научился балакать с самыми что ни на есть сверхмодерноборотами.


Ты чё ревешь, Ахмед? Ты же воин, тебе реветь не положено. Ты же в Бейруте перед покойным Камилем Шамуном ещё тридцать лет назад присягу принимал, как офицер бригады "Тигров", и клялся: пока хоть одна исламистская крыса оскверняет своим дыханием атмосферу вселенной... ну, и так далее, смотри по тексту.

Чё ты сопли размазываешь, как манную кашу по столу?


Мне, говорит, грустно смотреть на всё на это блядство, чтоб вы мне все были здоровы. Меня воевать не пускают – я в военкомат звонил: старый, говорят, ты уже воевать. А давайте тогда, говорит, я к себе пару семей ваших беженцев у себя дома приму? С-под Хайфы, с-под Тверии, или там с-под Цфата. А?

Ну, я поразился такому благородству; Ахмеда и – заодно дядю Колю – пригласил домой выпить, чем Бог послал, и мы пошли к крылечку – гуськом, заложив руки за спины, как зеки. За спиной грузившиеся виннипегцы ругались по-английски, разгружавшиеся тверчане – по-хохляцки, Ахмед вполголоса ругался по-арабски, дядя Коля – на идише своем невоспитанном, местечковом, ну а я уж – по-нашему, по-русски.


Взошли мы ко мне домой, на четвертый этаж – гуськом, руки за спиной – Софа аж руками всплеснула. Сели, выпили, чем Аллах послал.

После взял я тогда из шкафа летопись о Батыевом нашествии – и гостям вслух прочел:

– В тяжкий час испытаний каждый показал, на что способен, во что верит: в бой ли добрый, в ноги ли быстрые, в Божью ли милость...