Geum.ru

Анатолия Афанасьевича Баталова посвящается Предисловие Данный сборник статей

Вид материалаСборник статей

Содержание


Критика социобиологических концепций
Критика концепций классического психоанализа
Фуко М. Нужно защищать общество. СПб.: Наука, 2005; Фуко М
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   16

Критика социобиологических концепций

На определённом историческом этапе стремление к естественной концептуализации социальности и человека, обнаружению их аутентичных оснований, несводимых к метафизическим сущностям классической философии, а также бурное развитие естествознания привело к доминированию позитивистских и номотетических установок в области гуманитарных наук. Представление об универсальных концепциях научной рациональности и нормативных моделях научной деятельности обеспечивало уверенность в правильности теоретических выводов относительно человека и общества. Данная методологическая установка в целом привела к ситуации, при которой структура и закономерности социального порядка стали выводиться из понятой определенным образом «природы человека» и врожденных инстинктов, в частности, на основе выводов бихевиористских концепций в психологии (Э. Торндайк, Дж. Б. Уотсон). В социологии аналогичная ситуация выразилась в господстве эволюционистских и социал-дарвинистских исследовательских тенденций (органическая школа Г. Спенсера), согласно которым характеристики общественной системы и общественного разделения труда неизбежно детерминируются биологически. Соответственно, привилегированные позиции господствующих сил (рациональных и здоровых европейских мужчин) легитимировались сциентистскими биологическими знаниями и гипотезами, а множественность антропологических опытов в пространстве и времени подменялась исторически определенным набором социальных ролей и программ деятельности. Мы приведем обоснование этому положению примерами из истории социобиологии – все они обосновывали определенный тип биополитики, господствовавший в индустриальных обществах. Иными словами, возникли четкие правила, приводимые в действие властью, чтобы произвести представление об истине, в результате работы которого люди обрекали себя (будучи носителями и посредниками инвестиций власти) на определенный тип этического поведения, жизни или смерти.

По сути, мы могли бы сказать, что развитие позитивных методов в социальных науках, естественная концептуализация человека и социальности привели к тому, что ученые вновь оказалась во власти метафизики, продолжая говорить ее языком, то есть будучи неспособными помыслить реальность человека и межчеловеческих взаимодействий как гетерогенную, плюральную и динамичную, находящую свое отражение в тех прерывистых и дисквалифицированных типах знания, на которые обращал внимание М. Фуко и которые могут выступать способом ее описания1. Стоит отметить и то обстоятельство, что утверждению и легитимации позитивизма в социальных и гуманитарных науках способствовали некоторые версии вульгарно понятой философской антропологии (творчество К. Лоренца, распространившее биологические закономерности поведения животных на человеческое общество; мысль Ф. Ницше о человеке как ущербном, но властолюбивом животном; идеи Л. Фейербаха о человеке как абстрактном биологическом существе и т.д.).

Наша задача заключается в том, чтобы проанализировать методологию натуралистического редукционизма на примере дискурсов социобиологии применительно к способам описания и социальной легитимации феномена пола. Сразу необходимо отметить, что гендер в этом случае рассматривается как следствие предзаданных биологических характеристик, инвариантных и индифферентных относительно социального контекста. Подобно тому, как классическая философская метафизика (от Платона до Н. Бердяева) лишала индивидов возможности экспериментальной реализации гендерной идентичности, поскольку подчиняла ее трансцендентным телеологическим инстанциям и схематизмам, классическая естественнонаучная рациональность (в действительности, политически ангажированная и мифологизированная) не способна увидеть в ней ничего, кроме проявления сомнительных инстинктивных паттернов и репрессивной бинарной драматургии, якобы закрепленной на микромолекулярном генетическом уровне.

С. Бем в работе «Линзы гендера: трансформация взглядов на проблему неравенства полов» указывает на то, что «с середины 19 века в обоснованиях различий между мужским и женским, а также в биологических доказательствах мужского господства использовался, скорее, язык науки, чем язык религии»2. Культурный и политический вызов феминизма «настолько угрожал общественному порядку, что в 1870-ых гг. вновь активизировалось биологическое философствование о женщинах и мужчинах, тем самым продемонстрировав, насколько наука переплетена с культурной идеологией»3. Одним из ранних проявлений сциентистского обоснования сексистской биополитики выступила работа Э. Кларка «Пол в образовании»4, опирающаяся на интерпретацию первого закона термодинамики. «Основной тезис Кларка был прямолинейным. Нервная система содержит ограниченное количество энергии. Расходование энергии на развитие одного органа с необходимостью уменьшает оставшееся количество энергии, необходимое для развития других органов. Так как в процессе получения образования энергия у женщины отводится от репродуктивных органов к мозгу, это угрожает здоровью женщины»5. Другим вариантом экстраполяции законов термодинамики выступила концепция Г. Спенсера, который утверждал, что и в биологических, и в общественных системах сохранение энергии неизбежно приводит к прогрессу, специфика которого заключается в переходе от состояния недифференцированной однородности к специализации. По-новому интерпретируя теорию популяции Мальтуса, Спенсер доказывал, что подобные процессы наблюдаются и в эволюции человеческого вида, и в эволюции разделения труда по классовому и половому признакам, а также что суровость борьбы за существование при дефиците ресурсов неизбежно приводит к выживанию наиболее сильных особей6. Важно отметить то обстоятельство, что использование эволюционного подхода в конце 19 столетия опиралось, прежде всего, на политическую мотивацию. По словам Бем, «Фактически, биология сформировала женщин настолько заботливыми и милосердными, что им нужно отказать в праве голоса, иначе они могут вмешиваться в естественный ход прогресса и оказывать государственную помощь тем, кто без этой помощи не выжил бы в борьбе за существование»7.

Другой наиболее известной теоретической концепцией обоснования полового неравенства выступила эволюционная теория Ч. Дарвина. В его рассуждениях всегда содержится допущение, что самцы у каждого вида чаще подвергаются селекции, чем самки и поэтому самцы всегда более развиты по сравнению с самками. Повышенная частота селективных изменений у мужских особей по сравнению с женскими понималась Дарвином как следствие их более насыщенного и содержательного жизненного опыта. Когда немецкий биолог А. Вейсман впервые предположил, что жизненный опыт индивидуума не оказывает воздействия на яйцеклетку или сперму, а наследственная передача осуществляется благодаря «эмбриональной протоплазме», либеральный подтекст дарвиновской теории, предполагающий, что «половые различия могут со временем смягчаться благодаря передаче нового жизненного опыта, вроде высшего образования», сменился абсолютным и априорным биологическим фундаментализмом, суть которого поэтично выражена в формуле «что было задумано на уровне простейших, не может быть аннулировано решением Парламента»8.

Во второй половине 20 столетия указанная логика нашла отражение в социобиологических теориях различного типа, использующих новые научные данные для легитимации практик гендерной асимметрии. «Социобиологический анализ – как половых различий, так и полового неравенства – основывается на том простом факте, что число потомков, которых может произвести на свет мужская особь, ограничивается только числом способных к деторождению женских особей… В то время как женская особь способна произвести на свет только ограниченное число потомков»9. Следствием этой ситуации является определенная конфигурация генетического материала у мужчин и у женщин. Неудивительно, что социобиологи считают характерными для мужчин стремления к сексуальному промискуитету, насилию, агрессивности по отношению к другим мужчинам, универсальное доминирование и т.д., а для женщин – скромность, уклонение от секса, осторожный выбор сексуальных партнеров, посвящение времени и энергии родительской заботе, предпочтение последовательной моногамии и обман мужчин по поводу отцовства, позволяющий более эффективно воспроизводить собственную генетическую информацию.

Социобиологический анализ спровоцировал множество противоречивых дискуссий. В частности, Р. Блейер, А. Фаусто-Стерлинг и Дж. Сейерс рассматривают его в качестве очередной попытки науки натурализовать существующее положение вещей10. Что же касается самих социобиологов, то они «защищали его так, как будто он не являлся ни политически консервативным, ни биологически эссенциалистским», поскольку исследует фактическую эволюционную биологию половых различий, но не социальную, политическую или этическую философию, актуализирующую сферу долженствования11. Претензии к социобиологическому подходу направлены, по меньшей мере, на три главных аспекта этой объяснительной модели. Во-первых, отвергается «эмпирическое требование универсальности» и утверждается, что почти во всех примерах социобиологи исказили данные о людях и животных, а в некоторых случаях – даже данные о растениях, чтобы создать иллюзию гораздо большего числа универсальных признаков, чем может существовать на самом деле. Во-вторых, критика направлена на бездоказательную базу утверждений о генетике в социобиологии и аргументирует, что нет никаких оснований постулировать существование связи между отдельными генами и теми видами человеческого поведения, которые ими объясняются. Наконец, в-третьих, критика направлена на саму природу социобиологических объяснений, которые по указанным выше причинам приобретают тавтологический характер. Стоит привести в этой связи аргументацию Р. Блейер, которая отметила следующую принципиальную порочность социобиологического метода размышлений: «Выбирая какое-то конкретное поведение человека и животных, социобиология делает предположение, что это (рассматриваемое) поведение имеет генетическую основу. А затем выстраивается спекулятивное объяснение того, как это поведение могло бы способствовать наибольшему репродуктивному успеху индивида и, вследствие этого, было бы отобрано в процессе эволюции, если оно имело генетическую базу. Это предположение затем становится доказательством для предположения, что поведение имеет генетическую основу»12.

Еще одним вариантом доказательства изначального неравенства мужчин и женщин является созданная в середине 20 века пренатальная теория гормонов. «Согласно этой теории, гормоны в период пренатального развития не только формируют тело млекопитающего в мужское или женское во время критического периода половой дифференциации, они также необратимо формируют мозг зародыша по мужскому или женскому типу. И этот сформированный гормонами мозг, в свою очередь, организует гормональную функцию зародыша и его поведение по мужскому или женскому типу»13. Бем указывает как минимум на две эмпирические причины того, что эта теория не может применяться, главным образом, по отношению к людям: во-первых, не существует убедительных доказательств жесткой корреляции между формированием мозга и воздействием пренатальных гормонов, а, во-вторых, что для нас более важно, «некоторое влияние пренатальных гормонов на поведение взрослых особей… определено частично не гормональной организацией мозга, а моделями социального взаимодействия, вызванными мужским или женским телом молодой особи»14. Автор обращается к важным экспериментальным данным относительно взаимосвязи между гормональным влиянием и социальными моделями поведения, а также к попыткам их интерпретации в различных научных источниках, делая следующий вывод: «фундаментальная концептуальная проблема у пренатальной теории гормонов – точно такая же, как и у социобиологии. В обоих случаях сильно недооценивалось влияние индивидуального ситуационного контекста и переоценивалось влияние биологии»15.

Таким образом, в целом, теоретическая ущербность социал-дарвинизма и натурализма в социальном и гуманитарном познании вытекает из того обстоятельства, что они игнорируют вопрос об отношении биологии и культуры, интерпретируя последнюю как эпифеномен. В действительности, первостепенную важность имеет техническое различие между универсальным биологическим генотипом и вариабельным фенотипическим контекстом культуры. Напротив, социобиологи обращают слишком мало внимания на важную отличительную черту человеческих существ: способность изменять себя и свое окружение через культурные трансформации. Минимизируя эту способность к творчеству, социобиологи ошибочно представляют человеческий организм как существо, взаимодействующее с миром в жестких рамках генетической предопределенности.


Критика концепций классического психоанализа

Большой интерес для нас представляет также классическая фрейдистская версия психоанализа, по преимуществу, построенная на парадигме биологического фундаментализма и гендерного бинаризма (взаимно детерминирующих друг друга), а потому неспособная интерпретировать миноритарные практики гендерной идентификации иначе, чем в качестве формы психопатологии. Когда мы говорим о гендерном бинаризме, подразумевается, что он проникает во все измерения культуры, а также оказывает решающее влияние на способы производства знания и специфику отношений между людьми в обществе. По словам Бем, «Даже в феминистской среде распространено убеждение: если устранить андроцентризм и биологический эссенциализм, останутся только половые различия. На самом же деле, даже в отсутствие этих двух факторов повсеместно существующая организация социальной жизни, основанная на различии между мужчинами (мужским) и женщинами (женским), сохранилась бы. Социальная жизнь настолько тесно связана с этим различием, что всеобъемлющее разделение на мужское и женское все равно проникало бы буквально во все аспекты человеческого существования, включая не только манеру одеваться и социальные роли, но также способы выражения эмоций и сексуального влечения»16. Исходя из конструктивистского восприятия пола, можно показать, что выводы классического психоанализа, построенного на матрице натуралистической методологии, во-первых, устанавливают взаимоисключающие жизненные сценарии для мужчины и женщины, во-вторых, определяют антропологические характеристики, отклоняющиеся от этих сценариев, как аморальные или биологически аномальные, и, в-третьих, в плане терапевтического воздействия воспроизводят психологические диспозиции, препятствующие подлинной демократизации интимности.

Подчеркнем, что проблема взаимоотношений между гендерными и психоаналитическими дискурсами решается двояко. Значение психоанализа состоит в том, что он представляет собой, наряду с ницшеанством и марксизмом, успешную попытку пересмотра классических концепций гомогенной, прозрачной и самотождественной субъективности классической философии. Подобно тому, как неклассические психоаналитические теории открывают возможность интерпретации расщепленного, сложно-структурированного субъекта, поднимая вопросы, связанные с явлениями бессознательного, желания и языка, современные гендерные исследования отдают приоритет множественности политик идентификации. Критике подвергаются лишь исходные биофундаменталистские теоретические установки классического психоанализа.

В первый период своего творчества З. Фрейд определяет особенности гендерной асимметрии посредством разработки понятия «эдипова комплекса». Оно раскрывает содержание стадии, на которой полиморфная сексуальность ребенка фиксируется в единственной конструкции идентичности. Обретение одного типа идентификации всегда связано, по мнению Фрейда, с подавлением других характеристик в изначальной полиморфной структуре желающего ego. Эдипова драма может быть осмыслена как процесс блуждания между различными полюсами возможных идентификаций. Драматический момент возникает тогда, когда ребенок обнаруживает, что его утопическое отношение к матери не может быть реализовано в силу противодействия фигуры отца. Способ разрешения ситуации завершает формирование половой идентичности ребенка. Фрейд здесь вводит понятие «комплекса кастрации», при котором возможная амбивалентность сексуального развития преодолевается посредством осознания полового различия и занятием соответствующего места в фаллической иерархии. В рамках фрейдовской периодизации стадий психосексуального развития эдипов комплекс совпадает с генитальной стадией развития сексуальности17. «Мужественность» интерпретируется как феномен, основывающийся на страхе кастрации, вызванном осознанием того, что наличие пениса не гарантирует немедленного удовлетворения (в силу присутствия отца)18. «Женственность» же становится возможной в результате признания девочкой, ощущающей «зависть к пенису», факта ее исходной кастрации, что оставляет ее в эдиповой ситуации бесконечно долго. «Неспособность или нежелание воспринимать кастрированность женского пола и потенциальную возможность быть кастрированным ведет к разнообразным сексуальным практикам перверсивного замещения: от фетишизма и гомосексуализма до садизма и мазохизма»19.

Как отмечает представитель гуманистической психологии Э. Фромм, «это странная теория, согласно которой одна половина человечества представляет собой не более чем изуродованную копию другой, вытекает из представлений викторианской эпохи, согласно которым желания женщины ограниченны исключительно сферой рождения и воспитания детей, а также служения мужчине»20. По его мнению, Фрейд не смог распознать природу эротической (не сексуальной) любви, а также игнорировал потенциал развития, заложенный в факте первичной связи ребенка с матерью. Впоследствии некоторые исследователи будут обращаться к подробному анализу искусственно провоцируемых гендерных различий как в эдипальном, так и в доэдипальном периоде, чтобы показать социально обусловленные формы воспроизводства женских и мужских моделей поведения. В частности, Н. Чодороу в работе «Воспроизводство материнства» доказывает, что «развитие в детстве, особенно возникновение и разрешение эдипова комплекса, приводит к появлению разнообразных психологических реакций, потребностей и переживаний, которые уменьшают или прекращают возможность отношений родительства у мальчиков, а у девочек сохраняют ее и развивают»21. Дело в том, что мать и отец по-разному воспринимают дочь и сына и по-разному относятся к ним, а психическая структура и переживание отношений со стороны родителей включают в себя такие факторы, как предположительную гетеросексуальность, а также сознательное или бессознательное принятие идеологии и ожиданий, которые определяются знанием о нормативном содержании той или иной гендерной идентичности.

Возможность критического пересмотра традиционного психоаналитического дискурса связана с рядом альтернативных концепций, деконструирующих методологическую установку натуралистического редукционизма и асимметричную гендерную схему. Среди прочих следует упомянуть, прежде всего, о феминистски ориентированном психоанализе, постструктуралистских аналитиках женской телесности, а также о структурном психоанализе Ж. Лакана.

Как отмечает И. Жеребкина, «Отход в теории психоанализа от трактовки гендерной идентичности в терминах фрейдова кастрационного комплекса связан с концепциями женского бессознательного и сексуальности Эрнста Джонса, который утверждал, что женская сексуальность не определяется механически через кастрационный комплекс, а формируется на уровне отношения ребенок / мать, где центральной фигурой отношений является мать и где отсутствует опосредование данной двойственной структуры третьим членом – функцией Отца»22. В этом плане одной из теоретически масштабных и интересных попыток рассмотреть доэдипальный интерсубъективный контекст в отношениях мать / ребенок выступила психоаналитическая концепция М. Кляйн23. По ее мнению, социальный порядок устанавливает определенное распределение гендерных ролей, а потому с самого начала девочка или мальчик ориентируются на зависимый или активный типы идентификации. Вместе с тем, женский тип чувственной идентификации нельзя маркировать исключительно в негативных терминах, к нему неприменимы оценки и значения маскулинистской культуры, поскольку феминный доэдипальный симбиоз представляет собой альтернативное отношение, открывающее возможность гармоничного развития. Здесь бинарная гендерная схема пересматривается с точки зрения различия, исключающего какую бы то ни было возможность определения доминантного термина оппозиции. Похожим образом К. Миллет в «Сексуальной политике»24 подвергает критике психоаналитическую концепцию феминности Фрейда, утверждая, что женскую субъективность нельзя определять как зависимую от фигур отца, врача, аналитика и т.д. Задача исследования заключается в доказательстве самодостаточности женского желания, и для этого предпринимается попытка апеллировать к знаменитому «случаю Доры» во фрейдовской психоаналитической практике как символу наличия автономных конститутивных параметров женской субъективности и теоретического бессилия традиционного психоаналитического дискурса. Когда пациентка трансформирует физические симптомы болезни в нарративную форму интерпретации, врач становится соучастником женских истерических переживаний. Современные интерпретации «случая Доры» сводятся к анализу парадигмального переноса, в котором мужчина (Фрейд), создающий нарративную историю женской субъективности, репрезентирует свое собственное желание, подменяя им женские желания. Очевидно, что в данных условиях пациентка не может стать субъектом своей собственной истории, а претензии фаллического эдипального дискурса на аутентичную реконструкцию феминной симптоматики оказываются, по меньшей мере, необоснованными25.

Чтобы лучше понять неспособность классического психоанализа проблематизировать женскую субъективность, стоит более подробно упомянуть об исследовании феномена истерии в работах Л. Иригарэ, которая деконструирует фаллоцентристскую конструкцию женщины как «другого» мужчины, обосновывая специфическую структуру женского экзистенциального и чувственного опыта. Важно отметить, что философскую модель Иригарэ невозможно редуцировать к тривиальной субстантивации структур женской сексуальности и желания, поскольку она склонна понимать эту структуру как децентрированную и перформативную. Фигура истерической субъективации позволяет указать на потенциал критического пересмотра сексуального бинаризма внутри психоаналитического дискурса. Техника истерии – это специфическая форма женской активности, осуществляющая «эксцессивный мимезис», подрыв патриархатного дискурса и логики фаллогоцентризма. Как отмечает Иригарэ, в мужской дискурсивной картине представление «женского» неотделимо от дискурсивного акта насилия, редуцирующего его к «внутренней» характеристике мужской самотождественности. По этой причине в классическом психоанализе женская субъективность концептуализируется через корреляцию с мужскими моделями субъективного развития. Разрушение фаллоцентристского статуса женщины в культуре происходит посредством поиска следов женского эротизма, не укладывающегося в рамки патриархатной нормализации; оно предполагает создание «генеалогии женщин», реорганизацию сексуальной, лингвистической и социальной систем. Если фаллическая концепция сексуальности Фрейда, конституированная бинарными оппозициями типа «доэдипальное versus эдипальное», «клиторальное versus вагинальное», понимает женскую сексуальность как мужскую, то Иригарэ предлагает диаметрально противоположную модель сексуальной децентрации как нередуцируемости к какой-либо одной телесной локализации (органу/оргазму), открывая новые телесные пространства в культуре и философии. Собственно, техника истерии деконструирует традиционную субъективную структуру за счет всей гаммы ранее табуированных телесных характеристик. Телесный истерический симптом является формой преодоления патриархатной ego-идентичности и активным женским ответом на фаллократическую аннигиляцию – «симптомальной борьбой» за достижение автономии26. При этом структура истерии интерпретируется как ложная, поскольку являет собой соблазняющую пародию на то, что ожидается от женского; «симулятивным образом копируя те ожидания мужской культуры, которые от нее требуются, на самом деле «истеричка» удовлетворяет не их требования, а свои собственные»27.

В границах неклассической психоаналитической теории одной из наиболее радикальных версий переосмысления биологического фундаментализма как разновидности метафизического мышления выступает лакановская версия психоанализа и ее феминистские реинтерпретации. По утверждению Дж. Батлер, «Лакан оспаривает приоритет, отданный онтологии в рамках западной метафизики, и настаивает на подчинении вопроса «Что есть,/имеет бытие?» более первичному вопросу «Как «Бытие» устанавливается и выделяется обозначающими практиками патерналистской экономии?». Онтологическая спецификация бытия понимается как обусловленная неким языком, структурированным отцовским законом и его механизмами различения. Всякая вещь принимает характеристику «бытия» и становится мобилизованной этим онтологическим жестом только в структуре обозначения, которая, в качестве Символического, сама по себе доонтологична»28. Известно, что Ж. Лакан обратил внимание на лингвистические контексты бессознательного, рассматривая индивида не в качестве анатомического субъекта, но в качестве «говорящего», проживающего жизнь на символическом уровне. Бессознательное интерпретируется у Лакана как сложная, многомерная и гетерогенная среда, а структура субъективности как принципиально несводимая к гомогенной «ego-идентичности». Субъект осмысляется как обладающий историями, которые в каждый следующий момент актуализации могут меняться и каждый раз переопределять структуру их носителя. Бессознательное препятствует стабильной субъективации, что соответствует представлениям о фрагментарном, разорванном опыте существования в современной культуре и биополитическим режимам производства субъективности в обществах «позднего капитализма».

Решающая роль в гендерных отношениях принадлежит символическому объекту желания. Именно в этом ключе Лакан интерпретирует детскую игру fort-da (ребенок испытывает желание в отношении символического, «потерянного» объекта – исчезающей фигуры матери) и эдипов комплекс. Если у Фрейда речь идет о биологическом отце, то у Лакана, скорее, об «имени отца». Фаллос здесь – не физический орган, а атрибут власти, недоступный во всей своей полноте ни мужчинам, ни женщинам, поскольку представляет собой символическое замещение желания и нехватки. Фаллос интерпретируется как возможность доступа к символическому порядку, поэтому по отношению к нему конституируется как мужская, так и женская идентичность.

Психоаналитическая теория Лакана выступила с критикой представлений о картезианском cogito и универсальном субъекте, а также акцентировала значимость социолингвистических параметров субъективации. Вместе с этим, в феминистской теории она была подвергнута критике за фиксацию структуры значения и символического порядка на фаллическом трансцендентальном означающем. При этом подчеркивается либо необходимость активизации женской субъективности и утверждения независимости feminine jouissance от фаллоцентристской структуры29, либо плюральность конструкции фаллоса, позволяющая проблематизировать асимметричный символический статус женственности и мужественности30. Очевидно, что первый подход утверждает аутентичность феминного телесного опыта, независимого от символического универсума, в то время как второй стремится разрешить вопрос о том, как он устанавливается обозначающими практиками фаллической экономии, и, в этом отношении, представляет больший интерес с точки зрения предлагаемого нами постметафизического методологического каркаса.

Конкретизируя содержание второго из упомянутых подходов, Дж. Батлер отмечает, что в лакановской теории «быть» Фаллосом и «иметь» Фаллос – это две расходящиеся половые позиции в языке. «Быть» Фаллосом значит быть «означающим» желания Другого и являться этим означающим. Иными словами, это значит быть объектом, Другим (гетеросексуального) мужского желания, но также представлять или отражать это желание»31. Интересно то обстоятельство, что для женской позиции «быть» Фаллосом означает «отражать силу Фаллоса, обозначать эту силу, «воплощать» Фаллос, «будучи» его Другим, его отсутствием, нехваткой, диалектическим подтверждением его тождества»32. Символическая система основана на взаимоисключающих позициях «обладания» Фаллосом (маскулинность) и парадоксального «бытия» Фаллосом (феминность), которые напоминают гегелевскую структуру отношений господина и раба. Однако, по утверждению Батлер, вопрос о том, «кто или что обозначает и обозначает что или кого в этом явно кросс-культурном процессе?» ставится в границах, «предполагающих наличие субъекта как означающего и объекта как означаемого, традиционную эпистемологическую дихотомию философии в период до структуралистского передвижения субъекта», в то время как Лакан ставит под вопрос такую схему обозначения33. «Взаимоотношение полов он формулирует в терминах, раскрывающих владеющее речью «Я» как маскулинизированный эффект вытеснения, представляющийся самостоятельным и самообосновывающим субъектом, однако когерентность этого субъекта ставится под вопрос самими половыми позициями, которые он исключает в процессе формирования тождества»34. В действительности, мужской субъект только по видимости порождает смыслы, поскольку «пытается скрыть вытеснение, которое является его основой и вместе с тем извечной возможностью утраты им основы и почвы под ногами… Процесс конституирования смысла требует, чтобы женщины отражали эту мужскую силу и всюду подтверждали эту силу реальности в ее иллюзорной самостоятельности. Данная задача по меньшей мере осложняется, когда требование, чтобы женщины отражали самостоятельную силу мужского субъекта/означающего, становится существенным для построения этой самостоятельности и, стало быть, основой радикальной зависимости, на деле подрывающей ту функцию, которой она служит. Но более того, эта зависимость, хотя и отрицаемая, – также предмет стремлений мужского субъекта, ибо женщина как внушающий уверенность знак есть неуместная метафора материнского тела, тщетное, но неотступное обещание возврата доиндивидуационного наслаждения»35.

«Бытие» Фаллосом неудовлетворительно, поскольку лишает возможности прямого утверждения автономного женского желания, а позиция «обладания» Фаллосом имеет существенный недостаток в том, что мужчины никогда не «бывают» фаллосом в том смысле, что пенис не эквивалентен закону и никогда не может в полной мере его символизировать. Таким образом, отношения между мужской и женской позицией обречены на бесконечные попытки неудачной комедийной инсценировки. Наиболее существенным в этой концептуальной модели является описание женской позиции, которая делает вид, что она – нехватка, утверждающая Фаллос, и описывается в терминах «маскарада», «эффекта меланхолии». Согласно Дж. Батлер, «с одной стороны, маскарад может быть понят как сценическое исполнение какой-то сексуальной онтологии, игра, достаточно убедительная, чтобы казаться «бытием»; с другой – маскарад может быть рассмотрен и как отрицание женского желания, предполагающего некую первичную онтологическую женственность»36. Нам представляется, что в соответствии с установками структурного психоанализа Ж. Лакана, можно говорить о комедийном аспекте «сексуальной онтологии» как пародийной деконструкции, где символическая реальность оказывается несамодостаточной в своем нон-финальном становлении, а неразрешимость женской позиции не позволяет ее субстантивировать именно потому, что является способом саморазличения символического закона.

Наряду со структурным психоанализом Лакана существуют другие версии феминистски ориентированного психоанализа, которые разрабатывались как антипод традиционному подходу биологического фундаментализма в разнообразных аспектах и, прежде всего, в плане проблематизации гомосексуального желания и queer-идентичности. В этой связи необходимо упомянуть о психоаналитической концепции Т. де Лауретис и оппонирующем ей подходе Э. Гросс как специфическом преломлении шизоанализа Ж. Делеза и Ф. Гваттари на новые предметные области.

Работа Т. де Лауретис «Практики любви: лесбийская сексуальность и перверсивное желание»37 стремится на новых теоретических основаниях осмыслить возможности соотношения феминистской теории с психоанализом, а также с эксцентричными политиками современной культуры. Целью исследования является определение основных понятий позитивной теории миноритарной женской сексуальности, и, в первую очередь, концептуализация лесбийской гомосексуальности, субъективности и желания с позиции интеллектуальных практик, не укладывающихся в репрессивные схематизмы гетеросексуального дискурса. Свою концепцию Т. де Лауретис строит на основе эдипальной психоаналитической теории, выступая против утопических трактовок лесбийской сексуальности как ностальгии по потерянным доэдипальным отношениям между матерью и ребенком («лесбийский континуум» А. Рич), и утверждая, что возможный доступ к доэдипальной фазе неизбежно опосредован эдипальной. При этом основные термины классического психоанализа приобретают новое содержательное измерение: например, де Лауретис утверждает, что в основе лесбийской сексуальной фантазии лежит не фаллос, но фетиш как отсутствие объекта желания женского тела и субъективное желание по отношению к нему. В результате лесбийское желание определяется не по отношению к фаллосу, но по отношению к фетишу – неприсваиваемому, потерянному объекту38. Таким образом, означаемым лесбийского желания являются не генитальные анатомические образования, а фантазматические образования – объекты или знаки. Учитывая, что Т. де Лауретис выстраивает свою теоретическую модель на основе концепции сексуальности Лакана, в которой гендерные дифференциации воспринимаются как символические конструкции, такой вывод представляется вполне объяснимым и методологически оправданным.

Э. Гросс – еще одна известная неофеминистская исследовательница, которая разработала альтернативную и более радикальную версию экспериментального лесбийского желания на основе шизоаналитических терминов «поверхности» и «эффектов поверхности», вступив в оппозицию по отношению к психоаналитической концепции queer-желания Т. де Лауретис39. Основное отличие концепции лесбийского желания Э. Гросс от концепции Т. де Лауретис заключается в том, что если вторая понимает структуру лесбийской сексуальности как экономию нехватки, то первая – как экономию производства, иными словами, если в психоаналитической концепции Т. де Лауретис прочитываются лакановские идеи об измерении отсутствующего объекта, то у Э. Гросс лакунарность утопического опыта (Реальное Лакана) представлена в качестве самопроизводства бессознательных машин желания. Гросс считает, что используемая Т. де Лауретис для описания лесбийской сексуальности модель «желания к желанию» воспроизводит гегелевское определение желания, оставаясь метафизической (по Гегелю, обеспечить желание объектом – уничтожить его, а, следовательно, единственным объектом желания является другое желание). Такая структура желания воспроизводит традиционную гендерную дихотомию как основную характеристику фаллоцентризма, несмотря на то, что отказывается от ее биологического обоснования: момент нехватки или неудачи желания маркируется как доминанта феминного, а момент реализации желания – как доминанта маскулинного40. По этой причине Гросс отказывается рассматривать лесбийское сексуальное партнерство через модели нарциссического удваивания или дополнительности. С ее точки зрения, в структуре лесбийского желания необходимо рассматривать ассамбляж взаимодействующих частей в противовес бинарным оппозициям. Желание, понятое в контексте интенсивностей и поверхности, является, скорее, сферой расширения или дистрибьюции интенсивностей, которые соотносятся друг с другом, превращаясь в «нечто другое», становясь «чем-то еще», никогда не обретая цель или стационарную идентичность.

Таким образом, подводя итоги, необходимо отметить, что всех вышеуказанных теоретических моделях важен методологический отказ от биологического фундаментализма как главной объяснительной модели и стремление рассматривать субъективность в процессуальном контексте, избыточном относительно бинарных гендерных определений. Следует отметить, что работа, анализирующая преломление жизненного мира человека в гендерных кодах социальности, позволяет, прежде всего, конкретизировать специфические особенности «институциональной рефлексивности», «структурации структуры» (Э. Гидденс) в современных обществах. Это означает, помимо прочего, что прагматическое применение наук о человеке, в частности, психотерапевтические ритуалы нормализации и стигматизации и академические институты, легитимирующие их истинность, должны осознать присущую им политичность. Неравенство социально и психологически воспроизводится, и культурная фокусировка на редуцированном из социального контекста «патологическом» индивиде вольно или невольно сохраняет нетронутыми интересы тех групп, которые уже имеют привилегированные позиции в обществе. Поэтому мы не только способствуем переосмыслению концептуального пространства философского и социально-гуманитарного знания, но и выдвигаем критический проект, отражающий актуальные политические реалии.


________________

1. См., например: Фуко М. Нужно защищать общество. СПб.: Наука, 2005; Фуко М. Интеллектуалы и власть 1, 2. М.: Праксис, 2002, 2005; Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 1999; Фуко М. Рождение клиники. М.: Смысл, 1998; Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб.: Университетская книга, 1997.

2. Бем С. Линзы гендера: трансформация взглядов на проблему неравенства полов. М.: РОССПЭН, 2004. С. 39

3. Там же. С. 43

4. См.: Clarke E.H. Sex in education. Boston: J.R. Osgood, 1873

5. Бем С. Указ. соч. С. 44

6. См., например: Spencer H. The principles of sociology. New York: Appleton, 1876

7. Бем С. Указ. соч. С. 46

8. Там же. С. 48

9. Там же. С. 51

10. См., например: Bleier R. Science and gender: A critique of biology and its theories on women. New York: Pergamon, 1984; Fausto-Sterling A. Myths of gender: Biological theories about women and men. New York: Basic Books, 1985; Sayers J. Biological politics: Feminist and anti-feminist perspectives. New York: Tavistock, 1982

11. Бем С. Указ. соч. С. 54

12. Bleier R. Science and gender: A critique of biology and its theories on women. New York: Pergamon, 1984. P. 17

13. Бем С. Указ. соч. С. 59

14. Там же. С. 60

15. Там же. С. 65

16. Там же. С. 123

17. См.: Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности // Фрейд З. Психология бессознательного. СПб.: Питер, 2002. Следует, впрочем, отметить, что в данной работе понятие гендерной асимметрии Фрейдом было впервые нарушено. Идея о бисексуальной природе индивида претерпела эволюцию в ходе интеллектуального развития самого автора, и в позднем периоде творчества бисексуальность интерпретировалась им уже как исходная точка процесса формирования личности. Таким образом, Фрейд пытался зафиксировать сложность и гетерогенность структуры субъективности, по меньшей мере, в бинарных терминах бисексуальности.

18. Исходя из данной модели становится легко объясним универсальный невротизм, присущий конструкту мужественности, которая вынуждена в перманентном режиме превозмогать угрозу саморазрушения для поддержания возможности своей доминирующей актуализации.

19. Ушакин С. Поле пола: в центре и по краям // Вопросы философии, 1999, №5. С. 74.

20. Фромм Э. Кризис психоанализа. СПб.: Академический проект, 2000. С. 47

21. Чодороу Н. Воспроизводство материнства. М.: РОССПЭН, 2006. С. 112

22. Жеребкина И. Феминизм и психоанализ // Введение в гендерные исследования. Ч.1. Харьков, СПб.: ХЦГИ, Алетейя, 2001. С. 349

23. См., например: Klein M. Envy and Gratitude. London: Tavistock, 1957

24. См.: Millett K. Sexual Politics. New York: Avon Books, 1970

25. О пересмотре фрейдовского анализа «случая Доры» см.: Гэллоп Дж. Ключи к Доре // Введение в гендерные исследования. Ч. 2. Хрестоматия. Харьков, СПб.: ХЦГИ, Алетейя, 2001.

26. См., например: Irigaray L. Elemental passions. New York: Routledge, 1992; Иригарэ Л. Пол, который не единичен // Введение в гендерные исследования. Ч. 2. Хрестоматия. Харьков, СПб.: ХЦГИ, Алетейя, 2001. Концепция сексуального различия Л. Иригарэ близка к размышлениям Ж. Бодрийяра, ищущего возможность критики существующих форм взаимоотношений между женскими и мужскими практиками субъективации посредством актуализации женского, понятого уже за рамками оппозиции мужское/женское. В работе «Соблазн» (М.: Ad Marginem, 2000) он радикализирует эту логику, напоминая нам о том, что в стихии соблазна женское перестает быть маркированным либо немаркированным термином оппозиции, поскольку не взыскует своей истины, но соблазняет.

27. Жеребкина И. Феминистская теория 90-ых годов // Введение в гендерные исследования. Ч.1. Харьков, СПб.: ХЦГИ, Алетейя, 2001. С. 58

28. Батлер Дж. Лакан, Ривьер и стратегии маскарада // Гендерная теория и искусство. Антология 1970 – 2000. М.: РОССПЭН, 2005. С. 423

29. См., например: Сиксу Э. Выходы // Гендерная теория и искусство. Антология 1970 – 2000. М.: РОССПЭН, 2005

30. См., например: Митчелл Дж. Женская сексуальность. Жак Лакан и ecole freudiene // Введение в гендерные исследования. Ч. 2. Хрестоматия. Харьков, СПб.: ХЦГИ, Алетейя, 2001.

31. Батлер Дж. Лакан, Ривьер и стратегии маскарада // Гендерная теория и искусство. Антология 1970 – 2000. М.: РОССПЭН, 2005. С. 423

32. Там же. С. 423

33. Там же. С. 424

34. Там же

35. Там же

36. Там же. С. 426

37. См.: de Lauretis T. The Practice of Love. Lesbian Sexuality and Perverse Desire. Bloomington: Indiana University Press, 1994.

38. Жеребкина И. Прочти мое желание. М.: Идея-Пресс, 2000. С. 196

39. См.: Grosz E. Refiguring Desire // Space, Time and Perversion: Essays of the Politics of Bodies. New York & London: Routledge, 1995; Grosz E. Volatile Bodies: Towards a Corporeal Feminism. Bloomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1994.

40. Вслед за Ж. Делезом Э. Гросс напоминает, что в истории философии всегда существовали альтернативные концепции желания: в частности, Б. Спиноза понимал желание не в терминах обретения или потери, а как процесс; соответственно реальность у него не столько запрещает желание, сколько является коэкстенсивной по отношению к нему.