Geum.ru

Яхотел бы посвятить несколько страниц истории черкесской нации

Вид материалаДокументы

Содержание


Черкесский морской берег
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   15


Пир сопровождается играми, во время которых раздаются призы в честь покойного, подобно тому, как это происходило и на похоронах Патрокла 18. Вот быстро мчащийся всадник подхватывает на всем ходу несколько свертков материи, но они становятся наградой самых искусных бегунов, которые несутся также верхом для того, чтобы, догнав, перехватить приз за скорость; бегом и другими упражнениями заканчиваются игры (Интериано среди черкесских игр своего времени упоминает об одном обыкновении, о котором я не осмелюсь рассказать, настолько оно было бы оскорбительно для наших нравов; пусть те, кто пожелает узнать в чем оно заключалось, прочтут об этом в очерке Интериано, собрание Рамузио, т. II, стр. 197).


Рейнеггс сообщает еще один обычай черкесов, а именно, принесение в жертву пленников и невольников теням своих умерших родных и друзей (Reineggs, I, 259), как приносит их в жертву Ахилл на могиле Патрокла. Этот обычай, несомненно, уже не существует, и он должен был давно уже отжить ко времени путешествия Рейнеггса, по словам которого его друзья черкесы уверяли, что они считают такое пролитие крови весьма целительным средством для успокоения душ усопших.


Черкесы выкупают тела убитых на войне; их герольды являются договариваться о выкупе тела убитого взамен лошадей, быков или других предметов. Снова перед нами Гомер, когда он рисует картину выкупа тела Гектора.


Письмена.


В наши дни черкесы так же не умеют писать, как они не умели и во времена Интериано; предания и воспоминания о великих эпохах их истории сохраняются в песнях. Имея мало торговых и промышленных сношений, они ие испытывают необходимости в этом могущественном орудии, и для них гонец является как бы живым письмом. Когда этот способ недостаточен, они обращаются к каким-нибудь турецким муллам, которые живут между ними, с просьбой написать их послание, и муллы оказывают им эту услугу. Единственные иероглифы, известные черкесам, это знаки, которыми они отмечают своих коней 19. [58]


Когда собираются, при наступлении осени, со своими соучастниками, в набеги князья и дворяне, они говорят, желая утаить смысл своих речей от других, на совершенно своеобразном языке, называемом ими «такобза» и не имеющем никакого сходства с черкесским, но народу не разрешают говорить на этом языке. Из всех авторов только Рейнеггс (Reineggs, II, 248) приводит несколько примеров этого жаргона, который, весьма возможно, представляет какой-нибудь оригинальный язык и доказывает, что в черкесском народе имеются различные элементы и что князья и дворяне — пришельцы, внедрившиеся здесь силой и хитростью (Jean Potocki. Voyge, etc., t. I, 168).


Промыслы и торговля.


Промыслов и торговли почти нет в Черкесии. Сношения, которые они до сих пор имели с Турцией, проявлялись только в бедной меновой торговле. Главной основой этих сношений всегда были невольники; я не буду повторять того, что я говорил по этому поводу раньше. Весь промысел черкесов вращался вокруг способов добыть эту как бы разменную монету набегами на территорию русских и враждебных племен, а так же морским разбоем, причем этот последний способ остался все тем же, каким был во времена Страбона, хотя с тех пор скоро уже минет девятнадцать веков. То военное судно, под командою капитана Вульфа, которое приняло меня на свой борт, уже два раза получало приказание отправиться в погоню за галерами черкесских пиратов, и мне было удобно их наблюдать. Я заметил только одно изменение: их галеры большего размера и вмещают обыкновенно больше людей; можно насчитать в них до 60— 70 человек (Эти галеры называются по-черкесски kaf или kouafa, а также kamara; по-абхазски akhbat; на языке турецко-ногайском ghemet). Они идут только на веслах, скользя вдоль берега; Мамайский порт (близ Туапсе), знаменитый уже в древности своими пиратами, и сейчас центральный пункт черкесских корсаров.


В каждой семье женщины занимаются изготовлением почти всех предметов, необходимых в хозяйстве: они ткут своего рода сукно, редкого тканья, цвета желтовато-зеленого или серого; умеют также изготовлять войлочные плащи или накидки, по-русски «бурка», по-черкесски — “djako'" [qakua], шьют обувь, одежду и даже берут на себя [59] изготовление седельных подушек, перевязей и футляров для ружей и сабель.


Как мы видим, потребности черкесов не велики.


Ввоз.


Самая насущная необходимость для черкесов — это соль, так как в их крае ее нет и следа, и они должны получать этот продукт из Керчи. С тех пор, как Россия объявила им войну, они совершенно лишены этого продукта и начинают, как говорят, привыкать обходиться без него, но это не мешает им приходить в ярость от этого лишения.


Турки привозят им грубый холст, шелковые материи, хлопок, свинец, ружья, сабли, пистолеты, сафьян, так как ни одного из этих предметов черкесы не изготовляют сами 20.


Единственное производство, которое черкесы довели до значительного совершенства, это ювелирное. Среди них имеются очень ловкие мастера, в особенности что касается искусства обработки серебра узорами черненного, сернистого серебра; они покрывают такими рисунками рукоятки пистолетов, сабель, ножны кинжалов; они умеют также украшать дула ружей, делая насечки и прокладывая тонкие серебряные нити (damasciner). Они делают очаровательные маленькие ящички, красивые пуговицы для поясов, застежки, кольца, кубки, чаши и т. д.


Но искусство обрабатывать кожу не идет дальше прокатывания сырой кожи между деревянными валами; для смягчения они смазывают ее салом. Кожа эта употребляется для всевозможных целей, — перевязей, обуви и пр., и отличается необыкновенной крепостью и прочностью.


Вывоз.


С морских берегов Черкесии вывозят мед, воск, бычачьи и козьи кожи, меха, а также зерновой хлеб, который турки перевозят в Анатолию, а именно пшеницу, рожь и маис. Во многих местностях морского побережья можно увидеть прекрасные строевые леса, состоящие из дубов, ясеней и сосен. Вблизи Гагр самшит растет в изобилии.


У черкесов много скота: лошадей, быков, коров, баранов и в особенности коз. Некоторые из собственников имеют более тысячи баранов и пятисот коз, но все это скот мелкой породы. Здесь есть также особая порода овец с толстыми хвостами (tchamtoukh) и шерстью различных цветов средней мягкости. То там, то здесь можно увидеть [60] несколько штук рогатого скота крупных размеров, тайком уведенных из Анапы, но они не умеют использовать этот скот. Дикие яблоки и груши у них в изобилии, есть также продолговатой формы слива, но нет вишен. Виноградные лозы повсюду в диком состоянии и дают мелкий виноград; из него не приготовляют вина у натухаджей, и только, приближаясь к Абхазии, в краю убыхов, сахов и других племен, можно увидеть, что жители занимаются этой отраслью хозяйства; вино, изготовляемое этими племенами, хорошего качества.


Пища.


Обычная пища черкесов — это густое месиво, сваренное из просяной крупы (panicum miliare), вид поленты, польской или вообще славянской каши (весьма замечательна однородность главного кушанья всех кавказских племен, а также славянских, которые тянутся цепью до Адриатического залива, причем то же явление можно проследить до самой Индии, вареный рис или плов — вот главная основа еды всего центра Азии до Армении и Грузии. Племена Колхиды питаются густой кашей, называемой «гоми» и изготовляемой из итальянского проса (panicum italicum). Черкесы заменили это просо обыкновенным (p. miliare); все казачьи и польские племена едят подобную же кашу, но приготовленную из гречневой крупы; литовцы и латыши варят более жидкую кашицу из ячменной крупы (dichgrutz). Южные славяне до Иллирии приготовляют это гоми, или кашу из муки маиса; повсюду это основное национальное блюдо); они едят это кушанье с тестом, запеченным в форме пирога, как это делается в Грузии; к этому они присоединяют в виде напитка бузу (буза — пиво, приготовляемое из проса), мед и кислое молоко, и в особо важных случаях они добавляют еще и мясо, вареное или простым способом зажаренное (один из способов жарить мясо следующий: мясо режут на мелкие куски и насаживают их на маленькие железные вертела, — словно подражая греческим героям под Троей, — и подвергают затем действию раскаленных углей. Татары называют эту еду «tchislik».)


В княжеских семьях едят более изысканно; там нередко можно увидеть плов, рагу, блюда, приготовленные с медом и маслом и т. д. Но ни у князей, ни у народа нет определенных часов еды; каждый ест когда проголодается, отец в одной стороне, мать в другой, каждый ребенок в своем углу; только, принимая посторонних, соблюдают больше церемоний, но, роскошно угощая своих гостей, черкесы считают стыдом и против правил вежливости есть самим в присутствии гостя.


Самая необычайная воздержанность царит между этими людьми, когда они находятся в пути: немного кислого, [61] замешанного на меду теста из просяной муки, в сумке, привешенной к седлу, — вот все, что им служит едой в течение нескольких дней.


Также нетребователен черкес и в отношении своего сна. Если черкес этот не князь, не дворянин, он растягивается на земле, подостлав свою бурку, которая и заменяет ему постель; зимой устраиваются возле огня: места, наиболее близкие к огню, самые заманчивые, и предназначаются для главных лиц семьи и посторонних; остальные спасаются от холода, как могут (Лаэрт, отец Улисса, спал также зимой, завернутый в негодные плащи и окруженный своими рабами вблизи огня, во прахе. Odyssee, ch. XI, v. 189.)


Сколько античной Греции, сколько Греции времен Гомера находим мы среди черкесов.


Разве феодализм современной Черкесии не является феодализмом скептухов Греции, главную основу которого составляли пленники и рабы. Агамемнон, Улисс, Ахилл на своих легких быстроходных судах внезапно нападающие на богатые города, которые они грабят, уводя в плен жителей, могли бы найти множество своих живых образов среди наших черкесов Мамая и Джухубу.


Черкесы в наши дни поступают, как Парис, похищающий Елену и сидонянок.


Все то, что я говорил о воспитании мужчин и женщин, женских работах, о том стыде, который падает на мужа, если его увидят с женой, о пище, похоронах, могилах, друидизме и т. д. — все ведет нас в античную Грецию, и это заставляет нас признать, что здесь существовала какая-то греческая колонизация и производились в древности частые сношения с Грецией, если черкесы могли сохранить столько особенностей первобытных греческих нравов. Но, как я уже сказал раньше, следует спросить себя о том, какая нация давала культуру и какая воспринимала.


Но что более всего меня поражает в этой картине черкесских нравов, которую я изобразил, это странное сходство между черкесами с одной стороны и литовцами и латышами с другой.


Типы построек, расположение домов, селения, одежда, религиозные верования, поклонение деревьям и грому, излюбленные кушанья, закон гостеприимства, древний феодализм и т. д. — вот все те звенья, что связывают эти далекие друг от друга народы. Однако, это нации совершенно различных рас, так как литовцы относятся скорее к расе индо-германской, между тем черкесы в родстве с финнами. [62]


Мы знаем, что черкесы не меняли места своего пребывания. Каким же образом некоторые из их нравов мы встречаем у этих народов севера?


Кажется, что это раскрывает перед нашим взором важное историческое явление, а именно, что этот литовский народ, один из наиболее тесно связанных с санскритской ветвью, не всегда находился на севере, но что он, несомненно, был у подножья Кавказа и, быть может, в глубине времен выступал на этой арене под названием, которое мы уже забыли.


Не происходят ли литовцы, особенно яствинги, одно из самых интересных литовских племен, от аланских, или оссетских племен, или ассов, которые имеют также столько аналогии с санскритскими расами и вместе с тем, оставаясь на склонах Кавказа, сохранили весьма большое сходство в нравах с племенами черкесов. Историки всегда подозревали, что они пришли с юга и представляют остатки ясзигов (Jaszyghes) 21.


Летты, братья литовцев, сильно смешались с финнами (В продолжение нескольких лет, проведенных мною в Курляндии и Литве, я произвел многочисленные исследования относительно истории, нравов, памятников этих стран; быть может, я смогу когда-нибудь опубликовать результаты этой работы.)


Амазонки.


Не поразительно ли, наконец, то обстоятельство, что у черкесов мы находим такое причудливое разобщение мужчин и женщин, — в той именно стране, где, по мнению, древних, находились амазонки и савроматы гюнократумены.


Как бы не казалась невероятной эта история или сказка об амазонках, она должна иметь основание; в этом был уже убежден Страбон, и предания, сохраненные самими черкесами, служат тому доказательством. Вот это переданное Рейнеггсом сказание (I, 238), которое взял на себя труд проверить правдивый исследователь Ив. Потоцкий.


В те времена, говорят кабардинцы, когда наши предки обитали по берегам Черного моря, они часто воевали с эммечами, народом женщин, которые жили в местности, где горы Черкесии и Сванетии образуют угол, и распространялись до современной Малой Кабарды. Они не допускали в свою среду никаких мужчин, но принимали каждую смелую женщину, если она желала участвовать в их походах и вступить в их товарищество. После одной [63] длительной войны без всякого решительного успеха для той или другой стороны оба войска снова встретились для того, чтобы начать битву, когда вдруг предводительница эммечей, владевшая даром пророчества, потребовала тайного свидания с Тульмом, вождем черкесов, который также обладал даром провидения. В пространстве между двумя войсками раскидывают шатер; туда отправляются пророк и пророчица; несколько часов спустя пророчица выходит и объявляет своим воинственным подругам, что она побеждена и желает взять Тульма себе в мужья; вражда прекращена, и она советует им поступить так же, как она, и избрать себе мужа среди врагов; так и случилось: черкесы, наши предки, радостные вернулись со своими новыми подругами в свои жилища.


Это предание о существовании эммечей подтверждается фактом, который сообщает отец Ламберти (P. Archange Lamberti, Recueil de voyages au Nord, t. VII, p. 180 ot 181; ср. с тем, что рассказывает о черкешенках La Motraye, (t, II, p. 84)): во времена автора, когда Дадиан воевал с племенами, населявшими высокие горы на запад от Эльбруса, на поле битвы между убитыми нашли много вооруженных женщин в кирасах. Дадиан обещал большую награду тому, кто приведет такую женщину живой.


Теперь я снова возвращаюсь к истории отношений Черкесии с Россией.


По Адрианопольскому договору, заключенному 2-го сентября 1829 года, Турция уступила России все верховные права, какие только она могла иметь над Черкесией и всем берегом Черного моря от Анапы до крепости св. Николая. Тогда-то именно Россия решила не на шутку положить конец, силою оружия, этому состоянию тревоги, этой партизанской войне гверильясов, разбою, всему, что продолжалось уже столько лет.


Старались заключать мирные договоры с черкесами, но в стране, разделенной на столько враждующих и независимых сторон, сколько найдется чуть-чуть смелых голов, связать себя с одним означало объявить войну другому.


Пытались соблазнить черкесских вождей военными чинами и пенсиями, но черкесы увидели в этом только доказательство слабости русских, а не средство, которое употребляет более сильная и разумная нация ради избежания пролития крови. [64]


Когда черкесские отряды нападали на русские деревни, уводя пленников для того, чтобы обратить их в рабов, им воздавали злом за зло, но обыкновенно возмездие это падало на невинных, и в этой стране мести русские приобретали себе новых ожесточенных врагов, разжигая ничем неугасимую ненависть.


Положение России было чрезвычайно затруднительно; приходилось примириться с положением дел и всё оставить так, как было.


Император Николай, с ловкостью умевший ухватиться за самые действительные меры, не колебался ни минуты и сейчас же после заключения адрианопольского мира объявил войну Черкесии, выражая намерение воспользоваться всеми правами, которые представлял этот договор. План войны был принят уже десять лет тому назад, и его выполнение преследуется с упорством и сейчас, хотя до разрешения поставленной задачи еще весьма далеко.


Фельдмаршал граф Паскевич первый взялся за это большое предприятие; в то время полагали, что враждебные выступления испугают черкесов, и они быстро покорятся, но случилось обратное: воинственный пыл черкесов разгорелся еще сильнее вследствие ожесточенности русских, и последние были отброшены в то время, когда здесь еще находился фельдмаршал Паскевич. Когда он покинул Кавказ, почти не было заметно никаких успехов в достижении этого грандиозного проекта.


Не был счастливее и генерал Эмануель, заменивший фельдмаршала Паскевича; впрочем, он сохранял командование слишком короткое время для того, чтобы можно было достигнуть блестящих успехов; генерал завоевал только Эльбрус в результате экспедиции, наполовину разведочной, наполовину научной, которая принесла такие прекрасные результаты для знакомства с краем.


После генерала Эмануеля отдельным кавказским корпусом командовал барон Розен, отозванный вскоре другой войной на восток от кавказской горной цепи; это была война такая же трудная, как и черкесская, но окончившаяся со славой для русских; дело касалось укрощения непримиримого Кази-Муллы в его убежище, долине Гамри (Очевидно, Гимры).


В 1834 г. во главе корпуса, который должен был выступать против черкесов, был поставлен генерал Вильяминов, находившийся в распоряжении барона Розена.


С тех пор был установлен особый план, который отчасти уже начали выполнять и в предшествующие годы. Этот [65] план заключается в том, чтобы шаг за шагом твердой ногой становиться на территории черкесов, изолировать их войсковыми линиями, которые пересекут их страну в различных направлениях, отрезать им возможность помощи со стороны Турции, а также и других государств, если бы они пожелали принять участие в их судьбе.


Первая экспедиция под командой самого генерала Вильяминова состоялась в сентябре 1834 г.; ее целью было ознакомиться с местностью, расположенной между рекой Кубанью и Геленджиком, а также убедиться, какой самый надежный, удобный и легкий путь можно открыть между этой крепостью и кавказской военной линией.


Единственный путь в Геленджик лежал морем; доставка снабжения была очень трудна и зависела от времени года; иногда не имели бесконечно долгое время никаких сведений о том, что происходило в крепости, и она представляла как бы маленький остров, затерянный в океане.


Только двумя проходами можно было проникнуть из станицы Огинской, на реке Кубани, в Геленджик; один из них пролегал, поднимаясь по реке Атакум (Или Адагум), ущельем Адербей, длиной в 15 верст, затем селением того же названия и, наконец, вдоль реки Мезиппе.


Другой проход, через Добе, казалось, был наиболее доступным; на всем этом расстоянии в 80-т верст пришлось бы построить только один мост над небольшим водоемом со стоячей водой.


Первый путь представлял непобедимые трудности. Триста повозок, нагруженные снабжением, должны были следовать за войском, и несомненным являлось, что отряд, атакованный в длинном ущелье Адербей, оказался бы связанным обозом, и черкесы имели бы время сокрушить его, взобравшись на высоты.


Решено было подниматься вдоль реки Шадотопш, долина которой была настолько узка, что повозки должны были продвигаться вереницей. Стояли лагерем десять дней, прежде чем могли очистить местность от черкесов. Затем двинулись в дорогу не без больших предосторожностей; находились в пути десять часов, пока не взобрались на гребень гор, отделяющих долину Шадотопш от долины Атсесбохо; понадобилось не более часа для того, чтобы спуститься и дойти до Геленджика, где отважный экспедиционный корпус встретили криками «ура»: в первый раз [66] русская армия перевалила через отрог Кавказского горного хребта.


Когда возвращались, избрали другой путь: прошли ущельем Тачагус, спустились в селение Добе и оттуда, поднимаясь по цепи холмов, которые тянутся вдоль моря, достигли гребня вблизи источников реки На; эта маленькая речка впадает ниже в Шадотопш, которая бежит затем к морю и вливается в него на несколько верст дальше от реки Атакума или Адокау; от последней реки берет свое название и этот округ натухаджей, как я уже говорил об этом выше.


В Огинскую вернулись очень довольные этой экспедицией, совершенной ими не с таким уже большим уроном, несмотря на то, что край этот один из самых трудных, какие только мне известны, для перехода армии; все долины, среди этой формации мелового сланца и мела, так узки и тесны и так много здесь ущелий, что ты можешь быть на каждом шагу остановлен. Черкесы, притаясь в кустах по утесистым склонам, держат в своих руках жизнь тех, кто проходит у их ног. Достаточно иметь несколько пушек для того, чтобы обратить эти ущелья в неприступные. Сколько необходимо преодолеть трудностей, сколько проявить мужества для того, чтобы оттеснить и изгнать из его позиций этот воинственный народ.


Вторая экспедиция, произведенная в 1835 г., имела целью расчистить дорогу, которую открыли себе в предыдущем году, и сделать ее такой широкой, чтобы несколько повозок могли пройти по ней рядом; построили крепость Абин и св. Николая на Атакуме и намеревались овладеть позицией селения Добе. Планы русских сначала ведь заключались в том, чтобы укрепиться в Суджук-Кале, но все морские офицеры заявили, что бухта эта, открытая для северо-восточных ветров, не надежна и опасна для военных судов в бурное время и что несравненно было бы лучше в бухте Добе, так как она наиболее защищена и надежна для якоря.


Третья экспедиция началась в мае 1836 г.; произвели разведку вблизи Пшада и Суджук-Кале; прежде чем начать экспедицию, генерал Вильяминов обнародовал воззвание к черкесам, в котором им предлагали сдаться России и исполнять Адрианопольский договор. Ответ, данный генералу, если верить напечатанному в аугсбургской газете вслед за прокламацией, служит доказательством иезуитизма Англии, стремившейся подчинить себе Черкесию наперекор России. [67]


В этом году потеряли много офицеров в одном из ущелий. Генерал, командир экспедиционного корпуса, предупрежденный об опасности продвижения войска по ущелью, не хотел слушаться доводов благоразумия, и не успел он сделать несколько шагов по ущелью, как его настигла пуля. «Я не смею уже отступать», сказал генерал, и войско пробилось за ним сквозь ущелье. Но черкесы убили человек двадцать офицеров, так как они не любят стрелять в простых солдат и метят только в их начальников, которых они прекрасно узнают; впрочем офицеры стараются последнее время, насколько возможно, не отличаться от рядовых солдат ни своей одеждой, ни своими лошадьми.


Вот результаты последних военных операций, которые производились на суше.


Военные действия со стороны моря должны были согласоваться с этими планами, и Россия держала в Черном море флотилию судов, которая в состоянии была бы выполнить ее проекты. Два рейса для крейсерства были установлены вдоль берегов: суда, стоявшие в Геленджике, должны были, главным образом, не спускать глаз с морских берегов до Гагр, другие, находившиеся в Сухум-Кале, зорко наблюдать за Абхазией.


Запретили иностранным судам приближаться к берегам Черкесии, объяснив это запрещение как необходимую санитарную меру. Эта блокада была обнародована, и каждый обязан был о ней знать. Это было единственное средство отрезать черкесам всякую помощь.


В результате этого эмбарго морских берегов Черкесии была произведена в 1832 г. конфискация семи турецких судов; они были отведены в Феодосию и Керчь, где их продали вместе с грузом. Команда этих судов, в количестве 150 человек, была освобождена. Прибыль от продажи призового судна принадлежит военным кораблям, его захватившим.


Сказать, что турки имеют право жаловаться на несправедливость такой конфискации, было бы неправильно. Когда Россия наложила эмбарго на эту страну, она сейчас же осведомила об этом турецкое правительство, и султан, хорошо сознавая, что он уступил все свои права России, строго запретил всем своим подданным заниматься торговлей с черкесами. Много раз паши возобновляли этот приказ по просьбе русского посланника и консулов, в особенности консула в Трапезунде, откуда выходят почти все суда, направляющиеся в Черкесию. Много усилий употребил [68] трапезундский паша для того, чтобы разъяснить жителям, к каким последствиям могут привести их поступки, а также убедить их в том, что, если русские сожгут или конфискуют их суда или груз, султан даже и не подумает о том, чтобы заявить хотя бы малейший протест по этому поводу, и таким образом они будут действовать за свой страх и риск.. Поэтому турки знают, что их ожидает, но слишком велика нажива в случае удачи и непреодолима приманка, чтобы устоять против соблазна и не затеять что-либо рискованное. Они всегда надеются проскользнуть незамеченными вдоль берегов, которые мешают своей высотой крейсирующим военным судам увидеть их маленькие суда, и раз они уже на месте, черкесы встречают их с распростертыми объятиями, готовые защищать до последних пределов.


В результате экспедиций 1833 г. было сожжено русскими всего шестнадцать небольших судов и семь товарных складов.


Между тем война России с Черкесией привлекла к себе взоры всех европейских стран, которые ревниво относились к усилению могущества России и успехам ее оружия на Востоке и Турции.


Тем более Англия не могла стерпеть, чтобы какое-либо государство употребляло все меры для обеспечения мира на своих границах, и готова была даже оспаривать это право у России, та самая Англия, которая ни у кого не спрашивала разрешения отправиться в Индию для того, чтобы утвердить там свое могущество и оттеснить непокорные племена, пытавшиеся подорвать незыблемость ее власти.


Изо всей силы кричали об этом также и французы, те самые французы, которые еще хуже поступали в Алжире. Мы спросим их — имели ли они больше прав замирять покоренную страну теми способами, которые они употребляли, чем Россия, усмиряя Кавказ, с которым она находится в войне в течение многих веков?


Во всяком случае подождем с терпением результатов этой ожесточенной борьбы, которая становится все более грозной и вместе с тем все более интересной, так как благодаря этой борьбе, черкесский народ, до сих пор неведомый, выявится в совершенно ином свете. Своим стремлением покорить черкесов не расшевелит ли Россия их промышленность, не пробудит ли их энергию, их разум? Не заставит ли она силою обстоятельств объединить свои интересы, избрать вождя и сплотиться в одну нацию? Не в первый раз в истории мы увидели бы, как неведомый [69] до тех пор народ, разделенный своими интересами, пробудился при виде все возрастающей опасности и вышел из состояния равнодушия и темноты перед лицом грозного врага для того, чтобы занять свое место среди других народов и выполнять между ними свое назначение.


Грузия и Сельджукиды, Швейцария и ее борьба с Австрией, Голландия и ее войны с Испанией, Литва и Тевтонский орден — вот примеры таких явлений в истории, не слишком уже отдаленных от нас.


Комментарии

14. Сравнение абхазо-адыгейских языков с финскими языками допустимо лишь в свете единства языкотворческого (глоттогонического) процесса. Ни о каком «родстве» здесь, разумеется, не может быть и речи.

15. Гверильяс — от испан. guerilla, что значит «малая война». Здесь «гверильяс» употребляется в смысле «иррегулярный воин».

16. Лакедемония — или Лакония, область в древней Греции.

17. Автор имеет в виду ту тестообразную массу из просяной (пшенной) муки, которая по-абхазски называется «abэsta», по-грузински — гоми.

18. Патрокл — один из героев «Илиады», пышные похороны которого подробно описаны в поэме.

19. Речь идет о т. наз. «тамгах», которые имели родовое происхождение.

20. Автор ошибается, т. к. несмотря на ввоз оружия и холста, эти предметы производились на месте. В Абхазии же, кроме этого, занимались хлопководством и шелководством. Привозными продуктами пользовались преимущественно привилегированные сословия, а трудящиеся крестьяне обходились продуктами домашних промыслов.

21. Автор справедливо отмечает очевидное сходство нравов и обычаев, бытовавших у черкесов, с общественным строем древних греков героической эпохи. Однако, автор ошибается, когда он называет общественный строй греков феодализмом. Черкесов роднит с древними греками не феодальная структура их общества, а тот пережиточный патриархально-родовой уклад, который сохранялся в системе абхазо-адыгейского феодализма до последнего времени. Никак нельзя согласиться с автором, когда он именует родоплеменной строй греков героической эпохи «древним феодализмом». Это обычная для буржуазного ученого модернизация истории.

Вопрос о сходстве социальных форм черкесов и древних греков, черкесов и литовцев автор пытается разрешить в свете расовой теории. Автор тщетно ищет исторические корни этого сходства в миграциях (переселениях). Марксистско-ленинская историческая наука рассматривает вопрос о сходстве культурных форм в свете единства культуротворческого процесса. Общность культурных форм обусловлена однородностью социально-экономической структуры, однородностью способа производства.


22. Автор ошибается, называя «саша» черкесским племенем. Это одно из племен убыхов.

23. Джихи, джихеты или джигеты — это не черкесское, а абхазское племя, называвшее себя «садзами» (абх. asaзkua).

24. «Князь Нарчук» — это Нарчоу Инал-Ипа, абхазский тавад, владевший низменностью в устье р. Бзыби.

ЧЕРКЕССКИЙ МОРСКОЙ БЕРЕГ


(От Геленджика до Гагр).


Мое пребывание в Геленджике.


Я провел в Геленджике четыре недели, от 21 мая (2 июня) до 17 (29) июня, ожидая судна, которое должно было доставить меня в Сухум-Кале. У меня не было времени скучать, несмотря на то, что военный лагерь таил в себе так мало возможностей. Событие необычайное — появление первого путешественника-европейца среди черкесов, поэтому каждый стремился скрасить мое пребывание в Геленджике, насколько это от него только зависело. Офицеры старались помогать моим изысканиям, и сами солдаты радовались, видя, что я участвую во всех их экспедициях, разделяя одинаковые с ними опасности.


Но никто не выказал ко мне столько доброты, как полковник Чайковский, комендант крепости; он не желал, чтобы я во время всего моего пребывания в Геленджике столовался где-либо в другом месте, кроме как у него, и в его доме я нашел общество, которое вполне могло заставить забыть, что находишься так далеко от цивилизованного мира: я говорю о жене полковника и его сестре, особах таких же благовоспитанных и любезных, какие встречаются в наших больших городах; мне кажется так странно было для них перенестись из большого света столиц в Азию, в солдатский лагерь, и быть вынужденными довольствоваться лишь обществом своим и нескольких офицерских жен, которые представляли все женское население крепости. Не было ни одной лавки, кроме ларьков для солдат. Все нужно было доставать из Анапы или Керчи. Никаких прогулок для дам, кроме Екатерининской рощи. Но эти дамы обладали мужеством; они довольствовались своим домом, надеясь на лучшее будущее, и я никогда не слышал от них ни одной жалобы.


Инженерный поручик Яковлев уступил мне одну из своих комнат, где я мог удобно работать, сколько мне хотелось, и я всегда находил в этом образованном офицере самого доброжелательного, самого лучшего товарища моих [71] скитаний; его заботливость по отношению ко мне была истинно братской. Я всегда буду помнить, как он беспокоился обо мне, когда я где-нибудь бродил один, в особенности его мучительную тревогу, когда однажды полурота солдат, сопровождавшая стадо на пастбище, вернулась без меня. Я отправился разгуливать вдоль берега, где внимательно рассматривал слои почвы, для того чтобы составить себе представление о расположении кремневых пластов, и я настолько забылся, что не слышал, как пробили вечернюю зорю и все отправились в обратный путь. Яковлев думал, что меня убили или похитили, и в сильном страхе побежал к коменданту крепости сообщить ему свои опасения. Спешно был послан взвод солдат на мои поиски. Во главе солдат шел Яковлев; но напрасно они шарили по зарослям кустарника, так как меня скрывали от них скалы; наконец они увидели меня, и я не мог сначала понять, что означала их радость и весь этот кортеж, но мне стало все ясно, когда меня хорошо побранили за мою неосторожность, заставив обещать в другой раз внимательнее прислушиваться к бою барабана или звукам рожка.


Самый красивый вид на бухту, крепость и окружающие горы раскрывается с того места береговой дуги, куда пришли меня искать. Я нарисовал этот вид, и его можно найти в моем атласе (Atlas, 2-e serie, pl. I). В крайней дали выступает в море мыс Усусуп с его скалами сланца; виднеется вход в бухту Суджук-Кале, скрытую за горой Тачагус, склоны которой пестрят, словно мозаикой, полями селения Ашампет. Замыкая бухту Геленджика с севера, впереди Тачагуса выдвигается навстречу моря острие мыса, вдоль которого тянется селение Атсесбохо. Горная цепь вдоль берега бухты составляет часть гор Мерхотхи. Между этой цепью и береговой линией у основания бухты находится местность со следами руин, которую я описал выше. Направо виднеется Геленджик, его укрепление, Екатерининская роща и др.


Мыс, который выступает на юге, замыкая бухту, своим положением должен был манить к себе переселенцев, и я нисколько не удивился, когда увидел, что там повсюду рассеяны следы черкесского жилья, древних и современных могил. Более того, кажется, что мыс этот был некогда укреплен, так как насыпь и ров, начинаясь на небольшом расстоянии от крепости, тянутся на две версты, как бы наглухо замыкая его; один из входов недалеко от края берега защищен могильным холмом. Впереди находится [72] другой курган, сейчас занятый кладбищем. Небольшие раскопки, произведенные офицерами, не дали никаких результатов...


Я уже высказал выше свое мнение о том, что бухта Геленджик это бухта Торикос Скилакса (Vide supra), на берегах которой автор указывает город того же названия. Мне легко доказать правильность своего утверждения. Я прошу бросить беглый взгляд на следующую картину, на основании которой можно легко убедиться, что древние знали и хорошо различали три больших бухты или «лимена» черкесского берега у его северных пределов.


«Лиман» Синдик — это лиман Кизильташ наших дней; самый город Синдик находился вблизи Анапы, на берегах, конечно, Бугура.


«Лиман» Бата, с его городом того же названия, — это современная бухта Суджук-Кале, которая во времена Плиния и Арриана принимает название Хиерос.


Наконец, «лимен» Торикос Скилакса — это бухта Геленджик. Плиний всегда переводит «лимен» греков словом «река», полагая, что это лиманы, образуемые большими реками, как это мы видим при устьях Дуная, Днестра, Днепра, и поэтому он вместо «лимена» Торикос указывает здесь реку Тарузу.


Арриан не знает Геленджика под его древними наименованиями и называет бухтой Паграй. Мы нисколько не должны сомневаться в тождестве этих названий, зная, каким точным образом он создает свой перипл. Предвидя, что смерть Котиса II, царя Босфора, может вовлечь римлян в какую-нибудь войну, автор перечисляет бухты и причалы, которыми римляне могли бы воспользоваться на этих морских берегах, и оценивает их по их природным свойствам. Морская станция (skeph) Питиус —вот первый порт, который Арриан указывает; порт Мамай, а также древней Лазики для него только ormoV — местности, едва укрытые от какого-нибудь слабого ветра. Автор не упоминает ни одного «лимена», ни одного лимана, ни одной, словом, значительной бухты, которой в действительности и нет на этом побережье, как хорошо заметил Страбон и Артемидор, и вот, неожиданно, у крайнего предела этой части морского берега, следуют один за другим два «лимена». Можно ли сомневаться, что это бухты Геленджика и Суджук-Кале, если их в действительности и имеется только две и нет другого выбора? К тому же расстояния, которые приводит автор, вполне согласуются с расположением этих [73] местностей. Арриан не говорит о «лимене» Синдик, но он упоминает город этого же названия, указывая его на верном расстоянии от Суджук-Кале.


Спрашивается, является ли Паграи Арриана Торикосом Скилакса и нет ли здесь простого изменения названия и какие местности можно было бы с уверенностью отнести к тем двум пространствам со следами руин, которые я описал выше? Моя наука не идет так далеко, чтобы я мог решить этот вопрос.


В бухте Геленджика, особенно по соседству с крепостью, много хороших, удобных мест для купанья, с песчаным пляжем и спокойной водой. Забавно и весело следить, как играют в волнах моря дельфины или спокойно плавают, пыхтя, в бухте.


Купаясь, я нашел однажды в морской воде Dyticus dimidiatus. Я был крайне изумлен, когда нашел этого жука, живущего только в пресной воде; желая убедиться, не случайно ли он оказался в соленой воде, я поместил его в пресную; через полчаса насекомое уже было мертвым.


Ненависть черкесов к русским в 1833 г. была еще очень сильна, и редко случалось, чтобы черкес переступал за ворота крепости для того, чтобы продать или свою корову или кур, что меня особенно огорчало, так как мне очень хотелось увидать вблизи этих гордых, надменных врагов; однако, мое любопытство редко было удовлетворено.


В 1834 г. черкесов бывало уже значительно больше в крепости и, быть может, удалось бы даже их приручить, если бы, к несчастью, не был убит один из них, когда он не ответил на оклик часового; ненависть и недоверие вспыхнули опять с новой силой.


Во время моего пребывания в Геленджике я познакомился с полковником артиллерии Степаном Алексеевичем Кузнецовым, которого довели до суда его безумства из-за пьянства; но офицер этот впрочем пользовался репутацией необыкновенно храброго человека; он получил прекрасное образование и отличился в кампаниях против Персии и Азиатской Турции; его имя еще хорошо известно среди солдат, которые проделали вместе с ним эти кампании. Он мне рассказывал иногда о какой-нибудь из их экспедиций и между прочим говорил о том мосте из серы, который находится, по уверениям многих, около источников реки Мурад-Чай в пашалыке Баязеда; он сказал мне, что проходил через этот мост и для подтверждения своего рассказа позвал унтер-офицера, который проделал всю кампанию вместе с ним; его расспрашивали в моем присутствии, и он, разумеется, подтвердил все, что рассказал мне его [74] полковник. Нет ничего, впрочем, удивительного встретить у подножья Арарата, этого колоссального вулкана, большие массы самородной серы: разве не видим мы ее вокруг кратера Алагеза?


Находясь в Карсе, полковник Кузнецов изобрел машину для подъема муки в склады крепости; желая испробовать свою машину, он приказал поднять себя на ней вверх, но так как, к несчастью, веревки оказались истлевшими, они оборвались, и он упал с большой высоты; нога его была сломана, и мозг от сотрясения пострадал, что всегда на нем немного отзывалось.


Полковник Кузнецов умер очень скоро после моего отъезда из Геленджика.


Согласно моим термометрическим наблюдениям, колебания температуры, от самой низкой и до самой высокой, от 24 мая (5 июня) до 16 (28) июня не превышали 14 град.


Минимум тепла, 10 град., наблюдался 31 мая (12 июня) в 9 час. вечера.


Максимум тепла 15 и 16 июня не превысил 24 град.


Ранее 5-ти часов утра, т. е. до восхода солнца, средняя температура из 18 наблюдений равна 14 1/4 град.


в 6 час. утра из 18 наблюд. 15 7/9 град.


в 8 час. утра из 12 наблюд. 18 7/12 град.


в 10 час. утра из 12 наблюд. 20 град.


в 12 час. утра из 22 наблюд. 20 град.


в 2 часа пополудни из 20 наблюд. 20 3/5 град.


в 6 час. вечера из 18 наблюд. 19 град.


в 7 час. вечера из 16 наблюд. 17 град.


в 9 час. вечера из 18 наблюд. 15 3/5 град.


Средняя температура 18 град.


Самая высокая средняя в 2 часа после полудня — 20 3/5 град.


Самая низкая средняя во время восхода солнца — 14 1/4 град. Разница 6 7/20 град.


Более всего бросается в глаза то обстоятельство, что средняя температура, равная 20 град, в 10 ч. утра, не повышается к 2-м часам; это объясняется тем, что около полудня обычно поднимается ветер с моря, освежая немного атмосферу.


Из двадцати четырех дней двенадцать были пасмурными, и туманы скрывали горы; десять дней были отмечены грозами, но дождей почти не было.


Вот что я мог собрать интересного относительно Геленджика и его окрестностей. Когда-нибудь Геленджик может стать одной из самых значительных местностей на этих [75] берегах. Но тем временем Геленджик с его горстью хижин из земли или ветвей, с его старыми усачами-воинами, опаленные солнцем лица, покрытые шрамами, эти рожки, беспрестанно звенящие в воздухе, это множество мужчин и отсутствие женщин — все напоминало мне Рим во дни его рождения и борьбы с сабинянами.


Я покинул Геленджик 17-го июня на шхуне «Вестник», которой командовал капитан-лейтенант Николай Павлович Вульф, известный, как один из хороших и храбрых морских офицеров. Нашим назначением был Сухум-Кале. Я не мог начать моего путешествия в более счастливый час, — так благоприятствовало мне все время чистое, ясное небо. Перед моим взором прошел весь этот длинный великолепный берег; ночное затишье заставляло нас стоять каждую ночь у берегов приблизительно до десяти часов утра, когда поднимался легкий бриз для того, чтобы снова отправить нас в путь и заставить нашу шхуну скользить без усилий на небольшом расстоянии от берега.


Не только капитану хотелось, чтобы я все видел в то время, как мы проходили мимо берегов, но он приказывал направлять ее к тем местам, которые могли интересовать меня; мы входили в рейды и бухты, очерчивая их береговую дугу. Надо признаться, что возможность путешествовать таким образом редкое счастье.


У меня не было недостатка в занятиях: рисовать берег, описывать его, расспрашивать офицеров и лоцмана, писать заметки, работать над дневником — вот занятия, которые очень хорошо заполняли мои дни.


Полуденные часы бывали довольно знойные, но восхитительные вечера заставляли забыть о них, и луна, царившая над холмами Черкесии и отражавшаяся в тихо зыблющихся волнах, освещала эти чарующие мгновения, уже такие далекие от меня. Я мог бы, казалось, ожидать так наступления вечности, и если бы госпожа Жанлис захотела бы сделать из этого одно из мучений, на которые она обрекает некоторых из своих героев в своем романе «Дворец истины», она нашла бы много любителей этой казни.


Пусть не думают, что нельзя «фланировать», находясь на море: я не знаю «фланирования» более приятного, чем следить взором, склонясь над бортом корабля, как резвятся вокруг него волны; толпой они теснятся вокруг утлого его остова, бьют его со всей силой, стремясь поглотить, но корабль, пренебрегая их соединенными усилиями, гордо отталкивает их, и они, побежденные, отбегают далеко, далеко, разрывая свою пенистую грудь. Волны — это люди; пена — слава; корабль — время, которое все разбивает, все [76] уравнивает, все сглаживает. Немного пены здесь, немного там: не успела она пройти, как вечность поглотила все.


Наблюдал я также жизнь русских моряков. Судовые команды — это смешение всевозможных наций. Экипаж бригантины «Нарцисс», на которой я совершил свой первый переезд по Черному морю, состоял из шестидесяти человек; из них десятая часть — казанские татары, которые резко выделялись своими лицами гуннов. Один между ними, с его смуглым цветом лица, с широким вздернутым носом, лицом, круглым, как луна, плоскими, как смоль, черными волосами, черными широко расставленными глазами, с нависшими на них густыми бровями, толстыми губами большого рта, представлял ужасный портрет настоящего гунна. Два еврея, — один конопатчик, другой плотник, и чуваш примешивались еще к остальному экипажу, состоявшему из русских, собранных из различных уголков России. Обычно, вербуя во флот, стараются выбирать только обитателей берегов моря или больших рек и озер, людей привычных к воде. Обрели здесь конец своей славы семь или восемь поляков; один служил в пехоте польской гвардии, участвовал в деле Дверницкого и был захвачен в плен. Учился управлять веслом и польский драгун; та же участь постигла и других, большею частью мазуров. Все видели море первый раз в жизни. Хотя поляки и говорили очень мало по-русски, они довольно быстро выучили названия парусов, снастей и т. д.


Команда «Вестника» состояла приблизительно из тех же национальностей, как и на бригантине «Нарцис».


Я имел случай убедиться, не только наблюдая команды этих двух судов, но также на основании свидетельств флотских офицеров, которых я знал, насколько польские славяне обыкновенно проявляют больше ума и доброй воли, чем моряки других национальностей. Начальники их любят, всегда расхваливают и охотно комплектуют ими свои экипажи. Офицеры сухопутных войск за пределами Кавказа также хорошо отзываются о них; но... их приходится удерживать от дезертирства.


Во всем флоте утренний завтрак матросов состоит из сухарей. В одиннадцать часов сержант (унтер-офицер) несет капитану для пробы тарелку супу, рациона экипажа; я часто пробовал этот суп и находил его вкусным и полезным для здоровья; это кашица из различных круп, гороха, чечевицы и т. д.; ее варят со свежим мясом, если же его нет, то с солониной; иногда матросы получали кашу, приправленную растопленным маслом. [77]


Проба супа являлась важным сигналом: квартирмейстер шел накачивать из бочки рационную водку. Свистки унтер-офицеров созывали экипаж. Все собирались на этот веселый призыв, и каждый подходил, при чтении своего имени, для того, чтобы выпить свой рацион. Ничто меня так не потешало, как следить во время этой церемонии за выражением всех этих лиц, расцветавших от удовольствия.


За водкой следовал обед. В семь часов вечера происходил ужин, такой же, как обед, но за тем исключением, что не было водки. В течение остального времени матросы могли пользоваться вволю сухарями.


Русского матроса, без сомнения, лучше кормят и окружают большими заботами, чем солдата. Знают, что это единственное средство предохранить его от болезней и заставить весело и мужественно переносить все трудности, беспрестанно возникающие в жизни моряка, а также многочисленные опасности, с нею неразлучные.


Офицеры хорошие и очень гуманные. Я видел, с какой заботливостью лейтенанты Вульф, Синицын, Свирский, Кастризиц и др., из которых каждый командовал отдельным военным судном, относились к своим матросам, и как они следили за каждой мелочью, касающейся их содержания или здоровья; поэтому было очень мало больных на тринадцати военных судах, которые стояли в Геленджике и Сухум-Кале или крейсировали у берегов.


Офицеры второго ранга хорошие ребята, но я не мог бы похвалить их знаний, помимо службы; лоцманы (кондукторы по-русски) хорошо знали свое дело. Все вели себя образцово, за редкими исключениями. Между другими я упомяну об одном мичмане из хорошего семейства, который оказался в очень молодые годы, к своему несчастью, обладателем небольшого состояния и употребил его на пьянство; родные предприняли все, чтобы спасти его из этого омута и оторвать от дурных привычек; наконец, они умолили высшее начальство дать ему назначение и отослать куда-нибудь. Мичмана назначили на бригантину «Нарцисс», куда он и явился без сапог и пальто, в сюртуке, рубашке и носках; колода карт, трубка и бутылка составляли остальное его имущество: он купил где-то подкладку от одеяла, отдал матросу ее подрубить, и это заменяло ему и простыню и халат; старый матрац служил ему постелью, и несколько свернутых флагов заменяли подушку; когда ему было холодно, он просил закутывать себя также флагами, этими эмблемами славы. Признайтесь, что это означало заходить слишком далеко в своей философии цинизма. В день нашего прибытия в Геленджик он так [78] хорошо отпраздновал нашу встречу, что его подобрали на улице и отправили на ночевку в кардегардию, где с него сняли занятые им где-то сапоги для того, чтобы помешать ему шляться. Правда, это был своего рода единственный образец офицера; тотчас после этого случая его с позором изгнали со службы.


Русский солдат, несмотря на свою жизнь, полную труда, распевает от одного конца империи до другого. Это единственное всеисцеляющее средство от всех его бедствий, когда у него нет водки, но, когда она у него есть, он поет еще лучше.


В Геленджике роты устроили себе площадку под деревом с несколькими скамьями для того, чтобы предаваться этому удовольствию. Когда поешь, переносишься в свой родной край.


Приказывали петь своим матросам и наши капитаны. Мы видим, как в глубокой древности голубоглазые нереиды, красавицы нимфы, тритоны с мокрыми бородами толпами спешили к кораблю для того, чтобы играть и резвиться под нежные звуки лиры. Но мы, люди XIX века, того века, когда нам стоит столько труда решиться верить в бога, мы уже ничего не можем увидеть из этих зрелищ богов, но наша песня все льется.


Русские, хором которых управлял старый матрос, сотрясали воздух национальными великорусскими песнями с их шумными припевами.


Рядом с ними поляки, печальные остатки храброй армии, рассеянной по всем уголкам земного шара, вторили им песнями Шлопицкого, и если их песня могла бы разбудить эхо Кавказа, оно ответило бы им, изумленное новизной этой песни, которую поют русские матросы-мазуры перед лицом Эльбруса!


Казанские татары прерывали эту печально звучавшую песню побед своей мелодией, медленная и монотонная гармония которой составляла резкий контраст с отвагой песни мазуров... Но русские подхватывали и заглушали все это пение военной песнью, не лишенной красоты и величия...


Берег от Геленджика до устья реки Сучали более или менее сохраняет однородный характер. Гряды холмов или низких гор, не более 2.000 — 2.500 футов высоты, тянутся в несколько ярусов вдоль моря, разбивающегося об их отвесный склон, источенный его волнами, так как здесь нет и следов равнины, которая служила бы переходом от этих холмов к морю. Этим и объясняются те трудности, которые находил Митридат на пути вдоль берега моря. [79]


Хотя и довольно однородный, пейзаж этот великолепен и чрезвычайно разнообразен в своих подробностях. Все эти холмы из фукоидных сланцев покрыты богатой растительностью; роскошные леса служат рамкой для бесчисленных полей, которые пестрят словно мозаика. То там, то здесь в тени прекрасных деревьев рассеяны уединенные дома; некоторые из них ютятся по многочисленным ущельям, как бы разрывам гор, по которым устремляются ручьи и реки; эти потоки становятся, по видимому, все значительнее по мере того, как приближаешься к центру береговой горной цепи.


Но познакомимся ближе с этим берегом, менее известным, чем берега Новой Голландии.


Пшад.


Между Ложным Геленджиком бухты Мезиппе и Пшадом, по направлению на юго-восток, виднеется мыс Абетсаи, как называет его Тетбу де Мариньи (Taitbout de Marigny, ed. Klaproth, dans le Voyage de J. Potocki au Caucase, etс., I, p. 297), или Хопечаи, согласно названию морских офицеров. Это Шорека географа Бенинказа (Voyez Memoire sur im nouveau periple du Pont-Euxin; par le com-te J. Potocki, II, 370).


Второй мыс Итокопасхе в трех милях приблизительно от первого. Долина Чианготи (Djapzkhoti, Panioutine) раскрывается между двумя мысами.


За этим мысом, по направлению к Пшаду, вторая долина реки Некепш (Nakobche, Panioutine).


Бухта Пшад, к которой мы приблизились вечером 17-го мая, находится в 22-х верстах от бухты Геленджика. Бухта эта широкая и менее углубленная, чем Геленджикская: мыс Есукугу отмечает вход в нее на севере. Ее общая глубина — от семи до восьми саженей (brasses); дно из ила и ракушек.


Маленькая речка Пшад или Дуаб извивается словно змея и впадает в бухту. Направо от нас большие прекрасные леса; налево — молодая поросль и среди нее аул, который русские подожгли, когда приходили 27 мая 1833 г. для того, чтобы предать огню два маленьких турецких судна, которые зимовали в этом порту.


Пшад был резиденцией Мехмет-Иендер-Оглы, кунака Скасси. Здесь именно Скасси основал главное торговое [80] дело для сношений с черкесами: положение местности казалось очень удобным для этой цели.


Гамба (Gamba, Voyage dans la Russie meridionale, I, 64) ошибается, считая, что похищение молодой черкешенки было виной гибели торгового заведения Пшада. Это было дело рук грека, по имени Мудрова, комиссионера предприятия. Грек и молодая Джантина любили друг друга; это он вырвал девушку из рук черкесов, которые везли ее против воли к тому, кого родные избрали для нее в мужья; девушку хотели выдать замуж за шапсугского князя, соседа натухаев Пшада. Мудрову помогали сыновья Мехмет-Иендер-Оглы; они устроили вместе с греком засаду на пути Джантины. Но после дело уладилось, и только через несколько лет русские вынуждены были покинуть Пшад.


Положение Пшада настолько кажется выгодным и удобным, что было бы удивительно, если бы греки, так хорошо умевшие пользоваться подобными местными условиями, не сделали бы этого на этот раз. Тетбу де Мариньи, имевший возможность на досуге изъездить эти окрестности, сообщает в описании своего путешествия, что он видел довольно широкую дорогу, которая вела к руинам древней крепости на верхушке горы, господствующей над долиной на юго-восток от Пшада.


Все склоны холмов вокруг Пшада усеяны также могильными курганами большего или меньшего размера. Тетбу нашел в некоторых из них, на глубине от трех до четырех футов, вазы из обожженной глины; они были наполнены пеплом, среди которого находились медные пуговицы, кольца того же металла и несколько железных орудий, измененных до неузнаваемости из-за окисления. Тетбу разыскал также, в одном из курганов длинную массивную шпагу и железное острие пики, сложенные накрест под слоем угля, и ниже опрокинутую вазу без краев с такими же вещами, как и в других вазах (Taitbout de Marigny, ed. Klaproth, I, p. 340 et 344).


Кто видел руины греческих городов Босфора и полуострова Тамани, доступ к которым загроможден могильными курганами, тот не ошибется и признает здесь руку того же народа и проявления тех же обычаев и нравов. Несомненно, Пшад играл значительную роль даже в самой глубокой древности. Древние авторы Скилакс, Страбон, Плиний, Аппиан и другие — все указывают ахеян на морском берегу, который занимают в настоящее время натухаи от Суджук-Кале и далее Пшада, и я докажу в моем [81] комментарии относительно Арриана, что его «античная Ахайя», (palaia acaia) не могла быть ничем иным, как Пшадом наших дней.


Птоломей упоминает эту местность под названием бурга Ахайя (acaia cwmh).


Позднее Пшад появляется только у итальянских географов средних веков. Это Maura Zega Петра Весконте из Иануа (1318 г.) и Фредучи д'Анкона (1497 г.), Maura Zichia по Гр. Бенинказа (1380 г.) и т. д.


В наши дни этой местности, кажется, снова суждено стать чем-то более значительным, так как летом 1837 г. генерал Вильяминов завладел Пшадом и укрепился в нем.


Вулан.


Ночное затишье застигло нас на небольшом расстоянии от Пшада. Только на следующий день, 18 (30) мая, в 8 ч. утра мы были напротив Вулана.


Генуэзцы XIV и XV столетий хорошо знали эту местность под названием fiume Landia, или Londia, но она неправильно нарисована на всех картах (На карте «Путешествия» Гамбы Вулан отмечен под названием залива Кодос, между тем как залив этот значительно южнее; изображенный на карте слишком велик для Вулана. На карте Готье и Панютина залив чересчур закрытый. На карте Хатова мы находим ту же местность под названием бухты Кобас. На карте Главного штаба Тифлиса залив этот едва обозначен, и забыто селение.); это только очень открытый залив, который углубляется на 800 футов (135 туаз, или саженей) и расширяется на 425 туаз, переходя затем в обширный рейд. На крайнем западном берегу этого небольшого залива впадает в море маленькая речка Вулан с устьем шириной в 25 туаз.


Однажды узнали от черкеса, сторонника русских, что на рейде находились три турецких контрабандных судна. Корвет «Вестник» под командой капитана Бриневского и четыре других маленьких военных судна с десантом в пятьдесят человек солдат отправились туда в мае 1833 г.


Были крайне изумлены, когда, прибыв на рейд, не нашли там никаких турецких судов. В то время даже не подозревали о существовании речки Вулан. Старались плыть возможно ближе к берегу и, наконец, нашли устье реки. Несомненно, думали русские, турецкие суда поднялись вверх по реке. И вот послали несколько шлюпок для того, чтобы проникнуть оттуда в глубь страны, другие — с [82] той целью, чтобы высадить солдат, которые должны были продвигаться по песчаной и покрытой кустарником равнине в глубине залива. Но люди в шлюпке убедились, что вход в реку Вулан был загражден песком; не было никакой возможности проникнуть вглубь. Весьма большое затруднение: где искать черкесов? Никто не показывался.


Внезапно со стороны гор раздается выстрел из пушки. «Вперед! — кричат русские, — черкесы там!» Черкесы поступили как дети, когда они спрячутся и затем кричат другим, чтобы они шли их искать.


Черкесы расположились засадой в полутора верстах от берега вокруг красивого бассейна 50-ти саженей ширины и 300 саженей длины, который образует река Вулан изгибом своего течения, прежде чем влиться в море.


Низменность, которая образовалась из-за наносов земли, охватывает с одной стороны этот бассейн, отделяя его от моря.


На правом берегу по крутым лесистым холмам раскинулся аул Вулан.