Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том 3

Вид материала

Документы

Содержание Письмо к неизвестному адресату Заметки г. в. лейбница о жизни и учении декарта К оглавлению

Подобный материал:

• Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том , 8259.23kb.
• Монадология, 209.43kb.
• Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том, 9222.8kb.
• Лейбниц Г. В. Сочинения в четырех томах:, 241.84kb.
• Готфрид Вильгельм Лейбниц, 94.22kb.
• Лейбниц Готфрид Вильгельм (Leibniz Gottfried Wilhelm) немецкий ученый (философ, математик,, 271.47kb.
• Лейбниц (Leibniz) Готфрид Вильгельм (1646-1716), немецкий философ, математик, физик,, 201.35kb.
• Установочная лекция вткс, 212.41kb.
• Георг Фридрих Риман Готфрид Вильгельм Лейбниц литература, 208.32kb.
• Источник: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения, 565.43kb.

ПИСЬМО К НЕИЗВЕСТНОМУ АДРЕСАТУ

Я благодарен Тебе за то, что Ты переслал мне «Ответ на критику достопочтеннейшего епископа Суассонского,

 

==151

направленную против картезианцев», написанный Йог. Эберх. Швелингом, известным мне своей книгой о бессмертии души. Я согласен, что хотя сказанное критиком против этой секты и ее деятельности в высшей степени прекрасно и справедливо, однако у картезианцев кое-где еще остались возможности для защиты, во всяком случае у тех, кто научился ценить по достоинству и чтение древних авторов, и изящество стиля и способен защищать себя хотя бы одними лишь возражениями. Мне кажется» что ничто сильнее не побуждало Гюэ взяться за перо,, чем невероятная самонадеянность множества полузнаек во Франции в соединении с величайшим невежеством, чему я сам могу быть свидетелем. Я видел там немало людей, беспрестанно твердящих о шариках и тонкой материи, о «шероховатых» частицах и Бог знает каких еще пустяках, приписывающих колкость остриям, скользкость угрям, цепкость ветвям и на этом основании считающих себя великими мыслителями и презирающих изучение языков, добросовестность историков, наблюдения астрономов, опыты химиков. Будучи неспособными создать сами что-либо имеющее хоть какую-нибудь важность, они, однако, хвастались каким-то своим методом, или анализом. Достаточно ясно, что Швелинг бесконечно далек от них, ибо едва ли можно поверить, что где-нибудь еще ¹ существуют люди, которых Гюэ мог с полным правом обвинить в подобных вещах. Он ² признает у Аристотеля величайшее дарование и великую ученость, заявляя, что тот удивительным образом украсил философию, называемую нами практической, и даже если бы не оставил ничего, кроме своего «Органона», то и тогда человеческий род был бы бесконечно обязан ему. Против такого рода картезианцев прославленнейший критик картезианской философии выступил бы, несомненно, мягче.

Почтенный Швелинг, как я понимаю, стремился воздержаться от слов, которые с полным основанием могли бы оскорбить его выдающегося противника. И в большинстве случаев ему удалось достичь поставленной цели, однако у него невольно вырываются некоторые выражения, которые я предпочел бы изменить хотя бы для того,; чтобы иностранцы могли понять, что и в Германии ученые мужи способны критиковать других достаточно вежливо,— такие, например, как на с. 384, где он о выдающемся философе говорит, что тот не понимает очевидных вещей и стремится укрыться в невежестве; на с. 380 он обвиняет

 

==152

 

его в риторике и преувеличениях, на с. 397 заявляет, что тот бездумно ставит геометрию Декарта выше его физики, на с. 430 — «болтает пустяки», на с. 434 — «допускает логический солецизм», на с. 449 — «плюет в лицо Декарту и картезианцам» — такого рода выражения ни один благородно воспитанный человек не употребит в речи.

Из некоего стихотворения, предпосланного сочинению, я вижу, что он противопоставляет Гюэ Шотена, книгу которого я еще не получил. Конечно, критика такого человека заслуживает, чтобы на нее ответило возможно больше людей, но самым лучшим ответом на нее будет послушать критикующего, оставить бесплодное доверие, отбросить нелепые и часто опасные для государства занятия этой секты, объединить мысли Декарта с замечательными открытиями древних и новых ученых, не только переписывать Декарта, но и подражать ему, прибавить что-нибудь к человеческим достижениям (что он и сделал) и продвинуться хоть на шаг вперед, тем более что остается еще сделать так много, что достижения Декарта, да и кого угодно другого, представляются весьма мало значимыми.

Но просмотрим немного начало книги Швелинга. Я не понимаю, почему в предисловии он говорит, что не затрагивает имени критика; ведь он же поместил его на титуле, который прежде всего попадается на глаза читателю.

На с. 3 он говорит, что Декарт в «Размышлениях» ⁸ обещал привести доказательства. Это верно. Но когда Декарт после многочисленных требований Мерсенна попытался наконец изложить свои рассуждения в форме геометрических доказательств, он, конечно, сделал это весьма неудачно и показал, что еще не понимает, в чем состоит подлинная сущность доказательств в вещах, не связанных с воображением.

То, что он говорит на с. 5 о величайшей скромности Декарта, нуждается в некоторых оговорках. Известно, что Декарт и Роберваль в присутствии г-на Кэвендиша осыпали друг друга взаимными оскорблениями, а его письма пронизаны каким-то невероятным пренебрежением и подчеркнутым презрением к другим, как это видно из тех непристойных нападок, которыми он надеялся приуменьшить славу Ферма, чувствуя, что тот противится его диктатуре. Этот недостаток Декарта не пожелал скрыть знаменитый Галлуа в своей рецензии на 3-й том писем Декарта, опубликованной во французском научном журнале. Меня не слишком занимает Декартово сомнение, и я

 

==153

легко готов согласиться с почтеннейшим Швелингом (с. 17) в том, что это нужно понимать лишь как некое «отвращение ума», а слишком резкие слова должны были возбудить внимание читателей какой-то своей необычностью. Впрочем, он, по-видимому, склонен (на с. 15 и в других местах) считать необходимым этот метод отбрасывания сомнительного как неизвестного, поскольку никто до сих пор не доказал существования другого способа развития философии. Но я не считаю все эти церемонии необходимыми для нахождения истины, и, если не ошибаюсь, намечается лучший путь — через рассуждения об истинных и ложных идеях. А то, что, ссылаясь на результат, он восхваляет теорию Декарта, я на том же основании считаю заслуживающим осуждения, ибо я вижу,, что ученики Декарта не пошли дальше своего учителя, а это значит, что у них нет истинного метода. Поэтому настало время разбудить их от спячки и заставить сказать себе: Стыдно нам слушать эти насмешки

и не уметь отразить их...

Известно, что мысль о том, что наши первые опыты — это сами внутренние восприятия *, а именно восприятие не только того, что я, который мыслю, существую, но и того, что моим мыслям присуще разнообразие (две эти вещи, по-моему, независимы друг от друга и одинаково изначальны), внушалась самими скептиками, признававшими, что они допускают явления; поэтому я не вижу здесь никакого открытия (ср. с. 21). Да и знаменитое «Я мыслю, следовательно, существую», точно так же как «отбрасывание всего, в чем можно сомневаться», я считаю пустыми прикрасами, рассчитанными на публику. Получается, что Декарт весьма хитроумно подбросил заурядным умам нечто вроде мячиков, которыми они могли бы забавляться. А между тем им кажется, что они получили нечто великое, как дети, играющие в орехи или бобы. И я с трудом могу удержаться от смеха, видя, как этот замечательный муж ⁵ воображает, что видит здесь (с. 6) божественные мысли, «божественное деяние». Но вернее было бы не смеяться, а огорчаться при виде людей, «равных великим», тратящих время к ущербу для общества на подобные погремушки, и я бы предпочел, чтобы Декарт больше думал об успехах науки, чем о своем честолюбии.

Декарта справедливо упрекали за то, что среди истин, которые он считал необходимым с самого начала отбро-

 

==154

сить, он поместил и те, отрицание которых влечет за собой, как известно, противоречие. Ибо, как внутренний опыт есть основание всех истин факта, так и принцип противоречия есть принцип всех истин разума, и, если уничтожить его, уничтожается и само рассуждение, и невозможно сделать умозаключение ни о Боге, ни о чем бы то ни было другом. Поэтому не было ничего абсурднее утверждения о том, что невозможно точно познать математические истины без предварительного признания Бога, так что некоторые из тех, кто знаком с остроумием Декарта,. подозревают здесь какую-то не очень ловкую игру. Мне поистине стыдно за наш век, который позволяет играть с собой такие шутки. Хорошо еще, что не исчезли и такие, кто с этим борется, как, например, Гюэ и другие, дабы потомки не подумали, что мы лишь болтали чепуху.

На с. 55 Швелинг утверждает, что критерий истины есть не что иное, как зрительное восприятие (visio). Я не хочу смеяться над этим, как, пожалуй, сделали бы другие, которым это может показаться принципом тех, которых называют «визионерами». Иначе говоря, он предполагает, что истинно то, что наше сознание представляет нам как очевидное; а я считаю, что здесь имеет место ошибочное сознание! Поэтому нам приносит мало пользы этот знаменитый, столько раз повторявшийся принцип: «Истинно то, что я воспринимаю ясно и отчетливо», поскольку он не называет достаточных признаков ясного и отчетливого. Кому-нибудь его собственные сновидения представляются совершенно очевидными! Относительно истинных признаков мы разъяснили в другом месте ^в

. Мальбранш признался, что у него пет никакой идеи духа и мышления, а другим картезианцам кажется, что она у них есть. Точно так же многим идея тела представляется совершенно неясной. Если бы Евклид захотел удовлетвориться тем, что давали ему зрительное впечатление и очевидность, он бы многое принял без доказательства, к великому ущербу для науки, природу которой он понимал лучше, чем некоторым это кажется.

Мне непонятно, почему на с. 89 автор утверждает, что в ложном нет ни капли ясности или блеска. В таком случае следовало бы, что ложное никогда не имеет облика истины. Всем картезианцам, да и многим другим и самому мне в том числе, в свое время казалось очевидным, что сохраняется неизменным количество движения и у тела,; действующего на другое тело, отнимается столько же дви-

 

==155

жения, сколько прибавляется у этого второго. Однако благодаря точному доказательству я понял ложность этого положения ⁷. Значит, мы все смешивали количество движения с количеством силы. Если бы кто-нибудь стал утверждать, что линия, беспрерывно приближающаяся к другой линии, наконец достигнет ее, то все знакомке с математикой легко бы допустили это и даже удивлялись бы, что кто-то может сомневаться в столь очевидной истине. Однако же известно противоположное этому, на примере асимптот (των άασυμ,πτώτων)

Удивляет меня также и его утверждение (на с. 91) о том, что Декарт ясно и отчетливо воспринимал существование в материи частичек неопределенно малых. Как будто бы в природе может существовать что-то неопределенное! Несомненно одно: для любой части материи есть меньшая; в природе нет предельно малой величины, хотя каждой части определена своя величина. Каждое явление или вообще не имеет пределов, или имеет свои пределы.

На с. 92 он говорит, что совершенно невозможно обнаружить какую-либо ошибку в фундаментальных исследованиях Декарта. Но ведь была же обнаружена ошибка в его учении о свете ⁸, которое он сам считает настолько основополагающим, что в каком-то письме дерзко заявил, что готов полностью перечеркнуть всю свою философию, если ему укажут хоть на одну ошибку в этом учении.

На с. 97 он признает, что Декарт не собирался отрицать, что Бог может создавать противоречивое. Но если Бог не может обманывать нас, то он тем более не может создавать противоречивое, ибо может ли быть больший обман, чем делать так, чтобы то, что с очевидностью существует, было несуществующим, и какой прок от истины, если она может стать ложью? ⁹ Но если бы эти чудовищные вещи сказал бы кто-нибудь другой, все бы его освистали; а теперь, поскольку это исходит из уст Декарта, то люди, в общем-то ученые, жалким образом выкручиваются, пытаясь защитить или по крайней мере оправдать эти утверждения. Философы прошлого поступали намного мудрее, считая, что слова, содержащие противоречия, бессмысленны и лишены какой-либо силы.

Но пока наш автор выдает за критерий истины ясное и отчетливое восприятие, он сам, вопреки ожиданиям отступая перед силой истины, вынужден прибегнуть к чему-то более определенному — и он обращается к непосредственному опыту (с. 98, в конце). Ведь непосредствен-

 

==156

ный опыт, как мы уже отмечали в другом месте ¹⁰, есть первый принцип истин факта, так же как принцип противоречия есть первый принцип истин разума, и оба они таковы, что при отказе от них исчезает всякая возможность доказательства истины. Непосредственными же опытами я называю те предложения, с помощью которых мы воспринимаем, что нечто нам является, сама же ясность не есть достояние непосредственного опыта, но умозаключается из определенных признаков.

Что же касается четырех правил декартовского метода, которые автор повторяет на 100-й и 101-й страницах, то я не знаю, что в них принадлежит собственно Декарту. И я почти готов сказать, что они весьма напоминают рецепт некоего алхимика: возьми, что следует, сделай, как следует, и получишь то, что желаешь. Допускай только очевидно истинное (т. е. только то, что следует), раздели явление на требуемое число частей (т. е. на сколько следует), продвигайся по порядку (т. е. так, как должен), перечисли полностью (т. е. то, что должен), — в общем, совершенно так же, как иные дают советы: к добру следует стремиться, зла следует избегать; это, конечно, правильно, но нужно еще и сказать, что такое зло и добро! И однако же сей ученый муж осмеливается на с. 103 требовать, чтобы ему показали, чего недостает в этих правилах! А я с большим правом мог бы попросить его самого указать, что же в них есть, — до такой степени они представляются мне пустыми. Но рассмотрим их немного ближе. Первое правило сводится к рассмотренному выше принципу: истинно то, что воспринимается ясно и отчетливо, — об этом мы вполне достаточно сказали в связи со с. 55 и следующими, а именно что ясность, т. е. очевидность, обладает признаками, которые должны быть названы, ибо мы знаем, что многие в этом ошибаются. Второе правило — о необходимости расчленять затруднение на части, помогающие его уменьшить, — также не имеет никакого значения, поскольку искусство расчленения, т. е. подлинный анализ, остается нераскрытым. Ведь тот, кто не знает соединений, — тот в расчленении будет скорее мясником, чем анатомом; в результате неопытный аналитик, расчленяя явления на совершенно несоответствующие части, только увеличивает затруднения, которые он надеялся уменьшить; это по опыту знают те, кто неумело берется за решение трудных математических задач. Третье правило о том, чтобы мы последовательно продвига-

 

==157

 

лись от простого к сложному, заслуживает одобрения, но кому не рассказывали о Гиласе? Да и из этого правила мы извлечем не много пользы, не зная приемов, а их Декарт не объясняет. Ведь тот, кто изберет этот путь от простого к сложному и пойдет по нему, не имея компаса, Судет долго блуждать среди мелочей, а так как жизнь наша коротка, поздно доберется до чего-нибудь глубоко скрытого и достойного столь великих усилий; и мы знаем, что так и случалось с большинством. Четвертое правило, требующее не опускать ничего при перечислении, очень трудно и часто бесполезно, ибо в большинстве случаев для нахождения искомого достаточно лишь немногого, но именно это прежде всего и требует искусства отделять нужные сочетания от ненужных, чтобы напрасно не увеличивать труд до бесконечности.

Таков этот знаменитый картезианский метод (как его изображают), который вместо алмазов дает людям одни лишь головешки. Я же попытаюсь освободить картезианцев, людей весьма достойных и ученых, от ошибок, в которых, как я вижу, они совершенно запутались, и тем самым восстановить честь самого Декарта, бесспорно великого ученого. Итак, картезианцы глубоко заблуждаются, полагая, что они находят в сочинениях Декарта его метод, или искусство открытия, тогда как сам он в письмах признается, что обошел его молчанием и что он не излагал сам по себе метод, а писал о методе, и утверждает, что он хотел только дать примеры его. Если бы он не сказал этого, сами факты кричали бы о том же, ибо нет другой причины, почему такое множество людей, замечательно талантливых и образованных, но связавших себя теорией одного учителя, не смогли совершить ни единого сколько-нибудь значительного открытия. Как мы видим, все прекрасные открытия нашего времени обязаны кому угодно, только не картезианцам, и они, конечно, не смирились бы с этим положением, если бы обладали надежным методом исследования. И хотя я не считаю, что метод Декарта был очень совершенным, что подтверждают и сами факты, ибо, как мы видим, Декарт даже ценой больших усилий не смог дойти до многого из того, что сейчас кажется легким, я не сомневаюсь, однако, что у него были кое-какие великолепные находки, которые его последователи обычно игнорируют, а потому нет ничего удивительного, если они из истолкователей природы превратились скорее в толкователей своего учителя.

 

==158

 

00.php - glava15

ЗАМЕТКИ Г. В. ЛЕЙБНИЦА О ЖИЗНИ И УЧЕНИИ ДЕКАРТА

Декарт долго обучался в иезуитской коллегии во Флеше п еще юношей под влиянием какого-то сновидения принял решение усовершенствовать философию, долго размышляя над известными словами Авзония: «Какой путь изберу в жизни?» ¹ Об этом свидетельствуют его собственноручные записи в дневнике. 11 ноября 1620 г. он записал в своем дневнике: «В этот день я начал понимать основы удивительного открытия» ². Мне кажется, я догадываюсь, о чем здесь идет речь; сам он в своих сочинениях не изложил свой метод и не обнародовал его ³; он только, как сам замечает, хотел написать о нем и дать примеры его. Поэтому сильно заблуждаются те, которые, чрезмерно полагаясь на изданные им сочинения, считают, что они обладают его методом. Липстроп рассказывает, что Декарт встретился в Германии с Фаульхабером, замечательным математиком, особенно известным в теории чисел, и последний был в восхищении от юноши. Когда Декарт приехал в Швецию ⁴, королева была увлечена скорее изучением древностей и истории, нежели философии, и Декарт, будучи целые дни свободным, с непривычки заболел. Я слышал от весьма уважаемого Иоганна Генриха Бёклера, находившегося в Швеции в это же время, что он умер от плеврита, потому что не захотел, следуя каким-то собственным соображениям, пустить себе кровь или сделал это слишком поздно.

Декарт очень широко использовал ученые сочинения, хотя ему самому и не хотелось, чтобы об этом знали, но и стиль и само содержание свидетельствуют об этом. Он великолепно использовал для своих целей чужие мысли, хотя, как мне кажется, было бы лучше, если бы он не скрывал этого; именно это обстоятельство вызвало у него в Швеции столкновения с учеными.

Его метафизические принципы, в частности учение об идеях, недоступных чувствам, о различии души и тела, о неустойчивости и недостоверности самих по себе представлений о материальных вещах, — все это чисто платоновские положения. Доказательство существования Бога,

 

==159

основанное на том, что совершеннейшее существо или существо, более которого невозможно себе помыслить, включает в себя и существование, принадлежит Ансельму; его можно найти, среди прочих сочинений последнего,, в «Книге против безумствующего» ⁶, и оно неоднократно рассматривается схоластиками. В учении о непрерывном, полном и положении наш автор следует за Аристотелем, в этике он полностью повторяет стоиков, собирая повсюду свой мед, подобно пчеле на цветущих лугах. В механическом истолковании физических явлений его предшественниками были Левкипп и Демокрит, которые дали ему и идею самих вихрей. Джордано Бруно, как известно»; высказывал почти те же самые идеи о размерах вселенной» как это и отметил почтеннейший Стефан Шплейс; я уже не говорю о Гильберте, чьи наблюдения над магнитом, как сами по себе, так и в приложении к системе вселенной, оказали огромную помощь Декарту. Объяснение тяжести через отражение более плотной материи при касании (едва ли не самое прекрасное место во всей картезианской физике) он заимствовал у Кеплера, который первым объяснил это на примере соломинок, сбивающихся к центру под действием воды, вращающейся в сосуде. Действие света на расстоянии еще древние объясняли сравнением с давлением на упругую палку. Что касается радуги, то, как полагают, он немало заимствовал здесь у М. Антонио де Доминис. Декарт в личных письмах признает, что Кеплер был его первым учителем в диоптрике и что тот далеко превосходил всех остальных в этой области, но в изданных им сочинениях мы нигде не встретим ни такого признания, ни этих похвал, хотя у Кеплера подробнейшим образом излагается принцип, на основе которого он объясняет направление лучей, а именно из сложения двух усилий: перпендикулярно направленного к поверхности и параллельного к ней. Кеплер, подобно Декарту, выводит отсюда равенство углов падения и отражения. Этот принцип тем более заслуживает благодарного упоминания, что на нем строится почти все рассуждение Декарта. Исаак Воссий показал, что первым закон преломления открыл Виллеброрд Снеллиус, хотя я бы не осмелился на этом основании утверждать, что Декарт не мое прийти к нему самостоятельно.

В своих письмах Декарт утверждает, что он не читал Виета, но многие почти не сомневаются, что ему было известно посмертное издание «Аналитических книг» англи-

 

К оглавлению

==160

человек, который смог бы претендовать