Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

6. Грот и лопатин
7. Павловы, церасский, анучин, столетов, гончарова

Подобный материал:

1 ... 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 46

эпоху моего интереса к буддизму, Индии и Шопенгауэру; последние "его"

действия: перепресыщенный внешними лаврами, "он" удаляется от мира, покупает

земли в Белуджистане и заводит сношения с ламами, индусами, чтобы разить

английский империализм; на этом-то пути "он" и заинтересовывается

Ведантою129 и шопенгауэровской ее транскрипцией; последние следы "его"

теряются в слухах о нем, что он с головой ушел в авторство, пишет стихи,

замышляет невиданные произведения, долженствующие удивить мир. Далее -

краткий перерыв; "его" - нет.

И тотчас же: рождается "Андрей Белый", - то же мое "второе я".

Повторяю, постановочная арена продумываемой биографии - "творимая

легенда" истории; и тут-то я опять совпадаю с Брюсовым: "Я составлял таблицы

своей выдуманной истории"130, - пишет Брюсов; я же проигрывал собственную

историю; Брюсов-математик и я, внутренний музыкант, сказались в разном

модулировании той же темы игры.

Скажу: какая же это игра? Это - проснувшийся интерес к широчайшим

проблемам, еще превышающим силы моего интеллекта; "игрою" я уже к ним

подкрадываюсь; и покушаюсь: по-своему их разрешить; тут я - "символист",

изучающий символизацию: дана дверь детской, дана необходимость ей найти

место в американских лесах; вывод: дверь не дверь, а белая скала над

вершинами леса; вывод: я - на скале; так заводится привычка: сидеть на двери

верхом; в годах я непрестанно символизировал; и доходил до большего и

большего совершенства реализовать мои символы; это сказалось позднее в том,

что натуралистические образы в книгах моих выглядят, как символы; и обратно:

символы мои ищут себе натуралистической подкладки131.

И когда я через несколько лет задумываюсь о символе, то мне ясно, что

символ - триада, где символический образ - конкретный синтез, где теза -

предмет натуры, а антитеза - сюжетный смысл: мне нечего сочинять символизм,

когда у меня многолетний опыт игры и ряд упражнений в символизации.

Она - индукция из жизненных фактов.

Я так увлекался игрою, что никакие иные игры не удовлетворяли меня: ни

горелки, ни казаки-разбойники, ни лото, ни мяч - то игры с правилами.

Я отмечаю игру, разросшуюся в древо символической жизни; побег древа

привез я из Боярок.

Не будь мадемуазель, не процвели бы и игры; она создала свободу игры;

никогда не пыталась узнать сути ее; видя, что я, слезая с двери, беру атлас

и пристально его рассматриваю, она догадывалась: в целях игры я делаю это;

она доверяла фантазиям игр; под сенью ее мужал в играх.

В октябре 1890 года я заболел легкою формою дифтерита; мне помнится не

столько болезнь, сколько Гоголь, которого начала мне читать вслух мать во

время болезни; Гоголь - первая моя любовь среди русских прозаиков; он, как

громом, поразил меня яркостью метафоры и интонацией фразы; весь сезон 1890

года мать читала мне "Вечера" и "Миргород"; поразил напевный стиль "Бульбы".

Зима проходила легко; ходила учительница; мы писали диктанты и

проходили заново арифметику; с мадемуазель шли занятия по французскому

языку; все давалось легко; с музыкой улегчилося тем, что мать изредка

проверяла занятия с мадемуазель, которой я и проигрывал сонатины Кюлау,

Клементи; даже матери выучил "Варум" Шумана132.

Уже два года шли споры, в какую гимназию меня отдавать; мать стояла за

гимназию Поливанова; отец за первую казенную; ему хотелось, чтобы я окончил

ее, как и он: с золотою медалью; он, не получавший "4", а только "5", решил,

что "5" есть мой балл, что потом создало ряд затруднений.

В тяжбе о гимназии права была мать: я не мыслю себя ни в какой иной

гимназии, кроме Поливановской; один факт встречи с Л. И. Поливановым считаю

счастьем; об этом - ниже.

6. ГРОТ И ЛОПАТИН

В этот сезон помнятся разговоры о Психологическом обществе; имена

Грота, Лопатина звучат постоянно133. У нас появляются эти Гроты; Николай

Яковлевич Грот, профессор философии, недавно появившийся в Москве,

импонирует мне своей внешностью: красивый, бойкий, ласковый и какой-то мягко

громкий! В нем нет скованности математиков; и нет пустозвонной фразы, столь

характерной для иных из "великих гуманистов" того времени; нет в нем и

чванной скуки, которою обдавал Янжул.

Грот в это время живо волновался рядом философских вопросов, делами

Психологического общества и выработкой мировоззрения; он отходил от своего

позитивисти-ческого "вчера"; и, кажется, очень увлекался экспериментами

Общества психологических исследований; об этом обществе я слышу постоянно в

связи с Гротом; и слышу об опытах Шарко.

Помнится: появляется Грот; и начинается разговор о какой-то

"причинности"; отец и Грот говорят - трескуче громко и жарко; Грот

схватывается рукою за кресло и оправляет свои черные, как вороново крыло,

вьющиеся волосы; его приятная, мягкая борода черно оттеняет бледное лицо с

правильными чертами, прямым носом; а черные глаза сверкают приятным

одушевлением; говорит он меньше отца, но говорит выразительно: мягким

отчетливым грудным голосом, переходя на теноровые ноты; мне он представлялся

каким-то Фигнером, пустившимся в философию; я изучаю его непроизвольно

актерские, плавные и красивые жесты; и еще более красивые позы: склонится

головою, опершись рукою о колено, поднимет голову, наморщив лоб; и задумчиво

слушает - точно собирается спеть арию Ленского: "Куда, куда вы удалились,

весны моей златые дни". Выслушает, откинется в кресло, проведет рукой по

кудрям; и все это - красиво; и точно опять: собирается спеть арию Ленского:

"В вашем доме"134. Заговорит жарко, убежденно, красивыми фразами; одна рука

делает плавные круги в воздухе, а другою схватывается нервно за ручку

кресла; вот он, забывшись, привскочит; а он - не привскакивает; говорит с

жаром, с сердцем, а не забывается, как, например, мой отец.

Грот - наблюдателен; оглядывает в разговоре наш стол; и вдруг, выскочив

из отвлеченности - к маме с любезным, житейским вопросом, чего математик не

сделает: он как вопьется очковыми стеклами, так и замерзнет; на стол и не

взглянет; а Грот стол оглядывает; выбирает морское печенье, заметит меня:

улыбнется; математик - сутулый; сюртук, как на вешалке: руки же - потные

часто; сопит и пыхтит. Николай Яковлевич эластичный, склоняется слева

направо и справа налево красивыми позами; одет прекрасно, в приятнейшем

галстухе, выявляющем весь контраст его белого лица с черною, как смоль,

бородою.

И маме Грот нравится; и - ходит к Гротам; у Гротов - не как у иных

других: там и романсы поют, и рассказы рассказывают; Лев Михайлович Лопатин

волнуется, и Владимир Сергеевич Соловьев заливается смехом; и разговоры о

Соловьеве уже переползают из квартиры Гротов и в нашу квартиру; главное,

оттуда заносятся в дом наш весьма удивительные и страшные разговоры о

привидениях, об исключительных случаях жизни; отец мой помалкивает о

рассказах, а мать потрясена ими, оживлена: интересно у Гротов!

Я тоже и потрясен, и немного испуган; и через несколько лет, сунув нос

в журнал "Вопросы философии и психологии" , я начинаю оттуда вычитывать все,

что касается гипнотизма; и одна из первых статей, мной прочитанных, - статья

Петрово-Соловово "О телепатии";136 но за всеми статьями этими чуется

"интереснейший" Грот; пробую ребенком читать статью Грота; и натыкаюсь на

уже знакомое слово "причинность".

Бывало: сидит математик; робея, косноязычит:

- Видите ли, Николай Васильевич, - пси, фи! А отец ему:

- Тарарах-тахтахтах... Э, фи, и: кси, пси, фи. Та-рарах!

Ничего не поймешь: пси, кси, фи!

Не то спор с Н. Я. Гротом; хотя и тут - многоякие виды причинностей

ползают, но из всего получается произносимое мягко и громко:

- Душа человека!

И Грот мне овеян душою: душевный такой, - моложавый, красивый; бородка

обстрижена мягко: вполне философский певец он; поет, что причинностью не

объяснишь проявлений души; очень мама довольна; и - я; тетя Катя выглядывает

из-за двери на очень красивого Грота; причинность же многоногою сороконожкою

видится; эту последнюю знаю по атласу: брр, как заползает гадина эта,

причинность, - меж нами! Нет, Грот - молодец, что ее отражает; и с Гротом я

в этом вопросе - всецело; я - против отца; тот - не ясен; зачем защищает

причинность под формою сутолочи: функциональной зависимости? Ох, эти

функции! Видел листочки отца я, исписанные теми функциями: многолапые, как

насекомые; лучше без функ ций; что функции или причинность, - кто скажет? И

у причинности есть бесконечные звенья, как у сороконожки; на каждом звене -

пара лап; понимаю, что тактика Грота - покончить с причинностью; тактика же

отца - приручить ее; папа хочет для этого дела призвать математиков, чтобы,

как Дуров свиней, приручили причинность они; им не верю: они - косолапые; и,

как начнут приручать бесконечные звенья, причинность меж рук их, наверное,

вышмыгнет; и между книгами спрячется, чтобы заползать у нас: по ночам.

Так бы символизировал споры отца с Н. Я. Гротом; метафизической позиции

Грота противополагал отец мона-дологическую; последнюю понял гораздо

позднее; позицию Грота же - понял мальченком; встал на нее.

Вероятно, детские восприятия споров оставили след, когда позже

знакомился со статьями "Вопросов философии и психологии", я искал статей

определенного содержания, воображенного ребенком; вот почему еще позднее я

разделял взгляд на причинность Шопенгауэра; освобождение от причинности и

закона основания познания было пережито за много лет до понимания этих

проблем; в основе переживаний - фигура Грота, поющая:

- Душа человека!

Главное: Грот так плавно поет, как и Фигнер; поет, - и печенье заметит,

и на меня глядит одобрительно; а мой отец, зацепляясь за кресло, кидается

странно на Грота:

- Позвольте же-с, Николай Яковлевич... А прерывные функции?.. На

основании математики!..

Опять "математика": мама не верит; не верю и я.

Карандашиком он щекочет под носом у Грота; тот примет картинную позу (и

мама довольна, и я); сам отец остается доволен:

- Поговорили, да-с, с Николаем Яковлевичем!

Грот - красавец: а все же - не ангел; есть "ангел", который мне видится

фарфоровым купидончиком; наверное, у "ангела" - крылышки; говорят же: "ангел

он доброты". Это - Лев Михайлыч Лопатин, которого "Левушкою" называют;

представляю его ну, конечно же, с крылышками!

"Ангела" наконец я увидел; и - был потрясен: у него - не крылышки, а -

бородка козлиная, длинная: вносится в двери задорным тычком; страшноватые

красные губы, совсем как у мавра; очки золотые; под ними ж - овечьи глаза

(не то перепуганные, а не то нас пугающие); лобик маленький головки

маленькой, жидко прикрытой зализанными жидковатыми волосятами; слабые ручки,

перетирающие бессильно друг друга под бородою протянутою; а идет с

перевальцем; переступая с бессильного плача на бас.

- Хохохо.

И - расплачется дрябленько, жиденько: не то ребенок, не то просто

козлище!

Вот так уж ангел!

Первое впечатление от Лопатина - двойственно; в "ангела доброты" не

уверовал я; испугался его; и, не раз наблюдая его за столом, размышлял: не

отчаянная ли ошибка вкралась в репутацию "ангела", "добряка"; что странный

человек - да; а что "ангел" - сомнительно; позднее ко мне повернулся он

"добряком"; все расхваливал Бореньку за успехи в гимназии Поливанова:

- У Николая Васильевича превосходный мальчик.

Поздней, восьмиклассником, я логике учился у Лопатина; получая сплошные

пятерки; странно: у него было скучно учиться; Поливанов, преподававший

логику в седьмом классе, логику мне зажег; логика Лопатина мне вовсе

потухла.

Прошло еще два-три года; Лопатин стал ярым уничтожителем моей:

деятельности, отказался председательствовать на моем реферате;137 кричал по

московским гостиным, всплескивая ручонками:

- У Николая Васильича сын - декадент!

Еще позднее - я, участник его семинария по Лейбницу138, получал от него

замаскированные уколы; я был вынужден раз дать отпор ему; он - на отпор

ничего не ответил мне (был трусоват); года еще через три мы встретились

благодушнейше у М. К. Морозовой, где я встречался с ним почти до смерти его

(до 1920 года); впечатление двойственности - не изгладилось; наши позднейшие

разговоры, признаться, не волновали меня; переменялось ведь отношение к

"Белому" у ряда деятелей: у профессора Хвостова, друга Лопатина, у Е. Н.

Трубецкого; М. К. Морозова, у которой сидел постоянно он, была моим другом.

Вот почему переменился Лопатин ко мне.

Лопатин, Грот - атмосфера Психологического общества, охватившая отца с

конца восьмидесятых годов; до самой смерти ходил он на заседания общества:

возражать, спорить, проводить свою монадологию; с математиками не

наговоришься; Янжул - глух; "гуманисты" - болтуны-с... А Лопатин и Грот за

словом в карман не полезут; отец им - свое; они ему - свое; интересно, точно

шахматные турниры с Чигориным.

И я уже слышу какие-то другие фамилии: Оболенский, Герье, Сергей

Трубецкой и Шишкин.

- Умница этот Шишкин.

Шишкин - физик, читающий доклад в Психологическом обществе. Однажды в

нашей квартире раздается звонок; я выбегаю в переднюю и натыкаюсь на

громадную массу: стоит гигант, и слон (толщиной); борода - огромная,

белая, - ниже груди; такие же белые волосы разметаны по плечам. Я потрясен;

все "саваофы", виденные мной на иконах, - ничто по сравнению с "саваофом"

вот этим, "саваоф" обращается ко мне с каким-то вопросом, а я слышу лишь

громко взлетающее:

- Вафф... Вафф...

Прислуга показывает на дверь; и "саваоф", припадая на громадную ногу

(он оказался хромым), вваливается в столовую; скоро я узнаю: это - Николай

Иванович Шишкин, физик-философ, доказывающий свободу посредством механики:

- Умница, знаешь ли, - радуется мой отец. Оказывается: Николай

Иваныч - учитель Поливанов-

ской гимназии, друг Поливанова, один из основателей гимназии; реферат

Шишкина решает мою судьбу: меня отдадут в Поливановскую гимназию.

7. ПАВЛОВЫ, ЦЕРАССКИЙ, АНУЧИН, СТОЛЕТОВ, ГОНЧАРОВА

В этот сезон мне особенно начинает говорить профессор геологии, Алексей

Петрович Павлов (нынешний академик), посещающий моего отца; он снискивает

мое расположение тем, что дарит мне прекрасные американские марки; я

удивлен; и столь же обрадован маркам, сколь доброму вниманию Алексея

Петровича; я не привык к конкретному вниманию профессоров; Янжул оскорбляет

меня предложением взять у него гривенник (я - не нищий и "на чай" не беру!);

Стороженко прищелкнет под носом с неизменным тарахтом "кургашка" (так ведь

для него "кургашка" - все!); Лахтин, Млодзиевский и прочие на меня - нуль

внимания; а Алексей Петрович, случайно услышав о том, что у меня коллекция

марок, порылся в письмах своих; и мне навырвал американских марок (с кусками

конвертов); я, хоть и ребенок, однако понял: конкретность внимания; и с той

поры записал его в числе своих друзей; с той поры Алексей Петрович, изредка

пересекая поле жизни моей, всегда мне является символом чего-то доброго,

прекрасного, честного; с детства я полюбил его явления, верней,

кратковременные забеги к отцу: вот растворяется дверь, и в комнату входит

спешащей, немного подскакивающей походкой, весь протянувшись вперед,

высокий, бледный, встрепанный, голубоглазый, немного подслеповатый профессор

с ласковыми губами, точно припухшими из-под светлых усов и небольшой бороды;

рассеянно присаживается на кончик стула и, выхватывая какие-то бумаги из

бокового кармана, начинает быстро, оживленно гудеть и поревывать густым,

молодым басом, спеша высказаться; а глаза, умные, сериозные, смотрят из-под

болтающегося пенснэ: всегда в прищуре; Павлов имел вид невыспавшегося

человека, не замечающего этого; и бодро, молодо, осмысленно несущегося из

вихря дел (факультетских) в вихрь дум (научных); или - обратно.

А между тем в его рассеянности есть какая-то пристальность:

рассеянность от прицела внимания в весьма конкретный предмет; сидит,

торопится, выкладывает отцу свои домыслы, а меня заметит: ласково улыбнется;

вот и марки принес, а никто ему не рассказывал, что марки есть страсть моя и

что я люблю не покупные марки, а марки, вырванные из полученных писем; и

мать заметит; и с нею тепло, сердечно, искренне переговорит; знал я эти

"профессорские" снисходительные разговоры с дамами, не прошедшими

образовательного курса; уноси ноги от такого "внимания"! А Алексей Петрович

говорит с человеком, как с человеком: всегда в открытую, всериоз, со

вниманием.

С детства я полюбил бескорыстно явление у нас Алексея Петровича,

гудение его баса, его торопливость; посидит немного, а впечатлений от него

мне, ребенку, - ворох; не все понимаю, а к чему ни прикоснется, -

преинтересно!

И отец говорит:

- Умница Алексей Петрович: прекрасный, благородный человек...

Талантливый ученый!

И мать соглашается:

- Милый Алексей Петрович... Люблю Марью Васильевну...

Марья Васильевна - супруга Алексея Петровича, известный палеонтолог; у

меня с детства - предубеждение против ученых женщин: а Марья Васильевна -

такая живая, чуткая, интересная умница, что явление ее у нае - мне подарок.

И Павловы у нас бывают; и мать бывает у Павловых; и Павловы - совсем не

то, что другие профессорские "четы".

Позднее, выросши, я понял: Алексей Петрович, ученый специалист,

работающий в науке, науке отдавший жизнь, кроме всего, - человек широкий;

свободный, горящий бескорыстием интересов; он доказывает, что наука не

суживает кругозора, наоборот, расширяет его, и направляет взор к живым

конкретностям жизни; вот уж про кого не скажешь, что - "чудак"; не "чудак" -

тонкий умница; и рассеянность в нем не смешна, а нечто, само собой

разумеющееся: рассеянность от пристальности, сосредоточенности; но итог ее -

непредвзятость.

Алексей Петрович остался в памяти моей, как непред-взятейший человек;

впечатление: его квартира превратилась в продолжение палеонтологического

кабинета; но и его университетский кабинет - продолжение его квартиры; Марья

Васильевна - и тут и там: там - научный друг Алексея Петровича; здесь - друг

жизни; в квартире Павловых я не чувствовал никаких признаков того "быти-ка",

о котором у меня вырываются горькие слова; быт, мещанство, чванство,

"традиции" - все это перегорело без остатка в горящей жизни супругов ученых;

и, глядя со стороны на эту жизнь, делается бодро, молодо, весело:

прекрасные, плодотворные, конкретные жизни двух не-разлучек, Марьи

Васильевны и Алексея Петровича. Или они работают в кабинетах, или отдыхают в

путешествиях и научных экскурсиях; кабинет не закрыл природы; и красота

природы ворвалась в кабинет.

Павловы, появляясь везде, нигде не зацеплялись за сплетни и душные

мороки; я - ребенок, отрок, студент, декадент, писатель, мировоззритель, -

на протяжении многих лет никогда не менял моего детского впечатления от

Павлова, подарившего американские марки, потому что он умел всегда как-то

дарить: мыслью, улыбкою, непредвзятым отношением к тому, к чему столь многие

относились предвзято; и, между прочим: он - мог одарить пением; у него был

хороший голос; и он приятно, не чинясь, как юноша, охотно соглашался пропеть

романсы Грига.

Внутренне-строгий к другим, еще более строгий к себе, - он прекрасно,

дельно, конкретно читал нам лекции по геологии (исторической и динамической)

над принесенным им в аудиторию ящиком горных пород; но я упрекаю себя в том,

что недостаточно использовал эти интересные лекции, редко бывал на них; оно

и понятно: ведь с третьего курса я лишь доканчивал естественный факультет:

философия, эстетика, начинающаяся литературная деятельность привлекали мое

Blog

Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Содержание