Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 ... 46

грех, а "Лев", потомив его будто бы незамечанием греха и вызвав в нем

процесс раскаяния, вдруг нападал со спины благородством "невменения в вину",

не говорили, что "Лев" не справедлив, зная, что удар по душе благородством

перевернет павшее сознание и останется в нем жить - в годах; когда этого

кризиса сознания нельзя было произвести и он проницательно видел начало

неисправимого "декаданса", то, придравшись к ничтожному поводу, он мог

исключить воспитанника; и не роптали, не ставили вопроса:

"За что?"

В этом доверии к парадоксальной форме выявления отношений, в вариациях

темы, всегда спрятанной в боковом кармане, и изживало себя ощущение:

"Поливанова - не проведешь видимостью: он видит - насквозь!"

Отсюда этот трепет страха: "гроза" гимназии был "грозой" очищающей,

грозой весенней, ведущей к очищению атмосферы, или "грозой", ударяющей по

прямому проводу, если она очистить уже не могла. И тогда бросалось короткое

с выбросом бумаг в лицо:

"Вот-с ваши бумаги!"

И несчастный, багровый от неожиданного потрясения, вылетал из гимназии:

навсегда.

В старших классах из действий этой индивидуальной, моральной фантазии

высекался в нашей душе свет любви, благодарности и сердечного жара, с

которым мы, бывшие поливановцы, встретившись друг с другом и узнав друг

друга, тотчас же переводили разговор на "Льва", как это было со мной, уже в

1925 году, когда я, встретив артиста Лужского у Б. Пильняка, от него

услышал:

- А вы поливановец?

- Да!

- Я тоже одно время учился у "Льва".

И разговор перешел на любимого, незабываемого учителя.

Я бы мог долго распространяться о Л. И. Поливанове; но, связанный

временем, местом и темою, должен себя оборвать; скажу лишь: сложные и порой

незадачливые годы гимназической жизни от первого и до последнего класса

пронизаны, точно молнией, импульсом Льва Ивановича;51 идя за его гробом, я,

взрослый юноша, самостоятельный "символист", показывающий "фигу" авторитетам

своего времени, проливал горчайшие слезы и не старался их скрыть.

Мне казалось: во мне самом погасла светлейшая искра, меня

вдохновлявшая.

2. ПОЛИВАНОВСКАЯ ГИМНАЗИЯ

Поливановская гимназия и Поливанов - были в одном отношении имманентны

друг другу; в другом - трансцен-дентны; имманентны так точно, как рама,

приятно обрамляющая картину, лежит в той же плоскости; и - транс-цендентны:

хотя и прекрасная рама, а все же не произведение Рафаэля.

Если казенные гимназии - топорное дубье, то гимназия Поливановская все

ж - произведение художественное, продуманное со знанием дела и выполненное

вполне честно; Поливанов же вкладывал душу в нее; но в нем не жил социальный

организатор: лишь изумительный педагог и учитель, действующий от сердца к

сердцу; и не во всех деталях гимназия воплощала стиль Поливанова; она была

скорей местом встречи ученика с директором; и за это мы, окончившие

гимназию, приносим ей горячую благодарность.

Кроме того: в девяностых годах она была лучшей московской гимназией; в

ней отрицалась "казенщина"; состав преподавателей был довольно высок;

преподаватели принадлежали к лучшему московскому, культурному кругу; не

одною силою педагогических дарований их должно оценивать, а фактом, что

человек, интересующийся культурою, в них доминировал над только "учителем";

были в учителях и жалкие остатки от "человека в футляре"; но "человек в

футляре" - явление заурядное в те года; остатки футляров ютились в теневых

углах, боясь Поливанова и педагогического совета в его целом, но где

являлись преподаватели казенных гимназий, не могло не быть пыли, приносимой

из "казенного учреждения" на форменных сюртуках; все ж: человечность,

культурность подчеркивались во всем стиле преподавания: и подчеркивалась

личность ученика; и трафарет сверху не так мертвил душу; трафарет же снизу,

приносимый воспитанниками из родительских квартир, - давал себя знать.

Поливановская гимназия противополагалась казенным; противополагалась и

Креймановской52, не говоря о Лицее;53 в Лицей попадали от нас немногие,

прокисшие "сливки общества" (то есть именующие себя таковым), аристократы,

снобы или тянущиеся за ними; Поливановская гимназия все ж была не для них;

от Креймана попадали к нам лучшие элементы, не мирящиеся с крейманов-ским

составом, подчеркнуто буржуазным; пример - Брюсов;54 прочтите, какою тоской

веет от его креймановских впечатлений; наоборот, появляются бодрые, здоровые

ноты чисто гимназических интересов в гимназии Поливанова. Вот выписки из

"Дневников" Брюсова за время окончания им гимназии Поливанова (VII и VIII

классы): "Толковал Щербатову о дифференциальном исчислении" (11 апреля 1891

года). "Сначала заходил Станюкович. Вечером у меня Щербатов и Иноевс...

Потом Никольский, И. А. Нюнин... Споры. Удавшийся литературный вечер" (12

апреля)55. "Пишу, пишу и пишу "Кантемира" (Ноября 3). Окончил "Кантемира"

(Ноября 5). "Начал драму "Любовь" (Ноября 13); это выписки из "Дневников" за

1891 год;56 за 1892 год: "Читал... "Моцарта и Сальери" (Март, 18); "Купил

Оссиана и Нибелунгов. Вечер на "Гамлете" (Март, 22); "Сегодня я писал "Юлия

Цезаря", изучал итальянский язык, разрабатывал "Помпея Великого"...

Читал Грота и Паскаля, разбирал Козлова и отдыхал на любимом Спинозе.

Надо работать! Надо что-нибудь сделать!" (Июль, 28); "Перевел пьесу

Метерлинка "L'intruse" (Сентябрь, 7) 57.

Весь период пребывания в Поливановской гимназии испещрен отметками о

себе; и эти отметки свидетельствуют о высших интересах; наоборот: период

Креймановской гимназии, зарисованный в "Днях моей жизни", - стон о

бессмыслии и пошловатые разглагольствования о кафе 58.

Поливановский период обрывает в Брюсове пошлость; я думаю, что это -

влияние гимназии.

Во-первых, состав учеников: с иными из них у Брюсова завязываются

культурные связи (у Креймана - ни с кем!); Брюсов зажил в гимназии, о чем

сам пишет: "В общем живу гимназией" (Октябрь, 29); "В четверг вечером был у

меня Станюкович. Читал... ему... "Каракал-лу"; "Толковал Щербатову о

дифференциальном исчислении" (Апрель, 12); "Весною... увлекался Спинозою.

Всюду появилась этика, а Яковлев стал пантеистом. Осенью я взялся за

Мережковского. Все начали читать "Символы"... и т.д.;59 "Все" - поливановцы;

приводимые фамилии принадлежат соклассникам; Щербатова, Ясюнинско-го,

Яковлева - я хорошо помню. Из ряда записей гимназиста Брюсова видно, что его

интересы были в контакте с классом; и этот культурный коллектив юношей был в

общении с преподавателями.

"Кедрину показал теорему. Тот восхищался", "Вчера с Сатиным и

Ясюнинским был у Аппельрота. Толковали"; "Читал Фуксу свое стихотворение.

Тот - Поливанову" и т. д.60. Кедрин - учитель математики; Аппельрот -

учитель латыни, которого особенно ценил Брюсов; Фукс - учитель истории.

Поливанов живо реагирует на перевод Брюсовым из Вэрлена - критикой,

написанной в стихах, под заглавием "Покаяния лжепоэта-француза". "Входит

хладно Лев и подает записку. Читаю: Пародия" [Все цитаты из "Дневников"]б1

Поливанов резюмирует ее строфой:

Запутался смысл всех речей:

Жуковского слух мой уж слышал.

Но Фофанов (слов любодей) -

Увы! - из Жуковского вышел.

Брюсов защищается от нападок директора перед учителем Фуксом; и

отвечает Поливанову:

В моих стихах смысл не осмыслив,

Меня ты мышью обозвал,

И, измышляя образ мысли,

Стихи без мысли написал62.

Но отношения меж директором и воспитанником не портятся от обмена

пародиями; и через несколько дней Брюсов заносит в "Дневники": "Утром

очаровал Льва Ив. ответом о Дельвиге"; через несколько лет, готовясь к

государственному экзамену, он заносит: "Жалею, что не пошел на похороны"

(Похороны Поливанова)63.

Я нарочно ссылаюсь не на себя, а на Брюсова: Брюсов, натура холодная,

настроенная в эти годы едко-критически, зарисовывает отметками культурную

атмосферу Полива-новской гимназии; Брюсов и Поливанов - лед и пламень: что

общего? А рука Брюсова не заносится над Львом Ивановичем; Брюсов

отворачивается: и скорей благодушно.

Поливановскую гимназию я считаю безо всяких иллюзий лучшей московской

гимназией своего времени, даже скинув со счета такое исключительное явление,

как сам Лев Иванович; но, сказав так, - оговариваюсь: далеко не во всем она

была пронизана поливановским ритмом; и там, где она не пронизывалась этим

ритмом, она имела и много недостатков; например, Поливанов был воплощенной

двуногой педагогической системой; каждый жест его был систематичен в своей

конкретности; но именно пребывая в конкретном, он никогда не сформулировал

своей системы в абстрактных лозунгах; может быть, - и не умел, как,

например, Мейерхольд, умеющий великолепно поставить пьесу и не умеющий

объяснить своей постановки. Поэтому: коллектив преподавателей был обречен на

коллекционирование "традиций" не данной системы; это были - словечки, ритмы,

жесты, вспыхивающие, как мимолетные молнии; "традиция" молний - рутина,

может быть, новая, поливановская; но Поливанов - враг традиций (в том числе

собственных); отсюда - роковая неувязка: меж Поливановым и гимназией,

имевшей долю поливановского консерватизма и не выдвигавшей радикально

лозунгов новой школы; "казенщина", осуществляемая во всероссийском масштабе,

висела ужасною пылью над всей Москвою; коли на улице пыль, то из форточки

вместо воздуха она и ворвется; и в гимназии, с открытой форточкой, не

изжилась пыль.

Вопреки Поливанову, вопреки ряду талантливых и живых педагогов, вопреки

группе учеников, одушевленных высшими интересами, эта пыль "конца века"

носилась в воздухе; в девяностых годах она была и злой, и бронхитной;

окончательно разлагалась система Толстого64, воняя миазмами; никакая частная

гимназия, охваченная тисками предплевевского режима65, не могла стать

фабрикою озона в то время.

Наконец, - главным разлагающим гимназию ("минус" Поливанов!) фактором

был состав учеников; что могли бы предпринять двадцать честных, культурных

педагогов, влюбленных в жесты Поливанова, но не имеющих системы жестов,

против напора двухсот родительских квартир с мной описанным "бытиком",

выносимым двумястами мальчиками, приносившими с собою и воздух квартир;

верхушка, то есть педагогический совет, был несомненно выше среднего уровня

московской интеллигенции; но на призыв верхушки к культуре (добрый, но

слабый) откликалась верхушка лишь в виде воспитанников Яковлева и Брюсова,

читающих Спинозу. Не читающие "Спинозы" отваливались, создавая в стенах

гимназии пошловатую атмосферу, пусть менее пошлую, чем в других гимназиях;

все ж - достаточно пошлую.

Гимназия - ни при чем: катилась по наклону гимназическая система; и

вместе с ней не могла не склоняться к закату и Поливановская гимназия;

оставаясь рамою Поливанова, она была все же рамой, то есть не до конца

преодоленным футляром.

Социальные замашки воспитанников во многом перевешивали добрый,

культурный, но слабый совет; Поливанов, восхищая совет, отдавался

индивидуальным заданиям воспитания (этого, того) и преподавания; но и он не

мог сдвинуть гимназии, как социального целого, с косной точки.

Среди преподавателей моего времени был ряд интересных, умных, честных,

порой прекрасных и очень культурных личностей: таков физик-философ Шишкин,

великолепный преподаватель, но отвернувшийся от всяких социальных заданий;

умница (ленивая умница!) "грек" П. П. Колосов, старичок, любящий детей, и

весьма далекий от запросов юношества, вялый как преподаватель, интересный

как человек, Е. Н. Кедрин (математик); метеором блеснувший В. Г. Аппельрот;

превосходный учитель русского языка, талантливый чтец и переводчик

"Калевалы" Л. П. Вельский;66 отдавшийся интересам эстетики и театра и оттого

рассеянный, как учитель истории и географии, В. Е. Гиацинтов; удивительно

даровитый педагог и прекрасный учитель греческого языка А. С. Владимирский

(к несчастию, заваленный уроками в казенных гимназиях); милый детский

писатель А. М. Сливицкий; говорят, весьма интересный и очень любимый Янчин,

до меня умерший (известный автор учебников географии)67 и другие;

университет был достаточно представлен преподавательским персоналом своего

времени: логику в восьмом классе преподавал профессор Лопатин; латынь

преподавали: проф. М. М. Покровский, проф. В. Г. Зубков, приват-доцент

Стрельцов; историю - будущий проф. Ю. В. Готье.

Преподавательский персонал был и культурен, и интересен; а все же: в

целом звезд не хватали; отдельные интересные попытки преподавания не

увязывались в определенную "новую систему".

Состав воспитанников?

Он слагался из разных групп; ядро коллектива - дети верхов русской

интеллигенции, часто профессорской, часто дети либеральных немцев, крупных и

средних помещиков; было много детей, родители которых отдавались вольным

профессиям; были и дети, вышедшие из демократической среды, но - меньше

(относительно высокая плата, 200 рублей, отрезывала многим доступ в

гимназию; и это, разумеется, жаль); вот этот-то дворянски-помещичий

отпечаток и являлся "штампом" коллектива, перевариваемым гимназией с

огромным трудом, и далеко не всегда, далеко не цельно.

Среди профессорских сыновей, обучающихся в мое время, помню: сыновей

проф. Эрисмана, проф. Зубкова, проф. Н. И. Стороженко, проф. Снегирева,

проф. Поспелова, проф. Пусторослева, проф. Огнева, проф. Грота и др.; из

представителей либерально-интеллигенческих фамилий отмечу: Колюбакина,

Родичева, Петрункевичей, Бакуниных, Сухотиных, Дьяковых, Сатиных,

Колокольцовых, Духовских и т. д.; здесь же учились одно время и дети Льва

Толстого, М. Л. и А. Л.68 (Лев Львович кончил Поливановскую гимназию до

меня, и я его уже помню студентом).

Менее была представлена аристократия (кн. Голицыны, граф Бутурлин и т.

д.) и промышленная буржуазия (И. И. Щукин, будущий министр промышленности А.

И. Коновалов); аристократия более гнездилась в Лицее, а буржуазия у

Креймана. И тем не менее, за вычетом кружков, отдавшихся высшим интересам,

социальный состав поливановцев - тяжеловатый состав, вызывавший вскоре же

после моего поступления тяжелую оскомину и запыливший мне яркие вспышки

поливановских молний (об этом - ниже).

Были изъяны и в преподавательском составе; не понимаю, как Лев Иванович

не видел, что участие в преподавании К. К. Павликовского - грубая ошибка

стиля; в ответ на удивление по поводу явления Павликовского, говорят, Л. И.

сказал:

- У меня он никогда не выявит своих замашек, а латынь он знает

прекрасно.

Может быть, К. К. и знал латынь, и "замашек" не выявлял; "замашки" - то

обстоятельство, что он был известен в Москве, как "гроза" в качестве

преподавателя латыни в первой казенной гимназии; о его преследовании

учеников и придирчивости ходили легенды; но я, учась у сей грозы семь лет

(латыни и немецкому языку), должен сказать: никаких явных преследований мы

не видели; и уж если кто кого явно преследовал, так это порой мы его, а не

он нас; преследовали, потому что его не любили; не любили за то, что он

засаривал головы, подымал каварда-ки, отбил от латыни и не мог ничего

путного объяснить (при всем знании латыни); но это "замашки" уже иного рода;

"замашек" преследователя он, дико боявшийся Поливанова, конечно, не смел

выявить; но он их, так сказать, вогнал внутрь себя, нагоняя странную, весьма

странную атмосферу на класс, в результате чего иные из нервных начинали

видеть кошмары; отношения их с Павли-ковским принимали такой сумбурный

характер, что ни они, ни сам Павликовский уже не могли разобраться в том,

что, собственно, происходит и кто в происходящем повинен.

Я имел несчастие быть в числе "жертв", пораженных атмосферою,

распространяемой К. К. до такой степени, что отец мой позднее жаловался на

К. К. физику Шишкину; и не я один могу отметить этот факт ощущения вечной

борьбы с Павликовским (не фактической, а борьбы взглядов, интонаций, взаимно

друг другу посылаемых угроз); то же испытывал и С. М. Соловьев, имевший

несчастье к нему попасть; то же испытывал и Э. К. Метнер, в 1902 году

рассказывавший эпопею своей "борьбы" с К. К. в бытность учеником первой

гимназии69, где К. К. упражнялся и в "грозовых" своих действиях; Э. К.

вынужден был уйти из первой гимназии, откуда многие бежали из-за

Павликовского; один из таких "несчастливцев", бежав от К. К., попал в наш

класс: вообразите его кислейшее недоумение, когда он на уроке латыни увидел

перед собою своего старинного гонителя, но уже в роли "негонителя". Он скоро

исчез от нас.

Оговариваюсь: я лично не видел никаких фактических гонений; передавали,

что в частной жизни К. К. - скромный, порядочный человек, скорее передовых

взглядов (в смысле политики); но нечто от Передонова70, "плюс" человека в

футляре, "плюс" многого кой-чего, что я затрудняюсь определить (от

юродствующего шута горохового, косноязычного придиры, от даже знаменитого

"скорлупчатого насекомого" бреда Ипполита из "Идиота")71, - в нем жило; но

центр выявленья этого столь многого - психика, не осознанная ни им, ни

учениками; в результате - сумбур вечного недоразумения и пугающего

изумления; будто бы человек: и лицо человечье, и членораздельная речь, и

все, как у иных других, а кажется, что то - маскарад, что какой-то обитатель

не нашей солнечной системы, свалившись на землю, сшил себе человекоподобную

оболочку и выучил свою роль, явившись к нам: ее разыгрывать; мы - не верим;

мы ждем: оболочка прорвется; из дыры носовой вытянется длинный жучиный

хоботок (противно ползать по нашей коже); из дыры разорванных человечьих

глаз выставятся насекомьи глазенки, а старомодный фрак с золотыми пуговицами

превратится в скорлупчатый эпидермис.

И знаменитое "скорлупчатое насекомое" из бреда Ипполита учинит бред

классу.

А бреда не было.

Ссылаюсь в описании этой субъективной импрессии не на себя, а на поэта

С. М. Соловьева и на Э. К. Метнера, мне сходственно характеризовавшего К. К.

И вот я не понимаю, как мог Л. И. Поливанов, столь тонкий чтец детских

сердец, допустить циркуляцию такой импрессии в детских душах; не о "гонении"

на нас Павликовского шла речь, а о губительном впечатлении, им в нас

оставляемом.

А что касается до его знания латыни, - не сомневаюсь в нем, не

сомневаюсь, что он любил латинских поэтов и гутировал стилистику цицероновых

речей; но гутировал для себя, выражая свои восторги не внятным

истолкованием, или ощупью формы, а повышением голоса до резких, тонких,

носовых и довольно гнусного тембра вскриков, лишь сотрясавших психику; как

вскрик Поливанова высекал свет понимания, так вскрик Павликовского убивал

всякое понимание, водворяя нудный хаос; и все становилось - не "впрочет": к

ужасу его и нас; начинались взаимные бестолковые обвинения: учителя

учеников, учеников учителя; он подбегал к недоумевающему и противным,

коричневым, согнутым пальцем постукивал по его голове с вывизгом отчаяния и

бессильной злости:

- Слышь, - ты, голова! Что означало: "Дубовая голова!"

В ответ на что воспитанник с уже пробивающимися усиками бросал книгу и

кричал на него, подчас ударяя кулаком по парте:

- А вы не ругайтесь!

Я, тихий юноша, раз проорал на весь класс:

- Это черт знает что!

В ответ он, согнувшись в три погибели, подбежал ко мне (совсем как

"скорлупчатое" громадное насекомое) и, ущипнув за одежду двумя стальными

пальцами, тащил из класса, а я, вырвавшись, не ушел; и он - отстал.

В таких безобразных сценах топились остатки понимания латыни (самого

ответственного предмета!); и дело кончилось жалобой отца на него:

Blog

Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Содержание