Geum.ru

Григорий Самуилович Фельдштейн: краткие заметки о его научном творчестве

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   44

С. Научно-догматическая разработка русского положительного уголовного законодательства


Условия, вызвавшие необходимость появления научной догмы уголовного права в России начала XIX в. - Дополнения к переводу учебника П. А. Фейербаха. - Опыт начертания российского уголовного права О. Горегляда. - Российское уголовное право П. Н. Гуляева. - Российское уголовное право и другие труды Г. И. Солнцева. - Труды С. А. Протасова.

Популярно-юридическая литература усилиями практиков собрала обширный материал русского уголовного законодательства и доступными ей чисто внешними приемами систематизировала его. Академическая наука и кодификаторы шли, в свою очередь, теми же путями для удовлетворения потребности в уяснении буквы действующего законодательства. Но все это, вместе взятое, не могло заменить необходимости в научном конструировании уголовного права. Академическое преподавание не давало действительных обобщений и систематизации уголовно-правовых постановлений. Проекты кодексов, выходившие из-под пера кодификаторов, неполно отражали действующее право, представляя его в искаженном виде и с примесью чуждых ему элементов. Гипертрофия популярно-юридической литературы, наблюдающаяся в этот момент и обусловливающаяся недоступностью других приемов исследования, хотя и привела к более или менее удовлетворительному консолидированию законодательного материала, но достигала этой цели без выделения уголовного законодательства из всей области права вообще. Вместе с тем популярно-юридическая литература воплотила действующее право в формы, если не совершенно произвольные, то не соответствующие, во всяком случае, природе институтов права уголовного.

Единственным исходом из такого положения могло быть создание научной догмы права, способной найти формы для выражения обобщений, подсказанных особой природой отдельных областей права. Опыты научно-догматической обработки уголовного права в эпоху, предшествовавшую XIX в., как мы видели, не возвышаются еще до выделения уголовного права в самостоятельный предмет ведения. Такое выделение - продукт более позднего времени и ждать его можно только в ту пору, когда созревает материал для сведения отдельных черт уголовно-правовых постановлений в такие общие начала, из которых дедуктивным путем могут быть получены, в свою очередь, уголовно-правовые постановления действующего права.

Юридическая литература и академическое преподавание первых трех десятилетий XIX в. до известной степени оправдывают эти ожидания. Мы присутствуем в эту эпоху при зарождении научной догмы уголовного права именно в этом смысле. Такое направление уголовно-правовой мысли сделалось вообще возможным благодаря усилиям практиков по консолидированию материала нашего уголовного права. Но оно подготовлено и рядом других факторов. Далеко не последнюю роль среди них играет доктрина Наказа, дающая в руки русских догматиков целый ряд принимаемых им масштабов для конструирования соответственных понятий. Но вместе с этим оказывает свое действие и то, что нашим правоведам давно уже было знакомо течение в разработке естественного права, питавшееся отвлечениями и обобщениями положительного права, хотя и не русского. К такому течению всегда чувствовалось у нас тяготение на почве подражания опытам западных юристов, переживавших аналогичные потребности при более благоприятных шансах на успешное разрешение соответственной задачи.

На Западе и, в частности, в Германии мы наблюдаем в XVIII в. значительное развитие естественно-правовых течений, освещавших с общей точки зрения уголовно-правовые вопросы, и рядом с этим школу комментаторов и, вообще, практиков, детально разработавших положительное уголовное право. Недоставало только того, чтобы слить воедино эти области с выделением уголовного права, как дисциплины, требующей, ввиду своих особых задач специального разрешения входящих в ее круг проблем. Когда Томазий (ум. в 1728) полагает начало выделению уголовно-правовой области в самостоятельный предмет ведения*(208) и когда он перестает трактовать уголовно-правовые вопросы в порядке пандект, то скоро появляются и Кеммерих, и Иог. Сам. Фр. Бемер, которые подыскивают и специально приспособленную систему изложения для уголовно-правовых постановлений*(209). Создание нового способа изложения и расположения материала на почве понимания внутреннего существа излагаемого материала, являясь само по себе скромным прогрессом*(210), неудержимо влечет за собой дальнейшее усовершенствование и оплодотворение форм выражения действующего права общими философскими понятиями. Появляется целый ряд блестящих представителей криминалистики, как обособленной ветви юриспруденции, среди которых можно назвать имена Штельцера*(211), Клейншрода*(212), Штюбеля*(213), Грольмана*(214), Фейербаха*(215) и Титмана*(216), закладывающих своими трудами прочный фундамент научной догмы германского уголовного права.

Русские криминалисты начала XIX ст. благодаря, с одной стороны, создавшимся запросам на продукты научно-юридической мысли, а с другой, в связи с содействующим научной деятельности устройством наших университетов этой эпохи, были вовлечены в общий поток уголовно-правовой науки и разрешения ее очередных задач. Им в конечном результате и удалось посодействовать применению теоретических начал, выработанных западными криминалистами, к окружавшей русских ученых действительности. Курсу А. Фейербаха*(217) было суждено сыграть решающую роль в применении к русской науке. Именно этим трудом был дан толчок к развитию научно-догматической обработки нашего уголовного права*(218). Как мы увидим из дальнейшего хода научно-догматических работ, у нас заветы А. Фейербаха, что "положительное правоведение (юриспруденцию) может философия только объяснять, но обладать оным не должна"*(219) и "что можно философствовать свободно, не нарушая тем прав положительной юриспруденции"*(220), нашли себе убежденных последователей.

Но помимо того чисто морального влияния, которое оказали труды Фейербаха на начало научно-догматической разработки русского уголовного права, перевод его учебника на русский язык*(221) послужил и фактически путеводною нитью, которая помогла русской науке выбраться из лабиринта "памятников" и собраний указов на равнину научно-догматического построения уголовного законодательства. Говоря это, мы имеем в виду дополнения, сделанные к учебнику А. Фейербаха, представляющие собой первую попытку в области догмы особенной части русского уголовного права.

Неизвестный автор догматических добавлений к учебнику А. Фейербаха, бывший, по-видимому, одновременно и его переводчиком, писал о своей работе: "теперь: издается в свет: книга систематическая, то есть, описывающая по рознь всякие между людьми случающиеся преступления и постановленные за то в силу положительных законов наказания, с применением по возможности наших Российских уголовных законов":*(222). Автор этих скромных по внешнему виду прибавлений дал в действительности первую систематизацию наших уголовно-правовых постановлений в таком расположении, которое считалось с их внутренней сущностью, и вместе с тем научное построение материала нашего положительного уголовного законодательства. Как бы нанизывая его на научные понятия А. Фейербаха, автор прибавлений делал этим самым первый шаг к научной обработке нашего уголовного законодательства*(223). Правда, добавления к учебнику А. Фейербаха сделаны языком законодательных актов*(224), но в то же время они сопровождаются изложением принципов нашего законодательства по большинству вопросов*(225). Переводчику и автору добавлений пришлось при этом выносить на своих плечах трудность создания русской терминологии для понятий, с которыми оперирует А. Фейербах. Мы встречаемся в переводе с терминами "похищение"*(226), "присвоение"*(227), "подлог"*(228), "сводничество"*(229), "подкуп и лихоимство"*(230) и мн. другими, если и не созданными всецело переводчиком, то избранными из целого ряда других и укоренившимися в нашей уголовно-правовой литературе до наших дней.

Дальнейший шаг в деле расположения нашего уголовного законодательства в научной системе делает в 1815 году О. Горегляд*(231). Влияния, под которыми сложился "Опыт начертания российского уголовного права" - эта первая попытка научной догмы*(232) общей части, чрезвычайно поучительны. Труд этот вырос фактически на почве работ Комиссии составления законов, в которых принимал участие О. Горегляд*(233), а следовательно, под непосредственным воздействием, с одной стороны, трудов популярно-юридической литературы, которые лежали в основе работ Комиссии и, с другой стороны, под заметным влиянием доктрины Наказа. Прежде чем решить, однако, вопрос о степени этих влияний, остановимся несколько подробнее на самом характере труда О. Горегляда.

Стремясь представить в научной системе догму русского уголовного права, О. Горегляд*(234) говорит о своей задаче: "я старался собрать: узаконения, привести их в порядок по родам содержащихся в них предметов:*(235); нет такого сочинения, которое бы в надлежащем порядке заключало в себе Российское уголовное право":*(236). ":Я старался изложить одно лишь существо: но нет возможности обработать в скорости времени все части сего предмета, ибо представить себе должно рассмотрение бесчисленного множества: указов, учреждений и уставов, из коих: нигде нет полных собраний"*(237).

"Надлежащий" порядок, в котором О. Горегляд ставит себе целью изложить действующее уголовное законодательство, может быть достигнут, по мнению его, разделением на отделы: "О преступлениях вообще и последствии оных", "О разных родах наказаний" и "Об общих постановлениях и правилах, при решении уголовного дела и применении наказания к преступлению"*(238). Строго выдерживая этот план, О. Горегляд привлекает в качестве источника и Наказ Екатерины II. Он дает определение преступления, его разделения, останавливается на началах, положенных в основание соучастия, на отдельных видах наказаний и условиях применения их в зависимости от форм виновности, степени оконченности действия и участия в нем и пр. В результате, несмотря на небольшой объем*(239), из которого четверть посвящена историческому обзору и отчасти перечню источников, книга О. Горегляда дает изложение материала действовавшего права в чисто научной системе. По некоторым вопросам О. Горегляд прибегает к сопоставительному методу, сравнивая постановления русского законодательства с иностранными*(240).

Общие философские рассуждения отсутствуют у О. Горегляда почти совершенно, и он наполняет взятые в научной системе рубрики материалом чисто догматическим. Философский элемент внесен только в вопрос о выводе "начала власти наказывать" из права, дарованного природой человеку, на утверждение своей безопасности. Сие право, замечает О. Горегляд, "есть право обороны и возмездия (jus talionis), по коему в случае покушений на него отвращал он их силою, и в случае действительных нарушений принадлежностей его или же причиненных ему обид, требовал ока за око и зуба за зуб, то есть: мстил и преследовал за оные дотоле, пока таким же образом не был отмщен"*(241)). Вывод о действующей норме положительного права делается О. Гореглядом обыкновенно в очень краткой форме, и вслед за созданием такой как бы regula juris следует цитирование целого ряда тех статей, обобщением которых она является.

Ценность работы О. Горегляда засвидетельствована отчасти тем, что, по данным, сообщаемым у проф. Н. Таганцева*(242), она послужила одним из источников при составлении 1-го раздела Свода законов уголовных 1832 г. Трудом О. Горегляда усердно, по-видимому, пользовался и Г. Солнцев в догматической части своего курса, а равно проф. И. Л. Мютель, который в своей работе по лифляндскому уголовному праву полагает труд О. Горегляда в основание ознакомления с догмой русского уголовного права, поскольку последнее входит в качестве источника в интересующую его область*(243).

То обстоятельство, что О. Горегляд усердно пользовался сводками действующего права, представленными разного рода "памятниками", указателями и проч., вряд ли может подлежать сомнению. Гораздо интереснее проследить на его труде влияние Наказа.

Последнее представляется очевидным при обзоре тех определений, которые О. Горегляд дает основным понятиям, введенным в его "Опыт". Он утилизирует Наказ in expressis verbis для определения покушения*(244) и совершения*(245), различения видов неправды уголовной*(246) и родов преступлений*(247), видов наказаний*(248) и пр. Но использование О. Гореглядом Наказа должно быть отмечено и там, где он не делает соответственных указаний. Понятие преступления, которое выставляет О. Горегляд, почти дословно заимствуется им из Наказа*(249). То же должно сказать о разделении его на виды*(250), значении для вменения уголовной воли*(251) и т. д.

Руководствуясь теоретической схемой Наказа, О. Горегляд формулирует отдельные положения действовавшего в его время уголовного права. Но вместе с тем сам О. Горегляд не подвергает, как мы уже сказали, общих учений философской обработке, хотя и формулирует положения, являющиеся общими по отношению к целому ряду определений положительного права. В труде О. Горегляда приходится видеть, таким образом, опыт построения догмы уголовного права, но без той степени самостоятельности и глубины, которая характеризует более поздние попытки и, в особенности, его современника Г. Солнцева.

Очень близок к попыткам построения русского уголовного права в духе О. Горегляда П. Гуляев*(252).

В своем "Российском уголовном праве"*(253) П. Гуляев преследует, главным образом, цель систематического изложения постановлений действующего русского уголовного права. Небольшое историческое введение его*(254) не носит характера существенной части его работы и посвящено обозрению внешней истории источников русского уголовного права. Труд П. Гуляева подразделен на общую и особенную часть.

Отдел "О преступлениях и наказаниях вообще"*(255) посвящен кратким определениям понятия преступления, умышленности, покушения, соучастия с точки зрения действующего права. Схема общей части выработана П. Гуляевым под непосредственным влиянием Наказа*(256). Это чувствуется и тогда, когда он не делает на него прямых ссылок. По Наказу П. Гуляев излагает и такие институты, которые или вовсе не представлены в праве того времени, или не соответствуют тем очертаниям, которые намечены для них в Наказе*(257). Можно без преувеличения сказать, что весь теоретический аппарат общей части книги П. Гуляева воспроизводит соответственные понятия Наказа.

Несколько отдаляется от Наказа в ее теоретических началах особенная часть "Российского уголовного права" П. Гуляева. Это явление объясняется сравнительно просто. Наказ, как мы уже видели в своем месте, очень суммарно и отчасти противоречиво наметил схему особенной части. П. Гуляеву пришлось идти ввиду этого более или менее самостоятельным путем, и это не могло не отразиться на научном достоинстве его схемы. Всю область преступлений П. Гуляев разделяет на "преступления государственные или общественные" и "преступления частные" в соответствии с началом, высказанным в ст. 138 Наказа, но не проведенном в нем последовательно до конца. "Преступления государственные или общественные" распадаются у П. Гуляева на "преступления против веры", "против императорского величества", "против тишины, правосудия и частных прав государства". Деление это, в свою очередь, подсказано П. Гуляеву ст. 229 Наказа. Что касается "преступлений частных", то П. Гуляев различает среди них "преступления частные, сопровождаемые опасностью многих" и "преступления частные, лично к кому либо относящиеся". Здесь можно видеть самостоятельную попытку пойти дальше директив Наказа, но в соответствии с началами, предусмотренными ст. 229 и 230 этого памятника. Но если П. Гуляев мог заимствовать и приспособлять рубрики Наказа для своих практических целей, пока идет речь об общих принципах классификации преступлений, то был всецело представлен самому себе в вопросе о подведении под эти деления правонарушений, предусматривавшихся действующим правом. Это обстоятельство и явилось наиболее уязвимым пунктом труда П. Гуляева, в котором сказалось не только незнакомство его с приемами построения особенной части, укоренившимися уже к тому времени в западной доктрине, но и неумение избежать ряда несообразностей, отнимающих у его схемы всякое значение. Относя такие деяния, как тайное похищение - "воровство - кражу", к "преступлениям частным, сопровождаемым опасностью многих", П. Гуляев причисляет к той же категории случаи пьянства чиновников, случаи распутства, излишеств и мотовства владельцев имений, мещан и казенных крестьян*(258). Но рядом с тем П. Гуляев считает возможным относить, даже в исправленном издании его труда, к "преступлениям частным, лично к кому-либо относящимся", изнасилование - "насильство", наказываемое смертной казнью*(259), приезд в чужой дом для обесчещения хозяйки, караемый также смертной казнью, и, что особенно непонятно, многоженство*(260), нанесение ран в церкви*(261), нанесение побоев судье в присутственном месте*(262); к этого рода преступлениям П. Гуляев, наконец, относит и случаи, когда "кто учинит над кем мучительное надругательство, отсчет руку, ногу, нос, ухо, губы или глаз выколет"*(263).

Приведенных примеров, думается, совершенно достаточно, чтобы оценить научное значение догматической попытки П. Гуляева. Если принять во внимание, что труд его так или иначе все же упрощал систематизацию действующего права и был встречен весьма сочувственно*(264), то становится понятным, какой существенной потребностью момента было появление таких работ по русскому уголовному праву, которые дали бы догматическую разработку его на действительно научных началах. Задача эта, в применении к общей части уголовного права, была блестяще выполнена проф. Г. Солнцевым, труды которого не выходили, однако, за пределы круга его непосредственных учеников. Только в Г. Солнцеве следует видеть, между тем, первого русского криминалиста, давшего в своих трудах образец научной догмы уголовного права.

Факт неизвестности Г. Солнцева как криминалиста не только в широких кругах, но и среди специалистов вряд ли подлежит сомнению.

Если в специальных изданиях и попадались кое-какие сведения об этом замечательном человеке, то они или носили чисто биографический характер, или сообщали отдельные эпизоды из жизни Г. Солнцева, связанные так или иначе с казанскими университетскими скандалами начала минувшего века. Даже такие солидные, покоящиеся на непосредственном изучении материала, труды, как История Казанского университета проф. Н. Загоскина, не дают характеристики Г. Солнцева, как ученого-криминалиста. Проф. Н. Таганцев, упоминая вскользь, что Г. Солнцев читал одно время при Казанском университете курс уголовного права, должен сознаться, что профессорская деятельность этого русского ученого прошла для науки уголовного права бесследно*(265). Возможность такого утверждения служит, думается нам, уже вполне достаточным доказательством положения, что Г. Солнцев совершенно неизвестен в нашем отечестве как криминалист. Такой взгляд только укрепляется беглым замечанием Н. Таганцева, что Г. Солнцев читал в Казанском университете курс уголовного права по Грольману и, следовательно, совершенно не заявил себя самостоятельными изысканиями или даже более скромными заслугами в этой области. Правда, проф. Н. Загоскин в упомянутом уже нами труде своем отмечает, что за Г. Солцевым числится тетрадь общего уголовного германского права*(266), сокращенного по системе Грольмана, на русском языке. В изданном, далее, под редакцией Н. Загоскина Биографическом словаре профессоров и преподавателей Казанского университета составитель статьи о Г. Солнцеве проф. Н. Загоскин указывает, кроме того, что в делах университетского архива имеются указания на следующие рукописные труды Г. Солнцева на латинском языке: "Общее уголовное право" и "Монограммы русского гражданского и уголовного права"*(267), но о существовании у Г. Солнцева особого курса русского уголовного права проф. Н. Загоскин не упоминает. Из более старых писателей архим. Гавриил, перечисляя труды Г. Солнцева, отмечает, в свою очередь, из уголовно-правовых работ этого последнего только "Основания общего уголовного германского права" и "Объясненную теорию уголовного права Грольмана"*(268). Все эти указания не дают, однако, возможности представить себе реальное значение Г. Солнцева в русской криминалистике, и деятельность его приходится признать в этой области забытой. Причин, объясняющих возможность такого забвения блестящей научной деятельности нашего ученого, - забвения, обусловливавшегося, прежде всего, недостаточной оценкой ученых заслуг Г. Солнцева со стороны его современников, слишком много.

При всех своих способностях и огромной эрудиции Г. Солнцев почти ничего не печатал. Несколько трудов, даже и приготовленных им к печати, остались неизданными. Если и приписывать такое явление в некоторой степени личной апатии Г. Солнцева, то нельзя все же не признать и того, что такие личности, как он, вынуждены были оставаться маяками со светильниками, обреченными только на слабое мерцание. Общество, окружавшее Г. Солнцева, не только не имело потребности в свете, какой источали и могли источать такие умы, но составляло собой, в большинстве случаев, инертную массу, парализовавшую научную деятельность и служившую препятствием к проникновению знаний в широкие круги. Современники Г. Солнцева не возвысились и до степени пассивного уважения к его ученым трудам. Далее ближайшие к нему люди не проявили и такого примитивного интереса к плодам его творчества, чтобы принять меры к сохранению большого числа рукописных трудов, оставшихся после его смерти. Большинство их, по всей вероятности, или погибло, или хранится при таких условиях, что извлечь их из мрака неизвестности может только счастливая случайность. Нам удалось разыскать целый ряд ученых работ Г. Солнцева, остававшимися или совершенно неизвестными, или числящихся за ним на основании сведений, сохранившихся в официальных документах.

Насколько нам известно, одна рукопись Г. Солнцева, а именно его курс естественного права, хранится в архиве Казанского университета. Рукописи этой суждено было сыграть роль вещественного доказательства