Григорий Самуилович Фельдштейн: краткие заметки о его научном творчестве

Вид материала

Документы

Содержание D. Эклектические построения IV. Уголовно-правовые учения русских политических писателей V. Итоги развития науки уголовного права в России в первые три десятилетия XIX в.

Подобный материал:

• И. М. Гельфанда удк 591 гельфандовский семинар, 646.69kb.
• Красный маршал Григорий Котовский, 100.46kb.
• Р. В. Щипина Святитель Григорий Нисский, 3701.1kb.
• Тесты по общему языкознанию для студентов Vкурса 25 заметки. Размышления. Очерки, 2225.85kb.
• Тема Содержание, 64.24kb.
• План урока «Тема природы в творчестве М. Ю. Лермонтова», 450.77kb.
• Омерзительная Америка Заметки украинского эмигранта, 329.64kb.
• Конкурс исследовательских работ Тема Родины в творчестве карельских писателей, 80.57kb.
• В. И. Ленин о диалектике отрицания и некоторые вопросы теории сатиры // Методологические, 22.01kb.
• Своеобразие раскрытия военной темы в творчестве Б. Окуджавы, 46.84kb.

D. Эклектические построения


И. Х. Финке.

Е. П. Манасеин.

И. М. Ланг.

Х. А. Шлецер.

И. Д. Вильке.

Л. А. Цветаев.

М. Я. Малов.

И. М. Наумов.


Стремление к большему конкретизированию естественного права и возведению его на степень общей теории уголовного права не могло ограничиться конструированием его на началах, заложенных в психику человека, и параллельным изучением положительного права. Можно было ждать и попыток, которые носят менее определенный характер и в построения отвлеченные введут только частичные коррективы юридической действительности. Работа, основанная на комбинировании права теоретического и положительного, привела к значительному разнообразию соединений. Она дала в той форме, в которую отлилась, в особенности в германской литературе, богатый выбор учений. На этой почве сложились впоследствии самые разнообразные приемы обработки положительного права, отодвинувшие на задний план естественное право как доктрину, не в достаточной степени считающуюся с реально существующим правом. Нетрудно видеть, что именно в этой разновидности учений приходится сталкиваться с большим числом доктрин переходного типа, наполовину порывающих с прежними способами обоснования теории права и избирающими путь компромисса.

Одним из наиболее старых представителей в русской юридической литературе обоснования естественного права на положительной почве, не порывающим и с теми формами его, которые оно получило у старых учителей естественного права, выступает И. Х. (Иог. Христ.) Финке*(704).

Вопросы уголовного права сильно привлекают И. Финке*(705) и находят отражение в его "Естественном праве"*(706). По общему своему характеру этот труд хотя и носит следы влияния кантианства, но существенно от него отклоняется, воспринимая и другие начала. "Каждое положение, - пишет И. Финке в своем "Естественном праве", - старался я основать единственно на природе вещей", но тут же прибавляет: "из положительного правоучения занял я многие узаконения и поместил их между общими положениями, дабы тем самым учебную свою книгу сделать более практическою"*(707). Придавши своему курсу эклектический характер*(708), И. Финке стоит на точке зрения, что "право естественное различается от нравоучения, политики и философии положительного права"*(709). В то время как "нравоучение определяет: цели, к которым воля: должна стремиться"*(710), "политика" - "приличные средства" "к достижению какой-нибудь цели:"*(711), а "философия положительного права" исследует положительное право "сообразно его цели и законам разума", "разбирает его по правилам, выводимым из применения естественного права и политики, и определяет, таким образом, то, что должно принято быть"*(712), "естественное право" "законодателя руководствует при определении положительных законов; он сообразуется с ним, сколько требует сего цель государства вообще или: особенные потребности оного"*(713).

Исследуя преступление и наказание с точки зрения естественного права в последнем смысле, И. Финке останавливается на вопросах об основании права наказания, цели наказания, мере наказания в зависимости от степени умышленности и проч.

Основанием права наказания, по И. Финке, является необходимость "предохранения прав всех его членов", осуществленная "угрозою наказанием и точным оного исполнением".

"Цель каждого наказания: - удержание от соделания преступлений"*(714). Отсюда вытекает взгляд И. Финке, что "выбор наказаний определяется степенью действительности оных" и "даже смертная казнь не противна праву, когда всякое другое наказание не будет достаточно"*(715). Наказание должно определяться в соответствии с "мерой причиненного преступлением нарушения законов", "степенью умышленности"*(716) и проч.

Доктрину о введении начал положительного права в естественно-правовые конструкции принимает и ученик И. Финке*(717) - Е. Манасеин*(718) в своих чтениях по уголовному праву в Казанском университете. Он преподавал в 1818-1819 гг. и философию положительного права*(719) по Гуго. Е. Манасеину принадлежит, кроме того, труд "De poenis in concursu delictorum irrogandis secundum principia generalia, respectu quoque habito ad leges criminales, rossicas exceptas", до нас не дошедший, но, как видно уже из его заглавия, комбинировавший общие теоретические принципы с началами положительного законодательства*(720).

С несколько иным пониманием естественного права мы встречаемся у профессора Харьковского университета И. М. Ланга, преследующего не только цель построения естественного права на органической природе человека, но и сближение его с положительным правом в определенном историческом проявлении.

В общем, И. Ланг*(721), читавший в Харьковском университете до 1814 года естественное, государственное и народное право*(722), вводил в свои лекции и криминалистический элемент*(723). Рассматривая человека как "organisches Naturproduct", подверженный неизменным физическим законам, И. Ланг приходил к мысли, что не от людей зависит то или другое содержание права и применение юридических понятий к отдельным случаям жизни и что естественное право должно являться наукой не только по своей форме, но и по содержанию*(724). В таком естественном праве он видел цель, к которой должно приближаться положительное право*(725). Образцом последнего было в глазах И. Ланга римское право, заслуживающее величайшего внимания правоведа*(726).

С попыткой скорее механического, чем органического, соединения норм права естественного и положительного мы встречаемся у проф. Московского университета Хр. Авг. Шлецера*(727), преподававшего в середине двадцатых годов естественное право*(728).

На смешение естественного права с положительным Х. Шлецер смотрит как на практическую необходимость, совершенно не оправдываемую со стороны принципиальной. Так как, пишет он, "философия права еще очень мало усовершенствована и едва ли заслуживает названия науки, то и принуждены заменить ее учением такой системы: которую должно почитать самой совершенной:"*(729). В качестве такой системы для уголовного права Х. Шлецеру кажется наиболее пригодным право Сев. Германии*(730), на формулировании принципов которого в виде кратких положений, с разделением их на части общую и особенную, без употребления, впрочем, этих терминов in expressis verbis, он и сосредоточивается. Эту догматическую часть Х. Шлецер восполняет историческими данными, различая "историю отправления уголовного правосудия" от "истории уголовного права, рассматриваемого как наука"*(731). С исторической частью Х. Шлецер соединяет экскурсы в область истории русского уголовного права*(732).

Начатки естественного уголовного права в сопоставлении их с правом положительным преподавались в начале XIX ст. и в "Демидовском вышних наук училище" проф. И. Д. Вильке*(733).

В ряду многочисленных учебников, которыми он пользовался и на которые он указывает своим ученикам и ссылается и отчетах, как, напр., труды И. Доре-де-Бри*(734), вольфианца И. Дариеса*(735), последователя Томазия Г. Келера, чаще других встречается курс положительной юриспруденции вольфианца Д. Неттельбладта*(736).

Весьма вероятно, что последним*(737) в сопоставлении с данными русского законодательства*(738) И. Вильке и ограничивался в своих чтениях по уголовному праву. "De jure criminali, - пишет о своих чтениях И. Вильке, - breviter exposui"*(739), отмечая в то же время, что он соединяет преподавание уголовного права с правом полиции*(740). Последним П. Вильке занимался в духе Билфельда*(741).

С разработкой вопросов уголовного права в смысле учений геттингенской школы и приведения в соответствие положений естественного права с историей и догмой положительного уголовного законодательства мы встречаемся в трудах проф. Московского университета Л. А. Цветаева*(742). В эпоху расцвета своей научной деятельности он порывает в значительной степени с доктриной кантовской школы, которой придерживался в своих первых научных опытах.

Л. Цветаев в общем уже довольно рано начинает сознавать необходимость обоснования общих теоретических построений в праве на данных положительного законодательства. Свой курс в Московском университете по теории законов он ведет "с применением к законам русским"*(743). Попытка дать обобщения, покоящиеся на положительном законодательстве, проходит красной нитью через многочисленные работы Л. Цветаева, выдержавшие ряд изданий в качестве учебников для университетских его слушателей. По существу своему, труды Л. Цветаева не идут, однако, далее тех сведений, которые даны представителями политической литературы, намечающими принципы законодательства в видах реформы существующего в конце XVIII в. общественного строя. Л. Цветаев сторонится в то же время радикализма таких писателей, как Беккариа, Филанджиери и др., и остается только при том одностороннем запасе положительного материала, который ими приводится для их специальных целей. Стараясь приспособить, в свою очередь, этот материал к русским условиям, Л. Цветаев приходит в результате к выводам, лишенным серьезного значения и для его времени. Они покоятся не на непосредственном изучении источников и носят случайный характер. С другой стороны, школа французских писателей, идеям которой не чужд был Л. Цветаев и одного из представителей которой - М. Бернарди*(744) - он называет в числе своих учителей, - школа, склонявшаяся к развитию принципов историзма, унаследованных от Монтескье, не направила Л. Цветаева на путь серьезной исторической работы. Он не пошел за ней в этом направлении, и элемент исторический остался вычеркнутым из его произведений.

Один из ранних трудов Л. Цветаева, появляющийся в 1805 году, его "Слово о взаимном влиянии наук на законы и законов на науки"*(745) несет на себе несомненные следы влияния Монтескье, Ж. Ж. Руссо и идей энциклопедистов по вопросам о роли просвещения, воспитания и проч. На этой почве у Л. Цветаева проводится мысль о связи преступления не только с состоянием нравов общества, но и материальной стороной культуры. Пребывание народов "в естественном состоянии рисуется Л. Цветаеву как век, когда "преступления и злодеяния, хотя не реже случались, но менее родов их было"*(746). Возрастая по мере культуры в числе, преступления и обусловленные их наказания переживают некоторый процесс развития. В результате распространения просвещения и "человеколюбивых" законов наказания становятся умереннее, а преступления приобретают менее суровый характер*(747). Воспитание граждан*(748) ведет к благоустройству и обеспечивает уменьшение преступлений и смягчение наказаний.

На более достоверно разработанный материал положительного законодательства Л. Цветаев старается опереться в своем "Начертании теории законов"*(749). "Подобно пчеле, - пишет он здесь о себе, - полезное собирал: отвсюду; мудрые Российские узаконения, Римское право, Прусское и Французское уложение: были для меня важнейшими пособиями". Л. Цветаев не забывает напомнить, что в трудах его ему "Монтескье, Филанджиери, Бентам, Беккариа, Пасторе и некоторые другие весьма: вспомоществовали:"*(750). Положительно-правовой материал Л. Цветаев, черпает, однако, прежде всего, из трудов "Бернардия, знаменитого, - как он выражается, - наших времен французского законоискусника"*(751). Созданные на этой почве труды Л. Цветаева, в особенности по уголовному праву, как, напр.. его третья часть "Начертания теории законов"*(752), впоследствии переработанная в "Начертание теории уголовных законов". М., 1825, являются скоре уголовно-политическими этюдами, чем научными трудами в собственном смысле.

В "Теории начертания законов" Л. Цветаева мы не находим ни углубления теоретических конструкций уголовного права на почве исторического изучения уголовного законодательства, ни догматического анализа. Мы встречаем в большинстве случаев видоизменение начал, высказанных отчасти криминалистами кантовской школы, но, главным образом, Беккариа и Бентамом, в их приспособлении к условиям русской действительности. В еще более значительной степени эти черты выступают в "Начертании теории уголовных законов". М., 1825.

"Преступление, - замечает здесь Л. Цветаев, - в пространном смысле есть нарушение прав общества и сограждан и обязанностей к ним"*(753). Внешнее преступление основывается на том, что человек "имеет волю, которой свобода никакими физическими склонностями не ограничивается, и разум, коего познания о добре и зле могут быть ясны и справедливы"*(754). В основание наказания преступлений справедливее всего положить принцип талиона*(755), находящий свое оправдание в договорном происхождении государства*(756). Так как, однако, наказание тем же (poena talionis) "часто: невозможно или нелепо бывает: должно при назначении наказания иметь в виду начало его"*(757). Такой принцип приводит Л. Цветаев к принятию в качестве основания наказания цели последнего "поражать: болезненным некоторым образом, дабы сие напоминало и впредь преступнику о удержании себя от подобных дел, а согражданам угрожало таким же последствием"*(758). "Цель наказания, - пишет Л. Цветаев, - есть троякая: 1-е достойное возмездие за нарушение закона, 2-е удержание преступника впредь от подобных нарушений закона и 3-е удержание его сограждан от оных внушением страха чрез наказание"*(759).

Эти задачи наказания, думает Л. Цветаев, разрешаются лучше всего, с одной стороны, при помощи смертной казни, которая "правомерна и законна", но "должна быть употребляема за весьма важные преступления"*(760), и, с другой, практикой телесных наказаний и других чувствительных для правонарушителя мер. "Сечение, - пишет Л. Цветаев, - потому одобряется, что удобно может быть соразмеряемо важности и величине преступлений, и потому, что ближе к натуре наказаний и человека; ибо причиняет боль чувствительную не увеча его"*(761). Л. Цветаев рекомендует и клеймение, которое "может с пользою употреблено быть для преступников: дабы их можно было легко сыскивать, если спасутся бегством, но клейменые не должны жить в обществе"*(762). Л. Цветаев считает допустимым и тюремное заключение, которое "должно быть безнужное, однакож не изобильное, чего и честные, но бедные граждане не имеют", а преступники "не должны быть смешиваемы, тем паче подсудимый с осужденным, нещастный должник с грабителем":*(763). Правопоражение - "поносные наказания" Л. Цветаев допускает с тем, "чтоб они не противоречили мнению публичному и чтоб не часто употребляемы были"*(764). В общем, наказание должно быть соразмерно с преступлением*(765), что не предполагает, с одной стороны, одинаковых наказаний для разных сословий*(766) и требует, с другой, того, что "чем народ грубее, тем наказания могут быть жесточе"*(767). Наказания должны поражать только преступника, быть определенными, быстро налагаемыми*(768) и "с пользой могут быть сопровождаемы некоторыми обрядами, дабы поразить сильнее умы свидетелей оных"*(769).

Л. Цветаев высказывается за самое широкое вознаграждение вреда, причиненного преступлением, проектируя даже вслед за Бентамом, чтобы "при недостатке удовлетворения со стороны преступника: удовлетворить из казны",*(770) и подробно обсуждает вопрос "о средствах, предупреждающих преступления". Он полагает, что "при грубых нравах и наклонности к порокам: самое просвещение может умножить преступления", и предлагает в качестве основной меры предупреждения преступлений "учредить воспитание на нравственных правилах, имеющих целью исправление воли и сердца, а не одно изощрение ума и памяти"*(771).

Л. Цветаев намечает и план распределения преступлений в особенной части. На первое место он ставит преступления "против Бога и веры", "против верховной власти", а затем "против самого общества", "против семейственного права", "против лица гражданина" и "против собственности его"*(772). Л. Цветаев проектирует наказание "неверия" и "вольнодумства"*(773), припоминает принцип кантовской школы, что "каждый из подобных нам есть сам собою цель и не может быть средством для частных наших польз" и делает отсюда вывод, что "мы не имеем права на жизнь"*(774), чужую и свою, и настаивает на мысли, что "в благоустроенных обществах не может быть терпима та свобода книгопечатания, которая бы давала право писать, что угодно, против правительства, его чиновников и частных граждан".

Трактуя вопросы криминалистики с политической точки зрения, Л. Цветаев, как можно видеть из вышеприведенных взглядов, заимствует довольно много и у Беккариа, и у кантианцев. В то же время он постоянно приспособляет защищаемые им начала уголовного законодательства к условиям нашей юридической действительности, которую он не старается, однако, уяснить в ее реальных формах проявления в смысле установления исторического процесса ее развития и догматической ее природы. Вместе с тем, поправки, которые вносит Л. Цветаев в учения естественно-правовой школы в духе соглашения их с положительным законодательством, приобретают характер чисто эмпирических ответов на запросы определенного исторического момента*(775).

Приемам Л. Цветаева подражает в своих научных опытах М. Я. Малов*(776).

Преподавая в Московском университете уголовное право (с 1819 по 1831 г.) "с применением к российским законам"*(777), он повторяет, по-видимому, только выводы своего учителя - Л. Цветаева. Не обладая столь широким образованием, как последний, М. Малов склонен притом придавать им безусловную авторитетность и в результате еще больше отдаляется от источников, которыми пользовался Л. Цветаев. В своих трудах М. Малов стоит на точке зрения решающего влияния, оказываемого религиозным воспитанием на уменьшение преступности; не отрицая значения "образования умственных и нравственных наших способностей", как средства обеспечения благоустройства"*(778), М. Малов убежден вообще, что "тщетно будет ожидать от наук вожделеннейшего плода, если посвятившие себя оным не напитаются прежде небесными истинами, если:не очистят беспристрастно сил своих: самоотвержением или совершенным истреблением всякой личности"*(779). М. Малов предъявляет к оратору - учителю требование, чтобы он восстал "грозою и карою для преступника ожесточенного", "против неверия и вольнодумства" и сжигал "плевелы суесвятства и суетных мудрствований"*(780). Идеал судьи рисуется М. Малову в виде лица, которое "чувствует беспрерывно: невидимое присутствие Предвечного Отца... единою рукою опирается на скрижаль законов, а другую, приложив к груди своей, вопрошает совесть: - и порок обличен и невинность торжествует"*(781).

С проповедью необходимости сближения положений естественно-правовой доктрины с началами положительного права, в качестве пути, ведущего к созданию истинной теории права, выступает в нашей юридической литературе начала XIX в. и И. М. Наумов*(782).

Стряпчий по профессии, И. Наумов отчетливо сознает все неудобства ознакомления с действующим законодательством в самом процессе его применения или при помощи чисто внешней систематизации. "Юридические словари, - пишет И. Наумов, - памятники и указатель законов: подобны архиву нужному, но темному, в котором надобен свет для приискания полезного"*(783). И. Наумов полагает, что лучшим путем к изучению права является создание теории, опирающейся на положительное право и "соглашенной с св. писанием, с духом времени и с целью гражданского бытия"*(784). Такую теорию И. Наумов отождествляет с правом естественным, которое "происходит от закона естественного"*(785).

Высшим обобщением права естественного и вместе с тем выражением естественного закона является положение "любить жизнь"*(786). На естественном праве "любви" покоится целый ряд институтов, имеющих своей задачей "как защищение себя, так и покровительство других"*(787). Естественное право поэтому должно допускать в известных границах оборону*(788) и запрещать самоубийство*(789), имущественные посягательства*(790) и пр. Но естественное право знает не только такие первичные, непроизвольные институты. Оно развивается и в результате общественного договора служит источником новых норм*(791). Гражданин, нарушающий общественный договор, "определяющий поведение гражданина", впадает в преступление*(792). Так как "человек управляется своими намерениями", которые не что иное, как "расположение души сделать что либо"*(793), то в основании преступления лежит намерение, которое "всегда сопровождается познанием того, что предпринимается"*(794). "Безнамеренность в преступлениях происходит или от нечаянности, или от неведения"*(795). "Нечаянность, - поясняет И. Наумов, - есть случай, от которого зависело преступление, и такое преступление есть невольное"*(796), "неведение есть недостаток познания". Неведение разделяется на извинительное и неизвинительное. "Извинительно оно тогда, когда не было удобности к приобретению познания. Неизвинительно оно тогда, когда при удобности приобрести познание не было на сие обращено внимания"*(797). Преступление по неведению неизвинительному ведет к наказанию меньшему, чем намеренное, а "все преступления по извинительному неведению или по насилию сделанные, не подвергают человека наказанию по естественному закону справедливости"*(798). "Вредное намерение, не приведенное в действие, не подлежит суду гражданскому потому, что оно осталось в душе без вреда обществу"*(799).

Таковы те выводы из основного принципа естественного права и общественного договора, которые И. Наумов делает применительно к уголовному праву. Если он не вносит в них элементов, свойственных русской действительности, то не потому, что считает это несовместимым с характером своего естественного права, предполагающего согласование и "с духом времени и с целью гражданского бытия". Он полагает, что все эти начала осуществлены уже в нашей юридической действительности. В тех отделах естественного права, где И. Наумову приходится иметь дело с правом государственным, он вносит соответственные поправки*(800).

Принципы естественного права служат, по И. Наумову, не только общими выводами, но одновременно и началами, способными содействовать пониманию и изучению положительного законодательства. "Чтоб знать, - пишет он, - разум законов гражданских, власть судебную: необходимо знать право естественное"*(801). Но последнее должно быть восполнено "практическим правоведением". "Под словом практическое правоведение, - пишет И. Наумов, - разумеется соединение теории с практикою"*(802). "Мысленные чертежи: часто на самой практике встречают в приведении их в исполнение невозможность: Для достижения сей цели необходимо знать: природу человека: влияние на него общежития: степень его разума... круг обстоятельств его жизни" и пр.*(803) "Практическое правоведение" в этом смысле распадается, по И. Наумову, на "правоведение", "законоискусство" и "судоведение". "Правоведение есть познание поступков гражданина, согласны ли они с законом... законоискусство есть верное применение поступков гражданина к законам... судоведение есть познание, каким образом производятся в судах дела всякого рода"*(804).

Фактически И. Наумов выделяет, прежде всего, из "практического правоведения" нечто вроде общей части. Он отводит в нее вопросы "О роде правления в России", о законах, "происхождении оных в России", делениях их*(805) и проч. Понимая термин "законы гражданские" в широком смысле, И. Наумов относит к их разновидности и законы уголовные*(806).

Свою классификацию законов, данную в этой общей части, И. Наумов имел в виду положить в основание "правоведения" как "познания поступков гражданина"; законам уголовным должна была быть отведена четвертая часть его системы*(807), не появившаяся в законченном виде. Из нее обработан И. Наумовым только один отдел, вышедший в форме труда "Разделение преступлений против права гражданского и уголовного"*(808), к которому мы еще вернемся. Что касается других частей "практического правоведения", т. е. "законоискусства" и "судоведения", то они изложены И. Наумовым более или менее полно под видом данных о судопроизводстве и судоустройстве в процессе их исторического развития в русском праве*(809).

В своем "Разделении преступлений против права гражданского и уголовного" И. Наумов решает некоторые вопросы уголовного права, ведущие к освещению практической стороны проблемы преступности. Он выясняет здесь влияние на преступность безнравственных примеров*(810) и отдельные преступления предлагает наказывать по соображению со "свойством побудительных причин" к ним. "Без сего знания, - пишет он, - понятия о преступлениях бывают смешаны, и мера наказания превосходит меру надлежащего"*(811). "Побудительные причины" И. Наумов понимает в форме оценки мотивов зависти, корысти, мщения. Здесь же И. Наумов дает одновременно примерную схему деления преступлений на гражданские и уголовные. К первым он относит "присвоение чужого имения", "присвоение себе преимуществ, другому принадлежащих", а к "преступлениям уголовным" причисляет "увечье личности", "отнятие самой жизни" и проч.*(812)

Нетрудно видеть, что И. Наумову совершенно не удалось дать теоретического построения действующего законодательства ни в его естественном праве, ни в "практическом правоведении", в особенности применительно к области уголовной. К этой задаче И. Наумов подходил при помощи обобщений права естественного, исправленных выводами из норм положительного права. Но и этот прием не послужил ему ключом к изложению в систематическом порядке действующего права. Поскольку им это сделано, ему пришлось вступить на проторенную дорогу распределения действующего права в системе процессуальной, в порядке отдельных учреждений, ведающих те или другие дела.


IV. Уголовно-правовые учения русских политических писателей


Н. С. Мордвинов.

П. И. Пестель.

Б. Г. Каховский.

Н. И. Тургенев.


Русская действительность начала XIX ст. служит благоприятной почвой для дальнейшего развития политической мысли, зародившейся у нас еще раньше. Все усиливавшееся культурное общение с Западом, освободительные веяния первой половины царствования Александра I, непосредственно ощущавшиеся в кругу ближайших сотрудников императора, рост потребности в образовании, шедший об руку с усилением деятельности высшей школы, могли только содействовать дальнейшему развитию интереса к вопросам государственного и общественного благоустройства. Находя непосредственную опору в мероприятиях по преобразованию наших высших учреждений, русские политики увлекаются согласованием определившихся к этому времени политических идеалов с особенностями жизни страны. Они не минуют и вопросов реформы уголовно-правовой сферы, как связанной самым тесным образом с общественным интересом и защитой прав личности в государстве.

Политические преобразования, отчасти прерванные, отчасти получившие иное направление вместе с наступившей реакцией во вторую половину царствования Александра I, не остановили у нас самого процесса творческого развития политической мысли. Для кружка писателей и деятелей, выступивших к самому концу этого царствования и явившихся наиболее последовательными представителями идеалов периода, пережитого русским обществом, вопросы надлежащего истолкования и реформы уголовного законодательства не теряют своего интереса. Они служат для этой группы лишь предметом внимательного обсуждения, и на них смотрят как на одну из самых существенных сторон общественной жизни, нуждающейся в коренном преобразовании.

Нельзя сказать, чтобы интерес к общественным вопросам вызвал у нас в эту эпоху богатую переводную литературу. На русском языке появляются в эту пору изредка новые труды иностранных авторов. Выходят только новые переводы произведений Монтескье*(813) и Беккариа*(814) и впервые появляются на русском языке уголовно-политические работы Иер. Бентама*(815). Около этого времени проникают в нашу литературу и сочинения, посвященные изложению идей Говарда*(816) и труд о ссылке Болинброка*(817).

Хотя идеи Монтескье и Беккариа успели уже сказаться на трудах наших политических писателей XVIII в. отчасти непосредственно, отчасти через Наказ, они не утрачивают своего руководящего характера. У некоторых наших уголовных политиков с ними начинают конкурировать идеи Иер. Бентама. Хотя, благодаря своей форме, последние были мало приспособлены к проведению в нашу жизнь, они все же находят себе сторонников. Их не только разделяет, но и энергично осуществляет известный государственный деятель адм. Н. С. Мордвинов*(818). Одновременно он содействует своими трудами и укоренению этих идей в сознании общества.

Основной чертой уголовно-политической программы Н. Мордвинова является устранение из области правосудия всего того, что представляется недопустимым в смысле этическом. Н. Мордвинов верит, что "сила и безопасность царств состоят: в нравственных опорах:; сокрушались они худыми началами, принимаемыми к их управлению: Коль скоро таковые начала воздействуют на потрясение: первых оснований правосудия, то неминуемо возрождают пагубное недоверие в сердцах всех состояний народных; а тогда само по себе должно уже разрушиться все, чем токмо управляются, возвышаются и утверждаются империи"*(819).

Этический критерий диктует Н. Мордвинову отрицательное отношение к действиям, которые, хотя сами по себе и дозволены, но не безразличны в смысле моральном. Донос, с точки зрения Н. Мордвинова, если и не может рассматриваться сем по себе как преступление, не должен служить основанием для отягощения участи тех, против коих он направляется. Безнравственным путем не должно быть установлено преступление. "Донос, - пишет Н. Мордвинов, - подвергающий мучительнейшему наказанию ближнего своего... доказывает в сердцах ожесточение, погашение последней искры любви и: действие злобы и мщения"*(820).

Тот же этический момент служит Н. Мордвинову критерием при оценке карательной системы в целом и отдельных составляющих ее мер: смертной казни, наказаний изувечивающих, болевых и проч.

С проповедью необходимости смягчения жестокости карательной системы мы встречаемся в записке Н. Мордвинова, относящейся ко времени царствования Александра I и представленной, по-видимому, в Комиссию составления законов*(821). Опираясь на Наказ*(822), Н. Мордвинов настаивает на общем преобразовании русской карательной системы в духе отмены значащейся в Уложении 1649 г. смертной казни, ограничения наказания кнутом, смягчения каторжных работ и усиления практики ссылки. Н. Мордвинов проектирует, притом, в замену уменьшения жестокости придать исполнению наказания некоторый публичный характер. Он предлагает приводить преступников "на публичные места, как бы приговоренных к смерти, облаченных в саваны, с горящими в руках свечами и предшествуемых священниками"*(823).

Н. Мордвинов - безусловный противник смертной казни*(824).

Он приходит к отрицанию ее необходимости, прежде всего, на основании доводов нравственного порядка. "Человек, - пишет он, - не одаренный всесовершенством, поступает ли согласно с правотою совести своей, когда присвояет себе то право, которое единому Всесовершенному токмо Существу принадлежит?.. Окованный, лишенный свободы, предаваемый смерти, по невозможности его быть вредным, не есть ли жертва бесполезная и невинная:"*(825) Но в то же время Н. Мордвинов считает смертную казнь недопустимой вообще "при существовании законов и при правлении, соединенными всего народа желаниями утвержденном". Он ссылается в подкрепление этого мнения на точку зрения Наказа, развитую в ст. 210 и др.*(826), искусно пользуясь тем осколком мнения Беккариа о юридической недопустимости смертной казни с точки зрения договорного происхождения государства, который уцелел в Наказе. Н. Мордвинов в числе общих доводов против смертной казни выдвигает и ее неустрашительность*(827), иллюстрируя, в большинстве случаев, отдельные доводы Беккариа примерами.

Общие доводы против смертной казни Н. Мордвинов подвергает и специальной оценке применительно к русским условиям. На этом пути он приходит к выводу, что "при настоящей степени благочиния, при усовершенствовании гражданских законов и учреждений, при сближении всех сословий в правах и взаимных нуждах и обязанностях, при внутренней страже и сильнейшей деятельности правительства: заговоры, бунты и возмущения менее опасны, нежели за полвека тому назад оные быть могли"*(828). Н. Мордвинов не допускает смертной казни и за тягчайшие политические преступления, соглашаясь только на то, чтобы в действительно чрезвычайных случаях могли определяться наказания, выходящие из пределов обычных*(829).

Н. Мордвинов подымает свой голос и против допустимости кнута как орудия наказания. "При кровавом, паче отвратительном, зрелище такового мучения, - пишет он о наказании кнутом, - пораженные ужасом зрители приводимы бывают в то исступленное состояние, которое не дозволяет ни мыслить о преступнике, ни рассуждать о содеянном им преступлении"*(830). Н. Мордвинов при оценке наказания кнутом не ограничивается указанием на то, что от этой меры нельзя ждать благоприятного результата в смысле удержания массы от впадения в преступления. Он подчеркивает и жестокость такого наказания, его неравномерность и полную неприспособленность служить средством исправления*(831).

Столь же отрицательно Н. Мордвинов относится к клеймению преступника не только ввиду болезненности этой меры наказания, но того противоречия, которое создается в жизни допущением мер вечных, не считающихся с тем, что цель наказания может уже оказаться достигнутой и, кроме того, ввиду невознаградимости этой меры*(832).

Вслед за Иер. Бентамом Н. Мордвинов склоняется к мысли, что наилучшим средством наказания является рационально поставленная тюрьма*(833) и соглашается с Беккариа, что не следует соединять наказаний с полным лишением преступника прав и подвергать оправданных какому-либо ограничению*(834).

В области соразмерения наказания с тяжестью преступления Н. Мордвинов подчеркивает всю важность приведения в соответствие кары с мотивами действий правонарушителя. Если мотивы непозорного характера*(835), если они совпадают с естественными побуждениями, заложенными в человеке, то наказание подлежит смягчению*(836).

Но и при определении наказания человечного и закономерного Н. Мордвинов выступает сторонником взгляда, что мера кары не может увеличиваться органами суда, не имеющими под рукой непосредственных данных о преступлении*(837) и что вообще судебное преследование должно иметь место только тогда, когда существуют достаточные гарантии, что событие преступления может быть установлено с полной достоверностью*(838).

Н. Мордвинов требует, в согласии с Наказом, и того, чтобы при уголовном вменении ставить лицу в вину непременно определенные действия, а не одни слова, даже при тягчайших преступлениях. По поводу состава преступления оскорбления Величества Н. Мордвинов пишет: "если слова наказуемы будут наравне с делами; если, без ясных доказательств, два свидетеля, изустно обвиняющие, достаточны будут для обвинения в оскорблении Величества, то кто в нижнем и в высшем состоянии, с превосходными достоинствами и верностью испытанной, без опасения невинным почесть себя может?.."*(839)

Уголовно-политические идеи, развиваемые Н. Мордвиновым, не представляют особенных трудностей в смысле возведения их к источникам и влияниям, под которыми они сложились.

С формальной стороны мы встречаемся в них с положениями Наказа, фактически прилагаемыми к русской действительности. На последний Н. Мордвинов очень часто ссылается непосредственно. Факт этот представляет тот специальный интерес, что служит свидетельством влияния Наказа на нашу уголовно-судебную практику. Приходится признать, что дела, доходившие до Государственного совета, очень часто получали такое направление и решение, которое находилось в соответствии с директивами, преподанными Наказом.

Но это не значит, конечно, что уголовно-политические воззрения Н. Мордвинова сложились непосредственно и исключительно под влиянием Наказа. Противник схоластики и поклонник опытного метода в науке*(840), человек, стоявший близко к филантропу и тюрьмоведу Говарду*(841) и Иер. Бентаму, Н. Мордвинов приходил в своей жизни к известным взглядам путем глубокого изучения самой сущности явлений. Его идеалы складывались на почве сознания, что та или другая мера оказывается наиболее действительной для достижения практических целей, к которым приходится стремиться. Нет ничего удивительного, если защитники политики наказаний, ведущих к наибольшей пользе и наказываемого, и общества, вызывали идейное и фактическое сочувствие Н. Мордвинова. На этой почве он принимает идеи Монтескье и Беккариа, относится с интересом к трудам испанского утилитариста Гасиара-де-Ховелланоса, автора труда "Identitй de l'intйrкt gйneral avec l'intйrкt individuel"*(842), и преклоняется перед Иер. Бентамом. Практический путь, предлагаемый последним в деле борьбы с преступностью, покоящийся на изучении мотивов преступной деятельности, находит сторонника в лице Н. Мордвинова*(843). Исправление преступника, как наиболее действительный способ покончить со злом преступления, в свою очередь, привлекает Н. Мордвинова. Когда Иер. Бентам доказывал, что исправить преступника гораздо полезнее в смысле выгоды, чем обезвредить его каким-нибудь механическим способом*(844), то для Н. Мордвинова это не могло не быть решающим доводом для защиты именно этой цели наказания прежде всего. То же должно сказать о гуманности наказания, понимаемой Иер. Бентамом как логический вывод из необходимости экономии наказаний в видах их действительности*(845). Требование сопровождения наказания известными обрядами, как средство соединить гуманность с примерностью наказания, - эта излюбленная мысль Иер. Бентама - *(846) в свою очередь, не может не быть убедительным для Н. Мордвинова по практическому складу его ума.

Вообще можно без преувеличения сказать, что взгляды Иер. Бентама являются в большинстве случаев ключом к правильному пониманию уголовно-политических идей Н. Мордвинова, рассеянных в его многочисленных "Мнениях".

Вопросы уголовной политики культивировались и в том кружке русских деятелей конца 20-х годов XIX ст., который выступил носителем и преемником идей ближайших сподвижников Александра I в начале его царствования. С изменившимися в центре взглядами на необходимость и принципы реформы нашего государственного и общественного быта, идеи эти стали достоянием более тесных и менее официальных групп, хотя и продолжали пользоваться нравственным авторитетом у огромного большинства представителей культурного общества.

Мы остановимся в нашем изложении только на наиболее видных представителях уголовно-политической доктрины этого направления, а именно на П. И. Пестеле, П. Г. Каховском и Н. И. Тургеневе, так как в лице их эти учения были наиболее последовательно развиты и достигли высшего своего проявления.

У П. И. Пестеля*(847) мы встречаемся, помимо выяснения политики мер наказания, с исследованием основных элементов преступления, отражающим довольно точно естественно-правовые учения германской доктрины конца XVIII ст. Начала уголовного законодательства, которые он защищает в своих трудах*(848), неизбежны, по его мнению, для рациональной организации нашего строя.

Желательный уклад России П. Пестель представляет себе в образе порядка, основанного "на одних только точных и справедливых законах"*(849), пред которыми должны быть равны все граждане*(850). Справедливость закона предполагает, чтобы он соответствовал "коренным свойствам природы человеческой" и определял "природные обязанности и права частных лиц"*(851), ведущие "к цели общественного благоденствия"*(852). Законы эти, думает П. Пестель, неизменны, заложены в людях "Всевышним существом" и "независимы от всякой воли человека"*(853). Точный и справедливый закон для достижения своей цели должен быть систематично*(854), ясно и просто изложен, по возможности, с приведением его мотивов*(855).

В общей системе таких законов постановления уголовные играют существенную роль. Они указывают "наказание за неисполнение законов, определяют последствия для граждан, происходящие от нарушения ими обязанностей своих и прав ближних, дополняют посредством вещественной необходимости нравственную и принуждают к сей последней всех и каждого". Законы уголовные предполагают, вместе с тем, с одной стороны, описание признаков деяний, подвергаемых наказанию, а с другой, установление соответствующих им наказаний. Анализ содержания уголовных законов и приводит П. Пестеля к решению вопросов о сущности и реквизитах преступления, понятии наказания, его основании, целях, свойствах, видах и проч.

Преступление П. Пестель определяет как "деяние, коим члены гражданского общества могут нарушать обязанности свои и права своих ближних", влекущее за собой наказание*(856).

Только частное физическое лицо, как таковое, может выступить возможным виновником преступления. Сложные единицы, общество и государство, не могут совершать преступлений, и если органы их впадают в последние, то делают это как частные лица. "Законы, - пишет П. Пестель, - о нарушениях, совершающихся представителями разного рода государственных учреждений, наказывающие таковые преступления, касаются частных лиц". "Сии преступления происходят: от того, что: находятся порочные качества и зловредные намерения, которым суть произведения природы человеческой и: имеют свой источник в оной природе, а не в званиях, от правительства: налагаемых"*(857).

Но не всякое противозаконное деяние, совершенное лицом, может влечь за собой наказание и является преступлением. "Преступление, - пишет П. Пестель, - состоит в нарушении закона, соединенном с волею оный нарушить. Воля есть та способность, посредством которой человек решается действовать по влечению страстей и приговорам рассудка; :надобно желать и понимать, дабы иметь волю"*(858). В тех случаях, когда воли нет налицо, не может иметь места уголовное вменение. "Одни вольные деяния, законам противные, должны быть признаны преступлениями"*(859). Последним противополагаются поступки "вовсе невольные", которые "разделяются на два вида: такие, при коих совсем воли не существует, и такие, при коих она действовать не может. Первые производятся людьми, не имеющими свободной воли, как-то: детьми, сумасшедшими, малоумными и т. п. Вторые производятся людьми, не знающими велений законов или принужденными к чему-нибудь насильственными средствами, когда действуют они уже единственно в виде орудий"*(860). Кроме деяний "вовсе невольных", П. Пестель различает "поступки сложно невольные". К этой категории он причисляет такие, "при коих воля ограничивается принуждением, и такие, при коих она ограничивается незнанием"*(861). К первым он относит случаи крайней необходимости, в которой он видит обстоятельства, исключающие наказуемость по тому основанию, "что гражданские законы должны стараться внушать нравственное совершенство, но не должны: наказывать того, который не имеет довольно силы, дабы до сего совершенства достигнуть"*(862). Вторым видом "сложно невольных поступков" П. Пестель считает те, в коих воля "ограничивается незнанием". Он причисляет сюда действия, совершаемые в состоянии опьянения, которые в зависимости от обстоятельств обсуждаются различно*(863).

Выставляя критерием уголовного вменения свободную волю и различая вменение уголовное от вменения гражданских последствий в том смысле, что в первом случае имеет место "злостная воля"*(864), П. Пестель считает "преступлениями" только "вольные деяния, законам противные"*(865), и подводит под них "поступок, который сопровождаем бывает с познанием цели и сопряженных с оною обстоятельств и последствий"*(866). Но между вольными деяниями должно различать несколько "степеней"*(867). Одна из этих последних "заключает в себе нарушение закона, соединенное с намерением нарушить оный"*(868). Другая степень - "нарушение закона без прямого намерения нарушить оный". Форму проявления злостной воли в первом и втором случае П. Пестель разделяет на три степени*(869). В области намеренной вины эти три степени обнимают собой в порядке возрастающей наказуемости случаи действования "при сильном волнении", "с хладнокровием и рассудком" и комбинации, "когда преступление сопровождаемо бывает с жестокостью"*(870). В области вины "без прямого намерения" П. Пестель различает в порядке убывающей наказуемости степени: "когда: возможность нарушить закон: превышает возможность достигнуть желаемой цели без его нарушения, "когда сии две возможности равны или очень мало разнствуют" и "когда возможность достигнуть какой-нибудь цели без нарушения закона превосходит возможность нарушить закон при достижении желаемой цели"*(871).

В моменте воли П. Пестель ищет и обоснование решения вопроса об ответственности при покушении и критерий распределения ответственности на случай соучастия.

"Одна воля, - замечает П. Пестель, - без изъявления оной, не есть преступление, и потому не может никто быть наказан за одни зловредные мысли или намерения"*(872). На случай проявления воли в действии "надлежит рассмотреть качество проступка, изъявляющего оную волю". Если эти "изъявления" "допускают еще перемену воли", как, напр., слова, угрозы и проч., то не должны подлежать наказанию, если только сами по себе не составляют правонарушения. "Но если качества изъявленной воли суть такого рода, что: заключают в себе неизменную решимость: тогда изъявление зловредного намерения должно быть наказано наравне с самым преступлением", т. е. совершением*(873).

Обстоятельства, позволяющие определить степень наказания в соответствии с характером "злостной воли", поставленные в связь со значением для общества учиненного, достаточны, по мнению П. Пестеля, для решения вопроса о распределении ответственности при соучастии*(874).

Опыт оценки объективного значения, учиненного, в отношении вреда, угрожающего от него обществу, П. Пестель делает в форме классификации преступлений "по качеству". На этом пути он различает деяния, направляющиеся против "существования" государства и "благоденствия" его. К первым он относит преступления политические, убийство, увечье и проч. и посягательства против "общественного состояния граждан". Преступлениями против "благоденствия", частного и общественного, П. Пестель считает посягательства против собственности, чести, семейных отношений, против судебного порядка и проч.*(875)

Столь же детально исследуются П. Пестелем и вопросы наказания. Он оставляет в стороне обоснование наказания на договорной теории происхождения государства, как лишенной фактической почвы, и исходит из того, что наказание является одним из средств воздействия на человеческую волю, которое не делает, однако, еще невозможным преступления*(876). Как таковое, оно находит истинное обоснование в своей полезности и справедливости и постольку же оно допустимо*(877). П. Пестель порывает в этом смысле с традициями школы энциклопедистов и склоняется в значительной мере к точке зрения Иер. Бентама.

Наказание имеет целью удержать других людей от подобных преступлений*(878), исправить, если возможно, самого преступника*(879) и поставить его в невозможность нарушать впредь спокойствие и благоденствие общества и частных оного членов"*(880). Эти цели наказания требуют, чтобы оно имело определенные свойства. Оно должно быть "неизбежно"*(881) и "следовать как можно в скорейшем времени"*(882), быть вознаградимым*(883), одинаковым для всех состояний*(884), не жестоким*(885), соответствующим преступлению*(886) и пр. П. Пестель - не сторонник строгой индивидуализации наказания ввиду того, что считает нужным сообразовать его "с действием на посторонних людей". Этой стороне его П. Пестель готов принести в жертву цели частного предупреждения в смысле исправления правонарушителя*(887).

Основным свойствам наказания не удовлетворяет смертная казнь, которая не обладает, главным образом, вознаградимостью*(888) и переступает границы необходимой суровости*(889). В общем, П. Пестель одобряет все те наказания, которые "производят самое сильное впечатление на других людей и заключают между тем самое меньшее количество страдания для преступника"*(890). Мерой наказания в то же время П. Пестель выставляет начало, чтобы страдание, им причиняемое, превышало благо, ожидаемое преступником от правонарушения*(891).

П. Пестель не высказывается безусловно против телесных наказаний, требуя только определения их по суду и публичного их применения*(892), не в качестве общей меры, но специальной, допустимой, напр., в войсках*(893).

Взгляды П. Пестеля на вопросы уголовного права представляют собой, в особенности в той части, где у него идет речь о политике наказаний, попытку комбинирования самых разнообразных критериев, выставляемых политическими писателями конца XVIII в. Это объясняется тем, что П. Пестель стремится к созданию системы, соответствующей русским условиям. Он идет к этой цели в той части его предложений, которые предусматривают определенные, неизменные начала для общей части уголовного кодекса и выработку номенклатуры преступлений.

Учения других русских политических писателей не достигают такой степени законченности, как взгляды П. Пестеля. В большинстве случаев в них идет речь об организации системы наказаний, согласной с духом государства, гарантирующего своим подданным наибольшую степень гражданской свободы и гуманного обращения.

С такими взглядами мы встречаемся, напр., у П. Г. Каховского*(894) в его рассуждениях о смертной казни и принципах надлежащей организации тюремного заключения.

Против смертной казни П. Каховский выдвигает, главным образом, возражения на почве ее юридической недопустимости и существенности для наказания исправления правонарушителя. "Может ли смерть быть наказанием, - пишет он, - когда она есть необходимое условие человеческого бытия, и не каждый ли из нас при самом еще рождении приготовлен к оной?" "Законы должны наказывать виновных, но не убивать*(895), и в самом наказании стараться не заграждать пути преступнику к исправлению"*(896).

Мерой наказания, способной разрешить в наиболее полной степени его задачи, представляется П. Каховскому тюремное заключение, организованное по рациональной системе, принятой в Соединенных Штатах Сев. Америки. К характеристике условий, положенных в основание последней, П. Каховский подходит путем критики русских тюремных порядков, по которым преступники не подвергаются классификации, не организуются тюремные работы, не принимается должных забот гигиенического характера, а надзор за заключенными поручается "преступникам еще большим" и проч.*(897)

Аргументы П. Каховского против смертной казни заимствуются им в той их части, в которой он настаивает на юридической недопустимости смертной казни, у Беккариа и, весьма вероятно, у Гизо*(898).

С оценкой роли репрессии в области борьбы с политическими преступлениями и стойкой защитой недопустимости отступления от общих начал уголовного права в применении к ним мы встречаемся у другого политического писателя начала XIX в., Н. И. Тургенева*(899). Взгляды последнего сохранились в дошедших до нас отчасти рукописных, отчасти печатных его работах*(900).

Н. Тургенев, проводит, прежде всего, мысль, что строгостью наказаний нецелесообразно предупреждать политические преступления. "Если нельзя отрицать, - пишет он, - что правительствам удается, таким образом, внушить страх, то нужно признаться также и в том, что им никогда не удавалось предупредить восстания. Свобода, как и религия, имеет своих мучеников и будет их иметь еще"*(901). Но еще менее целесообразно делать для политических преступлений какие-либо исключения вроде наказания виновников за голый умысел*(902). Это не только несправедливо, но вредит развитию мирных путей усовершенствования и толкает на путь крайностей. Н. Тургенев заявляет себя сторонником безнаказанности в политических преступлениях и добровольно оставленного намерения. "Если человеческие законы, - пишет он, - не должны наказывать за намерения, то это потому, что намерения, как бы преступны они ни были, могут быть свободно оставлены по различным мотивам. Когда отказываются от какого-нибудь намерения, - не приводя его в исполнение, тогда закону нечего с ним делать"*(903). "Отказаться от какого-нибудь намерения, - замечает Н. Тургенев, - не означает ли это сознаться, что выполнение его невозможно"*(904)

Из карательных мер Н. Тургенев считает необходимым ограничение телесных наказаний*(905). Он сторонник тюремного заключения и высказывает о нем ряд мыслей, приведенных еще в Наказе*(906). В американских тюремных системах Н. Тургенев видит образец, достойный подражания*(907).


V. Итоги развития науки уголовного права в России в первые три десятилетия XIX в.


Общий характер научного развития начала XIX в.

Роль кодификационных работ в догматизации русского уголовного права.

Значение популярно-юридической литературы для опытов научной догмы.

Успехи исторического изучения права.

Общая тенденция теоретических конструкций в области уголовного права.

Уголовно-политическая программа деятелей конца царствования Александра I.


XVIII в. в истории науки уголовного права в России отмечен попытками перенесения к нам западноевропейских учений естественного права и усилиями заложить основание догматических работ. Одновременно он характеризуется появлением пионеров исторического изучения права и сторонников идей, отводящих видное место реформе действующего законодательства в духе освобождения личности и рациональной борьбы с преступностью.

Первые десятилетия XIX в. являются эпохой, когда начинания эти приносят первые серьезные плоды и несколько приближаются к разрушению поставленной задачи. Этот результат достигается прежде всего при помощи увеличения запаса знаний о нашем юридическом прошлом и благодаря более полному использованию имевшегося уже ранее в распоряжении русских ученых материала. Время Александра I представляется эпохой, когда благодаря необычайно благоприятным условиям, в которые было поставлено у нас культивирование науки, - благодаря, в частности, расширению и улучшившейся постановке юридической школы, - достигается не только обособление и конструирование догмы нашего уголовного законодательства, но общие естественно-правовые учения приобретают характер теории уголовного права и создается определенная уголовно-политическая программа, подготовленная предшествующими усилиями политических писателей второй половины XVIII в.

Самым крупным результатом этого короткого, но интенсивного периода в развитии нашей науки являются успехи в области обработки положительного уголовного права, которые, по самому существу своему, объясняются ростом творческой работы и обусловлены усовершенствованием научных методов и приведением в известность материала русского права.

В успехах догматической обработки нашего уголовного права видную роль сыграли кодификационные работы и, главным образом, усилия представителей русской популярно-юридической литературы. Оба эти фактора содействовали тому, чтобы могли быть использованы в надлежащей мере успехи в области философского конструирования уголовного права. Если теоретические построения всегда могли быть восприняты в качестве готовой схемы, то для плодотворного приложения такой схемы требовалась предварительная работа не только в смысле механического собирания материала, но и умения применить теоретическую конструкцию к исторически сложившемуся праву.

Кодификационные работы, предшествующие трудам по составлению Свода, несмотря на то, что только с появлением последнего оказались достигнувшими своей цели, значительно подвинули вперед догматизацию нашего уголовного законодательства. Кодификационные работы Комиссии составления законов, хотя и много пострадали от случайных колебаний, вызывавшихся переменой лиц, стоявших во главе этого учреждения, и всяких посторонних влияний, в конечном результате привели к положительным результатам. Определился не только инвентарь нашего уголовного законодательства, но и самое содержание его было введено в определенные теоретические рамки. Труды, затраченные Комиссией составления законов на извлечение из нашего уголовного законодательства определенных начал, несмотря на то, что последние унаследованы от эпохи господства естественно-правовых учений и попадаются еще в Наказе Екатерины II и отчасти в западноевропейских кодексах, не лишены значения для догматизации русского положительного уголовного законодательства. Параллельно шла работа и по суммированию непосредственно действовавшего у нас в разное время уголовного законодательства. Проект 1813 года в значительной части своих постановлений опирается на положительную почву и в основе его лежат извлечения из Уложения и указов, расположенные по рубрикам. "Свод существующих законов о уголовном праве" является, в свою очередь, одной из работ, содействовавших уяснению нашей догмы. На развитие догматической обработки нашего уголовного законодательства наряду с кодификационными попытками оказали влияние и популярно-юридические труды, достигающие в досводную эпоху своего расцвета. Для надлежащей оценки их роли важно иметь в виду, что косвенно они содействовали и успехам кодификационных работ, а перенесенные в область академического преподавания, служили главным источником сведений о положительном праве.

Образцы русской популярно-юридической литературы сложились путем медленного прогресса в деле собирания и систематизации постановлений русского законодательства. Преследуя вначале цель составления хронологических сборников нашего законодательства, составители этого рода трудов вскоре перешли к исключению законов отмененных, к указанию взаимной связи отдельных постановлений, систематизации их по предмету и проч. Этим путем представители популярно-юридической литературы сделали возможной и научную разработку нашего уголовного законодательства, подготовив для нее почву. В поисках системы, покоящейся на удобораспознаваемых моментах и пригодной в то же время для людей, незнакомых с внутренним различием отдельных категорий права, представители популярно-юридической литературы сосредоточились на распределении нашего законодательства по отдельным учреждениям, применяющим те или другие постановления нашего законодательства. Этот путь не мог не привести к тому, чтобы институты нашего уголовного законодательства трактовались как возможное содержание процессуального права, как простая иллюстрация функций, отправлявшихся самыми разнообразными органами, на которых лежала обязанность применения действующего материального уголовного права. К последнему представители этой ветви юридической литературы подходили со стороны судопроизводственной, как бросающейся прежде всего в глаза и выступающей реальной санкцией существующих постановлений. Приемы популярно-юридической литературы становятся в то же время излюбленным способом обучения праву в юридической школе и заменяют собой всякую другую классификацию постановлений нашего права по признакам, лежащим в основании внутренней природы разнообразных определений. Своего высшего проявления приемы внешней систематизации права достигают в тех построениях, в которых, с одной стороны, обобщаются признаки, лежащие в основании самых норм права, а с другой, не теряют своего руководящего значения и внешние особенности той или другой категории юридических определений. Образцами такой систематизации является, напр., попытка Зах. Горюшкина разграничить отдельные наслоения права в процессе его постепенного образования без использования различия между отдельными категориями по характеру интересов, ими ограждаемых и самому способу их защиты, - попытка П. Соколова обособить уголовно-правовые постановления, как такие, которые являются охранительными нормами по отношению ко всем остальным определениям права, и некоторые другие. С переходом к систематизации материала законодательства на основании признаков внутреннего его содержания популярно-юридическая литература утрачивала основную свою особенность и назревал момент для перехода к построению научной догмы и использованию в этих целях успехов теоретического исследования, поскольку оно покоилось на положительном фундаменте.

Вместе с тем целый ряд насущных потребностей содействует культивированию научной догмы. Нужды преподавания, состояние уголовного законодательства и потребности практики побуждают заняться ее разработкой. Эта последняя, вполне естественно, не могла не отразить на себе тех условий, в которые было поставлено у нас и отчасти на Западе развитие теоретической юриспруденции в области права уголовного. Россия второго десятилетия XIX в. находилась еще под влиянием конструкций, развитых в Наказе, но в то же время успела ознакомиться и отчасти перенести на нашу почву опыты немецкой научной догмы уголовного права, возникшие в Германии в результате взаимодействия теоретической и практической юриспруденции. Вместе с тем первые опыты научной догмы русского уголовного права, естественно, носят у нас печать доктрины Наказа, с одной стороны, а в наиболее совершенных своих проявлениях приближаются к работам немецких догматиков. Труды русских криминалистов-догматиков, с одной стороны, тесно связаны с теоретическими построениями Наказа, напр., у О. Горегляда и П. Гуляева, а с другой, с опытами научной догмы А. Фейербаха и К. Грольмана. Г. Солнцев, на долю которого выпала роль первого русского догматика, сумел в то же время возвыситься до некоторой самостоятельности и блестящим образом по своему времени разрешить задачу сведения русского уголовного законодательства к началам, систематически между собой связанным и точно выражающим характер действующего права. По пути, проложенному Г. Солнцевым, пошел у нас С. Протасов и пошел бы целый ряд других научных работников, если бы науке уголовного права в России суждено было развиваться естественным путем и без непроизвольных уклонений в разные стороны в зависимости от условий русской жизни, ставивших науке определенные границы в форме создания препятствий, делающих невозможными одни течения и искусственно поощряющих другие.

Научно-догматическая разработка нашего уголовного законодательства в то же время не могла получить должного развития без исторического освещения нашего права, без предварительного анализа пережитых им форм. Попытками подойти к этой стороне вопроса были отчасти усилия исследователей древностей нашего права. Слишком, однако, отрывочные по существу и слишком случайные, эти попытки любителей изучения русской старины не пополняли соответственного пробела в ученой обработке права. Только первое тридцатилетие XIX ст. является эпохой, когда разрабатываются в более широком масштабе данные, пригодные для понимания наших старых памятников уголовного законодательства. К этому времени юридические древности заинтересовывают более обширный круг исследователей, суммируются, и делается попытка обнаружить сущность исторического процесса развития русского уголовного законодательства во всем его объеме в связи с исследованием причин, обусловивших его современное состояние. Делается попытка и наметить те пути, которыми русское уголовное законодательство должно развиваться в будущем. Проведение этого течения в научную разработку русского уголовного права, поскольку оно в действительности имело место, выпало на долю ученых, почерпнувших в непосредственной близости к опытам западной науки руководящие приемы для такой работы.

Первое тридцатилетие XIX в. является временем, когда затрачивается много усилий и на создание наряду с разработкой положительного права такой системы уголовно-правовых учений, которая постулируется логически оперирующей мыслью человека. Так как эти попытки в их наиболее отвлеченном построении всегда приводили к ряду несоответствий, то сторонники таких систем стараются внести в них ряд поправок, подсказанных юридической действительностью и детальным исследованием реальной природы человека и общества. Взятые в целом, опыты философского конструирования уголовного права, поскольку они представлены в русской науке, носят рецептивный характер, и большинство их разновидностей совпадает с оттенками учений, сложившихся на Западе.

Если политические писатели XVIII века наметили ряд смелых реформ в области уголовного правосудия, то было вполне естественно, что люди, воспринявшие их идеи, подвергнут пересмотру вытекавшие из них практические предложения. Начало XIX в. действительно отмечено опытами практической оценки тех взглядов на реформу уголовного права, которые были высказаны Монтескье, Беккариа и др. Между тем как у старых русских последователей их вопросы реформы уголовного законодательства носят характер общих академических рассуждений, деятели эпохи конца царствования Александра I, восполняя взгляды трудами таких мыслителей, как Иер. Бентам, делают усилия придать высказанным воззрениям формулировку, наиболее соответствующую, по их мнению, практическим задачам момента, и обрабатывают их в форме определенной уголовно-политической программы.