Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том 3
| Вид материала | Документы |
- Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том , 8259.23kb.
- Монадология, 209.43kb.
- Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том, 9222.8kb.
- Лейбниц Г. В. Сочинения в четырех томах:, 241.84kb.
- Готфрид Вильгельм Лейбниц, 94.22kb.
- Лейбниц Готфрид Вильгельм (Leibniz Gottfried Wilhelm) немецкий ученый (философ, математик,, 271.47kb.
- Лейбниц (Leibniz) Готфрид Вильгельм (1646-1716), немецкий философ, математик, физик,, 201.35kb.
- Установочная лекция вткс, 212.41kb.
- Георг Фридрих Риман Готфрид Вильгельм Лейбниц литература, 208.32kb.
- Источник: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения, 565.43kb.
Роттердам, 5 октября 1701 г.
У меня нет никакой возможности прислать Вам экземпляр моих соображений насчет мемуара, посланного Вами г-ну де Бовалю, который должен был по моему предложению поместить его в своем журнале 21. Дело в том, что переписчика у меня нет, и все, что я пишу, я отдаю в набор, даже не переписав набело; в таком виде оригинал печатается, а затем, после правки корректурных листов, его рвут или швыряют в огонь. Можно было бы найти выход, послав Вам оттиск тех страниц, где изложены мои соображения, но это не принесет пользы ни мне, ни читателям моего словаря, так как, прежде чем эти страницы попадут к Вам, текст будет уже отпечатан, во всяком случае он будет готов прежде, чем я успею получить Ваш ответ. Печатники уже приступили к отливке набора, да к тому же издатель торопит, так как зимой плохо сохнет. бумага, а зима у нас начинается в ноябре.
Я весьма сожалею, сударь, что не смог раньше узнать то, что Вы сообщили мне в Вашем последнем письме, это позволило бы мне существенно обогатить мои дополнения Вашими несравненными и высокоучеными размышлениями. Однако публика от этого не пострадает, ибо у Вас будет возможность направить их г-ну де Бовалю, который поместит их в своей истории научных трудов.
Бесконечно признателен Вам, сударь, за добрые пожелания; их надлежит адресовать великим людям, таким» как Вы, что я и делаю весьма охотно и с самым искренним восхищением перед Вами, ЛЕЙБНИЦ - БЕЙЛЮ
Берлин, 27 декабря 1701 г.
[...1 Если бы я знал,; что сообщение о Ваших новых соображениях сопряжено с трудностями, я не стал бы Вас этим обременять. Воспользуюсь средством, к которому я уже прибегал с разрешения г-на де Боваля. Но так как моя главная цель — углубить понимание вещей и прийти к истине, то я весьма огорчен тем,, что так долго был лишен возможности общения с Вами, которое, несомненно, принесло бы мне большую пользу, и лишь благодаря книгоиздателям мог просвещать себя Вашими идеями. Высоко
==367
ценя эти идеи и будучи покорен Вашей незаурядной проницательностью, я не смогу дождаться, когда выйдет Ваш следующий труд, если не узнаю каким-либо иным путем, каково Ваше мнение о том, что я намерен поместить в «Истории научных трудов». Конечно, я всем сердцем желаю, чтобы Вы дарили свои произведения публике, но боюсь,, что я для этого недостаточно терпелив. Помнится, я писал о том, что Вы считаете Пайву Андрадия малоизвестным авторм, которого будто бы цитируют лишь в СВЯЛ11
с Кемни. Должен сказать, сударь, что если он и малоизвестен, то лишь для нынешнего поколения, в прошлом же веке его хорошо знали. Труды его вышли в свет в Италии, затем были переизданы в Кёльне, и наши ученые спорщики называли «андрадиенцами» его последователей. Что до меня, то я держал его книгу в руках, когда цитировал этого автора в письме к покойному г-ну Пелиссону; книга эта имеется в нашей библиотеке. Говорю об этом потому, что это не было отмечено в общей дискуссии.
Я нахожусь здесь уже несколько месяцев по повелению прусской королевы 22 и с разрешения ее брата, монсеньёра курфюрста. Король прусский 23 также выразил желание, чтобы я принял участие в устроении нового научного общества, которое Его Величество недавно основал, распорядившись построить обсерваторию в Берлине и предоставив все необходимое для этой цели 2*. Я отнюдь не пренебрегаю обязанностями, возложенными на меня курфюрстом; однако предполагаю вскорости вернуться к себе домой. Королева сказала мне, что она виделась с Вами и просила передать Вам, что она желала бы иметь возможность и впредь беседовать с Вами. Впрочем, она, как и ее матушка, госпожа курфюрстина, хорошо знает Вас по Вашим книгам. [...]
ЛЕЙБНИЦ — БЕЙЛЮ
Берлин, 19 августа 1702 г.
От г-на Толанда 25 я узнал, что Вы находитесь в добром здравии и что Вы благосклонно вспоминаете обо мне. Очень рад. Он передал мне также привет от Вас, и я хочу выразить Вам мою благодарность не только этим письмом,, но и тем, что присовокупляю к нему. Я познакомился с новым изданием Вашего превосходного «Словаря»2» , в котором столько учености, ума и красот слога, что я
==368
лишь с трудом и по необходимости оторвался от чтения. Мое пребывание в Лютценбурге, загородном доме королевы прусской, дало мне досуг, которого я обычно лишен. Прежде всего я прочел статью «Рорарий» и, найдя в ней столь любезно сделанное приглашение, написал заметку,, которую Вам посылаю 27. Она предназначается гораздо больше для Вас, сударь, и для нескольких избранных друзей, нежели для публики. И мне бы хотелось, чтобы Вы нашли время познакомиться с ней, дабы я сподобился получить Ваш отзыв через посредство г-на Вопьдера, чья блестящая ученость Вам, сударь, известна и которому будет так же лестно приобщиться к Вашим размышлениям, как мне получить их от него. Если бы я не знал о том, что даже самые глубокие мысли не стоят Вам никакого труда, я не решился бы беспокоить Вас из опасения отнять у Вас время, столь же драгоценное для Вас, как и для Ваших читателей. По этой же причине я заканчиваю письмо, хотя мог бы высказать Вам многое по поводу вашего труда. Остаюсь и проч.
БЕЙЛЬ - ЛЕЙБНИЦУ
Роттердам, 3 октября 1702 г.
Весьма рад был узнать, что г-н Толанд не забыл о моей просьбе передать Вам мой нижайший поклон. Письмо, которым Вы почтили меня, от 19 августа сего года, я получил через господина де Вольдера два или три дня назад вместе с рукописью, в коей Вы изволили рассмотреть мои мелкие возражения 2В. Я прочел ее с превеликим удовольствием и вновь был восхищен блеском и глубиной Вашего гения, который так хорошо умеет развить самые трудные темы. Что же касается похвал, которые Вы, сударь, расточаете мне, то позвольте мне отнести их на счет Вашей благородной учтивости, ибо я искренне убежден, что все, что я могу помыслить и написать, ничтожно в сравнении с мыслью философа столь великого и возвышенного, каковым являетесь Вы. Итак, сколь ни почетна похвала, исходящая из уст такого великого человека, сознание того, что я недостоин ее, вынуждает меня просить Вас опустить эти лестные выражения, когда Вы будете публиковать (чего я желаю от всей души) Ваш ответ. Я пересылаю его г-ну де Вольдеру, чтобы избавить Вас от необходимости заказывать вторую копию.
==369
Он любезно согласился вручить его Вам вместе с этим письмом.
После чтения Вашей рукописи, сударь, смысл Вашей гипотезы стал для меня более ясным. Я счастлив, что дал Вам повод обогатить ее новыми соображениями, которые способствуют дальнейшему усовершенствованию и этого весьма возвышенного учения. У меня нет к Вам более никаких вопросов, ибо все, что я мог бы сказать. было бы, насколько я понимаю, лишь дополнением к тем первым возражениям 29 и, не представляя ничего нового, в сущности возвращало бы нас к уже сказанному. Вероятность Вашей гипотезы, как мне кажется, невозможно оспаривать, раз мы не знаем отчетливо, в чем состоит субстанциальная основа души и каким образом душа способна преобразовываться, переходя от одной мысли к другой. Но, быть может, если бы мы знали это достаточно отчетливо, оказалось бы, что ничто не является более возможным, нежели то, что предполагаете Вы. Никто не может лучше, чем Вы, сударь, просветить нас в этом великом вопросе, и я убежден, что тот анализ идеи о котором Вы говорите в конце Вашей рукописи, может стать величайшим подспорьем для человеческого ума ч одним из самых серьезных достижений философии. Я хочу, чтобы автор этого анализа сделал его достоянием публики. Речь идет о Вас, сударь. Мне понадобилось бы много страниц, чтобы указать все те места в Вашем отвею, которые очаровали меня, а если бы я углубился в подробности, то прежде всего обсудил бы то, что Вы говорите о книге 30 кавалера де Мере 31. Все это крайне любопытно.
Но я упустил из виду, что нужно быть кратким, когда имеешь честь писать лицу столь занятому, как Вы. Итак, заканчиваю на этом и желаю Вам отменного здоровья, дабы Вы и впредь трудились над распространением самых возвышенных истин философии. Примите заверение в моем глубоком почтении и бесконечной признательности 32.
К оглавлению
==370
00.php - glava22
ПЕРЕПИСКА С КОРОЛЕВОЙ ПРУССИИ СОФИЕЙ-ШАРЛОТТОЙ И КУРФЮРСТИНОЙ СОФИЕЙ
ПИСЬМО СОФИИ-ШАРЛОТТЕ (о том, что независимо от чувств и материи) 1
Госпожа!
Недавно в Ганновере я прочел, по Вашему повелению, письмо, написанное несколько времени тому назад из Парижа в Оснабрюк 2. Оно показалось мне поистине остроумным и прекрасным. А так как оно трактует о двух важных вопросах — о том, есть ли что-нибудь в наших мыслях, что происходит не из чувств, и есть ли в природе что-нибудь нематериальное, — вопросах, в которых, как я имел честь заявить, я не совсем согласен с автором письма, то мне хотелось бы с тем же изяществом, как у него, объяснить мое мнение, чтобы исполнить Ваше приказание и удовлетворить любознательности Вашего Величества.
Мы пользуемся внешними чувствами, как слепой своей палкой, по выражению одного древнего. Посредством их мы узнаем об их частных объектах — цвете, звуке, запахе, вкусе и осязательных качествах; но они не дают нам знать, что такое эти чувственные качества и в чем они состоят. Например, если красный цвет есть вращение некоторых маленьких шариков, которые, как полагают, производят свет; если теплота есть вихрь весьма тонкой пыли; если звук образуется в воздухе, как круги на воде, когда бросишь в нее камень, как утверждают некоторые философы, — то мы не видим этого и даже не можем понять, каким образом это вращение, эти вихри, эти круги, если они действительно существуют, могут производить именно эти восприятия красного цвета, теплоты и шума, которые мы имеем. Поэтому можно сказать, что чувственные качества в действительности суть скрытые качества и, значит, необходимо должны быть другие, более явные, которые могли бы объяснить первые. И не только не верно, что мы понимаем только чувственные вещи, но, напротив, их-то мы и понимаем менее всего И хотя они привычны нам,
==371
мы от этого нисколько не лучше понимаем их — подобно тому как один кормчий понимает нисколько не лучше другого природу намагниченной иголки, которая обращается к северу, хотя компас постоянно у него перед глазами и он поэтому нисколько ему не удивляется.
Я вовсе не отрицаю, что о природе этих скрытых качеств сделано много открытий; например, мы знаем, от какого способа преломления зависит образование желтого и синего цвета, знаем, что смесь этих двух цветов образует зеленый цвет. Но отсюда мы вовсе еще не в состоянии понять, каким образом от этих причин получается восприятие этих трех цветов. У нас нет и номинальных определений таких качеств для объяснения их терминов. Цель номинальных определений — дать достаточные признаки, по которым можно было бы узнать вещи; например, у пробирщиков есть признаки, по которым они отличают золото от других металлов, и если бы кто-нибудь никогда не видел золота, то ему можно было бы указать эти признака чтобы он безошибочно узнал золото, когда оно ему попадается. Но с чувственными качествами дело обстоит иначе, и нельзя дать признаков, по которым человек, который никогда не видел, например, синего цвета, мог бы узнать его. Так что синий цвет есть сам свой признак, и, чтобы человек знал, что такое синий цвет, ему необходимо показать его.
Поэтому-то хотя понятия этих качеств и называют обыкновенно ясными, так как по ним можно узнать эти качества, но вместе с тем говорят, что эти понятия не отчетливы, ибо нельзя ни отличать, ни раскрыть то, что они в себе заключают. Это -— неуловимое нечто, которое можно заметить, но в котором отдать себе отчета нельзя. Напротив, если у вещи есть описание или номинальное определение, то можно дать понять другому, что она такое, даже если этой вещи нет под руками, чтобы показать ему ее. Впрочем, нужно отдать справедливость чувствам; кроме этих скрытых качеств они дают нам знать другие, более явные качества, доставляющие более отчетливые понятия, — те, которые приписываются общему чувству, так как нет внешнего чувства, с которым они были бы связаны особенным образом и которому были бы свойственны. В этом случае можно дать и определения употребляемых слов или терминов. Такова идея чисел, которая одинаково находится в звуках, цветах и осязательных ощущениях. Этим же способом мы узнаем фигуры, общие цветам и осяза-
==372
тельным восприятиям, но не замечаемые нами в звуках. Правда, чтобы отчетливо понять самые числа и фигуры и чтобы образовать науки о них, нужно еще нечто, чего чувства не могут доставить и что к ним прибавляет разум.
Таким образом, так как душа наша сравнивает (например) числа и фигуры, находящиеся в цветах, с числами и фигурами, заключающимися в осязательных ощущениях, то необходимо должно существовать внутреннее чувство, где соединяются восприятия этих различных внешних чувств. Это и есть то, что называют воображением, которое обнимает как понятия отдельных чувств, ясных, но сметные, так и понятия общего чувства, ясные и отчетливые. Эти принадлежащие воображению ясные и отчетливые идеи составляют предмет математических наук, т. е. арифметики и геометрии, образующих науки чистые, и их приложений к природе, составляющих математику прикладную. Очевидно также, что отдельные чувственные качества допускают объяснение и могут составить предмет рассуждения лишь постольку, поскольку они заключают в себе то, что является общим для нескольких внешних чувств и принадлежит внутреннему чувству. Ибо те, которые пытаются отчетливо объяснить чувственные качества, постоянно прибегают к математическим идеям, а они всегда заключают в себе величину или множество частей. Не подлежит сомнению, что математические науки не были бы демонстративными и состояли бы в простой индукции или наблюдении — которые никогда не могут обеспечить полную и совершенную всеобщность истин, заключающихся в этих науках, — если бы на помощь чувствам и воображению не приходило нечто более высокое, что может доставить только один ум.
Таким образом, существуют и предметы иной природы, которые вовсе не заключаются в том, что мы наблюдаем в предметах чувств, в частном и в общем, и которые, следовательно, отнюдь не являются предметами воображения. Итак, сверх чувственного и воображаемого существует и то, что только умопостигаемо, как составляющее предмет одного лишь ума', таков, например, предмет моей мысли, когда я думаю о себе самом.
Эта мысль о моем Я, которое сознает чувственные предметы, и о моей собственной деятельности, которая отсюда вытекает, прибавляет нечто к предметам чувств. Думать о каком-нибудь цвете и размышлять, что думаешь о нем, — Две совершенно различные мысли, точно так же как са-
==373
мый цвет отличается от меня, думающего о нем. А так как я понимаю, что и другие существа также могут иметь право сказать «я» или что это можно сказать за них, ти отсюда я понимаю, что называется вообще субстанцией, и то же размышление о самом себе доставляет мне и другие метафизические понятия, такие, как причина, действие, деятельность, сходство и т. п., а также понятия логические и нравственные. Поэтому можно сказать, что в уме нет ничего, что не происходило бы из чувств, — кроме самого ума, или того, что понимает.
Итак, существует три уровня понятий: только чувственные — составляющие предмет каждого отдельного чувства, чувственные и умопостигаемые одновременно — принадлежащие общему чувству и только умопостигаемые — свойственные собственно уму. Первые и вторые вместо доступны воображению, третьи же выше воображения. Вторые и третьи понятны и отчетливы; первые же смутны,, хотя они ясны и доступны узнаванию.
Бытие и истина также не могут быть познаны посредством чувств. Ибо не было бы ничего невозможного в том, если бы какое-нибудь существо имело долгие и упорядоченные сновидения, похожие па нашу жизнь, так что все, что оно считало бы за воспринимаемое чувствами, было бы лишь чистой видимостью. Необходимо, следовательно, нечто за пределами чувств, что позволило бы отличать истинное от кажущегося. Но истина демонстративных наук изъята из такого рода сомнений и должна даже служить для суждения об истине чувственных вещей. Ибо, как справедливо замечали некоторые остроумные философы древнего и Нового времени, если бы все, что я видел, было только сном, то все-таки я, который мыслю, видя этот сон, представлял бы собой нечто и действительно мыслил бы различными способами, которые всегда должны иметь некоторое основание.
Поэтому вполне верно и достойно внимания замечание древних платоников, что существование вещей умопостигаемых, и в частности того Я, которое мыслит и которое называют духом или душой, несравненно более достоверно, чем существование вещей чувственных, и что со строго метафизической точки зрения вовсе не было бы невозможным, если бы в конечном счете не существовало ничего, кроме этих умопостигаемых субстанций, а чувственные вещи были только видимостями, — тогда как мы по недостатку внимания считаем эти чувственные
==374
вещи единственными настоящими вещами. Следует также заметить, что если бы я во сне открыл какую-нибудь демонстративную истину, математическую или иную (как это и может случиться на деле), то она была бы совершенно так же достоверна, как если бы я нашел ее наяву. Отсюда видно, насколько умопостигаемая истина независима от истинности или существования вне нас чувственных и материальных вещей.
Итак, это понятие бытия и истины заключается в моем Л и в уме, а не во внешних чувствах и восприятии внешних предметов. Там же находится и то, что называется утверждать, отрицать, сомневаться, хотеть, действовать. Но прежде всего там заключается сила выводов рассуждения, составляющих часть того, что называют естественным светом. Например, из посылки «Ни один яудрец не порочен» можно, обратив термины, вывести заключение, что «ни один порочный не мудр»; напротив, из посылки «Всякий мудрец достоин похвалы» нельзя вымести обращением терминов, что «всякий достойный похвалы мудр», но лишь что «некоторые достойные похвалы мудры». Точно так же частноутвердительные предложения всегда допускают обращение, например если какой-нибудь мудрец богат, то отсюда следует, что некоторый богач мудр; с частноотрицательнами же предложениями этого не бывает; например, можно сказать, что есть милосердные люди, которые несправедливы, — что бывает в тех случаях, когда милосердие бывает недостаточно разумно; но отсюда нельзя вывести, что есть справедливые, но не милосердные люди, так как в справедливости заключаются одновременно как милосердие, так и руководство правилами разума.
Этим естественным светом познаем мы и аксиомы математики, например такие: если от двух равных вещей отнять одно и то же количество, то остатки будут равны; если в весах на обеих сторонах все одинаково, то ни одна не перетянет — что можно было бы предсказать, ни разу не видевши этого на опыте. На таких-то основаниях и построены арифметика, геометрия, механика и другие демонстративные науки. Здесь чувства, конечно, нужны, чтобы получить известные идеи чувственных вещей, и опыты необходимы, чтобы установить известные факты, и даже полезны для проверки рассуждений, как своего рода проба; но сама сила доказательств зависит от понятий и умопостигаемых истин, которые одни дают нам воз-
==375
можность судить о том, что необходимо, и даже (как в науках, основывающихся на вероятности) определять демонстративным путем степень вероятности при известных данных предположениях, чтобы разумно выбирать ту из противоположных возможностей, которая вероятнее. Впрочем, этот способ рассуждений не разработан еще так, как следовало бы.
Возвращаясь к необходимым истинам, нужно вообще сказать, что мы познаем их только этим естественным разумом, а вовсе не опытами чувств. Ибо чувства могут до некоторой степени показывать нам то, что есть, но не дают нам знать того, что так должно быть, или что не может быть иначе. Например, если бы мы бесконечное число раз замечали на опыте, что всякое массивное тело стремится к центру Земли и не может удерживаться в воздухе, мы все-таки не можем быть уверены, что это необходимо должно быть так, пока не поймем причины этого. Точно так же мы не можем утверждать и того, что то же самое произойдет в верхних слоях воздуха, в ста или более милях над нами: есть философы, которые думают, что Земля — это магнит, а так как обыкновенный магнит не притягивает иголки, несколько удаленной от него, то они думают, что и притягивающая сила Земли простирается не на особенно далекое расстояние. Я не говорю, что они правы, а хочу только сказать, что нельзя с достаточной уверенностью выходить за пределы осуществленных опытов, если не опираться на помощь разума.
Поэтому-то геометры всегда думали, что в геометрии или арифметике доказанное только индукцией или примерами никогда нельзя считать вполне доказанным. Например, опыт учит нас, что если складывать нечетные числа в последовательном порядке, то они дают по порядку квадратные числа, т. е. такие, которые получают от перемножения чисел самих на себя. Так 1 и 3 дают 4, т. е. дважды два; 1, 3 и 5 дают 9, т. е. трижды три; 1 + 3 + +5+7 дают 16, т. е. 4 помноженное на 4; 1 + 3 + 5 + + 7 + 9 = 25, т. е. 5х5, и т. д. Однако если бы мы произвели этот опыт сто тысяч раз, продолжая вычисления весьма далеко, то, хотя мы и могли бы разумно заключить из этого, что так будет выходить постоянно, все-таки абсолютной достоверности мы бы не имели, пока не узнали бы демонстративным путем основания этого, которое и найдено уже давно математиками. Основываясь на этой недостоверности индуктивных выводов, хотя и
==376
несколько преувеличенной, один англичанин доказывал недавно, что мы можем предотвратить нашу смерть. Ибо, говорил он, нельзя так заключать: мой отец, мой дед, мой прадед и все люди, которых видели до нас, умерли, следовательно, и мы умрем; ведь их смерть не имеет на нас никакого влияния. Но, к сожалению, мы слишком похожи на них в том отношении, что причины их смерти продолжают существовать и в нас, ибо одного факта сходства не было бы достаточно для достоверного заключения, если не будет тех же самых причин.
В самом деле, бывают опыты, которые обычно удаются бесконечное число раз, однако при необыкновенных обстоятельствах встречаются иногда случаи, когда опыт не удается. Например, если бы мы испытали сто тысяч раз, что железо, брошенное в воду, тонет, мы не могли бы быть уверены, что так должно быть всегда. Оставляя в стороне чудо пророка Елисея, который заставлял железо плавать, мы знаем, что можно сделать такой полый сосуд из железа, что он всплывет наверх и может даже выдержать довольно значительный груз, как медные или жестяные суда. Даже в абстрактных науках, как геометрия, встречаются случаи, когда то, что обыкновенно бывает, вдруг перестает оправдываться. Так, например, мы находим обыкновенно, что две линии, непрерывно приближающиеся друг к другу, наконец пересекаются, и многие готовы будут поклясться, что это всегда будет так. И однако геометрия представляет нам случаи необыкновенных линий, которые при бесконечном продолжении непрерывно приближаются друг к другу и тем не менее никогда не пересекаются и которые поэтому называются асимптотами.
Это размышление заставляет признать, что существует некий свет, рожденный вместе с нами. Так как чувства и индуктивные заключения не могут дать нам вполне всеобщих и абсолютно необходимых истин, а говорят лишь о том, что есть и что обыкновенно бывает в отдельных случаях, и так как мы тем не менее знаем всеобщие и необходимые истины наук — в чем и состоит наше преимущество перед животными, — то отсюда следует, что мы почерпнули известную часть этих истин из того, что заключается в нас самих. Так, можно научить этим истинам ребенка путем простых вопросов по способу Сократа, ничего не говоря ему и не показывая на опыте истинность того, о чем его спрашивают. Это можно легко осуществить и на числах, и на других подобных предметах.
==377
Тем не менее я согласен, что в настоящем нашем состоянии внешние чувства необходимы нам для того, чтобы мыслить, и что, если бы мы совсем не имели чувств, мы бы не мыслили. Но то, что необходимо для какой-либо 1 вещи, еще не составляет в силу этого ее сущности. Воздух необходим нам для жизни, но наша жизнь есть нечто иное, чем воздух. Чувства доставляют нам материал для размышления, и у нас никогда не бывает мыслей до такой степени отвлеченных, чтобы к ним не примешивалось чего-либо чувственного. Но размышление требует еще иного, нежели чувственное.
Что касается второго вопроса, существуют ли нематериалъные субстанции, то для его разрешения необходимо дать следующие предварительные разъяснения. До сих пор под материей понимали то, что заключает в себе лишь често пассивные и безразличные понятия, именно протяженность и непроницаемость, которые нуждаются в другой вещи, чтобы быть определенными к какой-либо форме или деятельности. Так, когда говорят, что существуют нематериальные субстанции, то под этим подразумевают, что существуют субстанции, заключающие в себе другие понятия, именно восприятие и принцип деятельности п -та изменения, которых нельзя объяснить ни протяженностью, ни непроницаемостью. Эти существа называются душрмп, когда у них есть чувство, и духами, когда они обладают разумом. Поэтому, если кто-нибудь говорит, что сила я восприятие составляют существенные свойства материи. он принимает материю за полную телесную субстанцию, заключающую в себе форму и материю, или душу вместе с органами. Это все равно, как если бы он сказал, что всюду есть души, и это было бы справедливо и нисколько не противно учению о нематериальных субстанциях. Ибо последнее вовсе не утверждает, что эти души находятся вне материи, но только то, что они нечто большее, чем материя, и не могут быть производимы и уничтожаемы теми изменениями, какие претерпевает материя, и не подвержены разрушению, так как не состоят из частей.
Тем не менее нужно признать, что существует некоторая субстанция, отделенная от материи. Для этого нужно только принять во внимание, что существует бесконечное множество возможных образов, которые могла получить материя вместо того ряда изменений, которые она действительно получила. Очевидно, например, что звезды могли бы идти совершенно иным путем, так как пространство и
==378
материя равнодушны к какому бы то ни было роду движений и фигур.
Таким образом, необходимо, чтобы всеобщее основание, или определяющая причина, которая производит то, что вещи существуют и существовали именно в таком, а не ином виде, находилось вне материи. Даже само существование материи зависит от нее, так как в понятии материи вовсе не заключается, чтобы она в себе самой несла основание своего существования.
Это последнее основание вещей, которое едино для всех и всеобще — в силу связи всех частей природы, и есть то, что называют Богом, который необходимо должен быть бесконечной и абсолютно совершенной субстанцией. Я склонен думать, что все конечные нематериальные субстанции (даже гении и ангелы, согласно мнению древних отцов церкви) связаны с органами и сопряжены с материей, а также что души, или деятельные формы, находятся в ней повсюду. Чтобы составить полную субстанцию, материя не может обойтись без них, так как в ней всюду есть сила и деятельность, а законы силы покоятся на удивительных метафизических основаниях или умопостигаемых понятиях и не могут быть объяснены одними понятиями материальными, или математическими, или теми, которые подлежат ведению воображения.
Восприятие точно так же не может быть объяснено каким бы то ни было механизмом. Значит, мы можем заключить, что есть нечто нематериальное во всех этих созданиях, а особенно в нас — ибо в нас эта сила сопровождается довольно отчетливым восприятием и даже тем светом разума, о котором я говорил выше. Благодаря последнему мы походим в уменьшенном виде на божество — как по знанию мирового порядка, так и по нашей способности самим придавать порядок вещам, находящимся в пределах наших сил, наподобие того, который Бог дает миру. В этом заключается наша добродетель и совершенство,