Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 46

почве моего купания и мытья в бане с дамами; когда меня мыли в бане

молоденькие горничные, мне делалось неловко от смутных вздрогов пола во мне;

я считаю, что после девяти лет не гигиенично мальчикам купаться с "дамами",

а меня заставляли проделывать это до двенадцати лет.

5. ИЗБАВИТЕЛЬНИЦА

В 1889 году я с наслаждением прослушал "Князя Серебряного"110 и с

наслаждением коснулся песен "Оссиа-на";111 и весной же этого года наступило

радостное событие, чреватое будущим: около меня появилась мадемуазель Белла

Радэн (по отцу - француженка, по матери - немка) ; она прожила четыре года,

доведя до второго класса гимназии; она стала "другом" впервые; до нее - не

было "друзей"; кабы не она, чем бы я стал?112

Мадемуазель Белла не соответствовала своему имени; наружностью она была

не "Беллой", а "Бэтой";113 но умные, серые, понимающие меня без слов глаза

ее были дороже мне всех красот; они теплились: сериозной любовью, сериозной

сознательностью, на меня обращенной; из всех гувернанток она-то и была:

"педагог". До нее я рос заброшенным; гувернантки учили меня подшаркам и

тому, как сидеть за столом и держать ножик с вилкою; "мадемуазель" (так я ее

называл) прочитала сериозную драму маленького "человечка" и протянула ему,

как взрослому, руку помощи; с ней я забыл, что я "маленький"; и оттого-то

лишь с ней я был маленьким (без кавычек); с ней с одной не ломался я; в

нашем с ней забвении о всяких воспитательных критериях, в ее постоянном

подчеркивании мне, что я и сам все понимаю, и заключалось мое спасение; она

начала расколдовывать мою душу, оцепеневшую ненормально; как улитка, годами

таился я в своей скорлупе; когда мы оставались вдвоем, то "улитка" выползала

из раковины.

Сколько ее споров я выслушал с иными из глупых "взрослых", при мне ей

объяснявших, какой я отсталый ребенок; с каким негодованием, почти с мукою

она давала глазами понять, что при мне таких разговоров вести нельзя; она

схватывала меня, прижимала к себе и, гладя по голове, бросала непрошеному

психологу:

- Оставьте, он - все понимает... Вы вот не понимаете ничего!

И потом она успокаивала меня:

- Не верьте, Бобинька, глупым людям.

Она обращалась ко мне на "вы"; называла же меня Бобинькой и "мои

ами";114 ум ее сказывался в том, что она не замазывала мне бестактных слов

обо мне; она одна знала, что такое замазывание и беспроко, и вредно, что я

все вижу; и лучше критиковать действительность нам вдвоем, чем мне

забиваться в мое подполье.

Но, наблюдая мои нервные гримасы на людях, она не выдерживала, и, когда

мы оставались вдвоем, она упрекала меня:

- Я вас не понимаю: для чего вы ломаетесь? Вы делаете все, чтобы о вас

подумали с самой худшей стороны. Зачем это ломанье под "дурачка"; вы -

совсем другое.

Увы, ей не было до конца ясно, что без "под дурачка" мне никогда нельзя

было прожить: "под дурачка" - водолазный колокол, надев который, я утопал в

океане невнятицы; потом колокол стал привычкой; привычка ко времени

появления мадемуазель уже вогналась в инстинкт; с инстинктами трудно

бороться.

С первого нашего лета в Демьянове мы прочно задру-жили; летнее иго Веры

Владыкиной превратилось во влюбление Веры в умную мадемуазель, взявшую Веру

под свое покровительство и заставившую ее считаться со мной; по отношению же

к меня истязавшим мальчуганам она взяла иной курс; она вошла с ними в

дипломатические сношения и выработала конституцию моих игр с "индейцами"; я,

благодаря мадемуазель, был принят в компанию мальчиков.

Расширились мои социальные связи; и углубилось индивидуальное общение

со старшим "другом".

С мадемуазель мы игрывали вдвоем; она была не прочь и порезвиться, но в

меру; но центр общения - доверие, которое она мне оказывала; она редко

следила за мной; она мне объясняла, что так, что не так; и, объяснив,

отпускала на все четыре стороны; и я ценил это доверие; я боялся его

нарушить.

С ней начинаются упоительные чтения вслух романов Жюль Верна, Майн Рида

и Купера: по-французски; и это чтение длится из года в год; она всегда

озабочена выбором новой книги; почти не давая уроков мне, она вводит меня в

миры путешествий, знакомит с географией и этнографией, добивается, чтобы мне

купили географический атлас, заинтересовывает коллекцией иностранных марок;

"Хижина дяди Тома"115, де-Амичис116, биографии ученых, чего только мы не

перечитали с ней; с ней я впервые прикоснулся к культуре; главное:

формальные уроки она сводит к минимуму; мать, видя, что я не сижу, уткнув

нос в учебник, доверяется ей; и не преследует "преждевременным" развитием;

при мадемуазель я начинаю много бегать и лазить по деревьям; из меня

вырабатывается великолепный лазун; и вдруг обнаруживается подлинная

гимнастическая ловкость, предмет удивленья мальчишек; она добивается того,

что по воскресеньям нас с ней отпускают в немецкое гимнастическое общество;

и я два года, еще до гимназии, и марширую, и прыгаю, и упражняюсь на "барах"

(впоследствии, отроком, я щеголял различными фокусами на трапеции, быстротой

бега, высотою прыжка, умением ходить с зажженной лампой на голове и взлезать

на четыре поставленных друг на друга стула).

Толчок ко всему этому - мадемуазель.

С осени 1889 года передо мной углубляется собственный мир, мир дремучих

лесов; я, Кожаный Чулок [Название героя серии романов Купера 117.],

испытываю невероятные приключения в лесах, около озера Онтарио вместе с моим

другом, делаваром Чинганхуком; леса - комнаты нашей квартиры в часы, когда

родителей нет дома; это часы от двух до пяти; мать - на Кузнецком; отец - в

университете; все комнаты - в нашем распоряжении; моя игра разрастается,

захватывая за днем день; и уже - не оканчивается; я всегда озабочен

сочинением фабулы происшествий в "американских лесах" (нашей квартиры); где

я? Что делаю? Кого выслеживаю? Какие козни строит против меня Магуа,

Остроглазая лисица [Тоже личность из романов Купера]? Мне кажется, в этой

игре, в продумывании ее фабулы и началась та линия, которая в будущем

вытянулась в писательство; в этот сезон я упражняюсь в сюжете и в

приурочивании предметов комнатного обихода к предметам ландшафта лесной

природы; дверь детской, на которую я выучился взлезать и сидеть часами

верхом на ней, - скала, высоко приподнятая над лесными чащами; и недоступная

врагу; лишь сидя на ней, я в безопасности: опустись в леса, - там рыщут

гуроны, враги мои. Взобравшись на дверь, я часами задумчиво выглубляю фабулу

своей игры; в ней вырастала необходимость: переработать всю обстановку

комнат; каждая - многоверстный район, которого топография мне известна;

самое дремучее место леса - гостиная; зеркало - падающий водопад; красный

комод - гранитная гора. У меня множество заданий: все мелочи событий

квартиры переложить в игру; скажем - звонок: в передней появляется Леонид

Кузьмич Лахтин; тотчас же возникает вопрос: что это значит? Ага - посол от

гуронов: ухо держи востро! Если это профессор Алексей Петрович Павлов, то -

союзник: делавар.

Сидя верхом на двери и ногами раскачивая ее, я учитываю создавшееся

положение; и принимаю решение; потом уж спускаюсь в лес. У меня впечатление:

сезон 1889 года я просидел на двери в думах о сюжете; отец, мать, близкие

так привыкли меня видеть сидящим верхом на двери, что и не делали замечаний;

дверь - мое кресло.

Эта игра - упоительна; вообще: жизнь начинает мне улыбаться; умная

мадемуазель - друг дома, своя; и отец, и мать, поручив меня ей всецело, уже

не ссорятся из-за меня.

А учиться с мадемуазель - одно восхищение; это же - игра, а не ученье;

и здесь все мне дается легко; я сперва отыскиваю на карте Северной Америки

область озер, где "он" бродит ("он" - субъект игры); потом -

заинтересовываюсь уже всею Америкой; потом интересует меня, как попасть в

Россию; и я - в России; незаметно земной шар мною изучен; и мы с мадемуазель

загадываем ряд кругосветных путешествий. Вслед за физической географией

заинтересовываюсь я и политической; государства, народонаселение, столицы,

количество жителей, армия и флот - все входит в сферу моих интересов; но я

ничего механически не заучиваю, а стараюсь узнанное ввести в игру; и в

упражнениях над расширением сюжета игры я овладеваю фактами.

В середине зимы меня везут в Малый театр, везут на детскую елку в

Благородное собрание; я встречаю новый год шампанским; тут отец заболевает

ревматизмом, и омрачается быт нашей квартиры; но болезнь благополучно

заканчивается.

Конец зимы окрашен мне чтением арабских сказок; и чтением ряда

мифологических книг (для детей); некоторое время я переполнен событиями

греческой мифологии, опять-таки овладевая ими в играх; я разыгрываю миф о

Язоне, об аргонавтах, о Персее; с особенным вдохновением совершаю я

двенадцать подвигов Геракла.

Над всеми играми - добрый их гений-покровитель: мадемуазель.

Весной отца назначают председателем экзаменационной комиссии в Одессу;

после Одессы родители собираются на все лето в Крым; Демьяново -

ликвидировано; меня же с мадемуазель решают завезти в Городищи, под Киевом,

к племяннице отца ф**120.

Мое первое путешествие (Москва - Киев) волнует меня: я липну к окнам

вагона, вбирая в себя смену климата и удивляясь белым хаткам Украины; в

Конотопе к нам в отделение входит седой, веселый высокий старик с

взъерошенными волосами и седой бородой; увидев отца, он делает

необыкновенные, театральные жесты:

- А, Николай Васильевич!

Между отцом и ним завязывается веселый, живой разговор; старик шутит,

громко смеется, с театральными жестами откидывается; и, кажется, декламирует

что-то.

Старик мне очень нравится; время с ним летит незаметно; я узнаю, что

это писатель Григорович.

Он скоро сошел, не доезжая до Киева.

Когда потом я увидел Григоровича на портрете, то я сразу узнал его; он

запомнился мне точь-в-точь таким, каким изображают его.

Киев меня поражает горами, Лаврой, садами при домах; и - кучей родных

(четыре тети); у каждой - дети от взрослых до почти моего возраста; это все

двоюродные сестры и братья; и я усиленно бываю у тетей; все время проходит в

знакомстве с родственниками; мадемуазель я почти и не вижу; она проводит все

время со своими родителями, живущими в Киеве; я поражен изяществом ее брата,

мсье Жозефа, служащего в каком-то банке; он производит впечатление красотой,

светскостью, умением очаровывать; впоследствии он стал одним из директоров

"Креди Лионэ"121, сделав в Париже большую карьеру; и я слышу, что сестра

мадемуазель, мадемуазель Сесиль, - гувернантка у детей известного киевского

адвоката Куперника; я слышу о девочках Куперник, о каких-то несчастиях их

семейного положения; но все это - смутно: внимание мое перевлечено на

родственников; мне очень нравятся веселые и относительно молодые тети: тетя

Саша и тетя Анюта, с которой дружит мать; удивляюсь седой и почтенной тете

Марианне Арабажиной; и стареющей, строгой, красивой тете Варе Кистяковской;

поражает красивый чернобородый двоюродный брат, уже доктор, Александр

Федорович Кистяковский; и красивый, элегантный, оставленный при университете

двоюродный брат Костя (позднее профессор К. И. Арабажин); нравится и его

сестра, красивая и веселая Милочка, которая возится с нами, с ребятами

(будущая жена профессора Перетца).

Киев прошел, как сон, в играх в саду у тети Кистяковской и в саду у

тети Саши Ильяшенко; и мне не хочется вырываться из этого веселого общества

в незнакомые Городищи, где нас ждут.

Мы-таки приезжаем туда.

Муж двоюродной сестры там главный управляющий двенадцати экономии,

составляющих 60 000 десятин одного лишь имения Балашова; у Балашова

несколько таких имений; главноуправляющий всех управляющих живет в

Петербурге, отсюда совершая объезды по губерниям балашовского "государства";

а Балашов, кажется, живет за границей.

Сразу же не понравилось в Городищах мне; не понравился грубый, циничный

Ф**, муж моей тоже двоюродной сестры; эта "сестра" по возрасту - тетя мне;

она - сухая, неласковая; и я уже вижу, что мы с ней не наладим никаких

отношений; мадемуазель грустна.

Действительно: когда уехали родители, атмосфера "чужих", и "чужих",

косо на нас глядящих, дала себя знать; стало и жутко и неуютно, и, главное:

даже негде гулять; городищенская усадьба, дом, сад, весь какой-то

пропыленный и со всех сторон обложенный грязными домиками пыльного местечка,

обитатели которого с ненавистью косились на ф**; кулак Ф** в виде

психического нажима я испытывал все время. Тут мне впервые прорезалась тема

об эксплуатации богатыми бедных: это - разговоры мадемуазель с задружившей с

нею, кажется, домового портнихою, Марьей Казимировной (если память не

изменяет мне); и я уже смутно начал понимать, к кому относились кулаки,

подымаемые в спину нам, когда нас везли в экипаже управляющего: не к нам с

мадемуазель они относились, а к Ф**.

И я сочувствовал поднимающим кулаки.

Не стану распространяться об унылом отсиживании в Городищах мая и июня;

одно утешало меня: открытый в наше распоряжение шкаф, набитый журналом

"Вокруг Света"122, который я перечитал за ряд лет: Габорио, Луи Буссенар и

другие романы путешествий и приключений ознакомили меня и с Центральной

Африкой, и с Гвианой, и с трущобами реки Амазонки; помнится: "Мирские

захребетники" Богданова124 положили начало скорому увлечению

естествознанием.

Но чтение взасос не заслоняло печального для меня факта: меня здесь не

любят; мы с мадемуазель - в тягость; нам это подчеркивают; более того:

каждый мой жест, каждое мое слово истолковывается в самом обидном для меня

смысле; и я слышу сравнения меня с дочерью Ф**: какая та умная и какой я

неразвитой "дурачок", по-чти идиотик; услышав эту "творимую легенду" , - я

впал в свое нервное озорство ломанья от внутреннего перепуга, - и все пошло

из рук вон плохо.

Грубый Ф** вызывал меня к своим гостям: демонстрировать им "идиотика";

и обращался ко мне с такими оскорбительными вопросами:

- А скажи-ка, если тебя разрубить пополам, будут ли два Бореньки, или

один?

Я, дрожа от обиды и оскорбления, ибо знал, что вопрос - демонстрация

моего идиотизма, бросал истерически и назло:

- Будут нас двое!

Мадемуазель - в ужасе:

- Что вы делаете? Зачем вы лжете?

- Видите, - с торжеством демонстрировал меня гостям "мужлан" ф**;

мадемуазель люто его ненавидела - из-за меня; она писала отцу о том, что

пребывание нас в Городищах оскорбительно: и для меня, и для отца; в ответ на

что получилось письмо, чтобы мы немедленно ехали в Москву, но что по дороге

мы можем заехать на дачу к Куперникам и провести несколько дней с

мадемуазель Сесиль (это в ответ на просьбу мадемуазель).

Я был вне себя от восторга; я и потом не мог простить Ф** циничного

издевательства над беззащитным младенцем; и уже в бытность "Андреем Белым",

изредка натыкаясь в Петербурге на членов семейства Ф**, не откликался на

приглашения бывать у них в доме, - в том доме, глава которого меня оплевал

ни за что ни про что, когда я был беззащитен и мал.

По дороге в Москву мы очутились в Боярках на даче Куперник;126

помнится, что родителей не было там (сам Куперник, кажется, был в Одессе);

помнится какая-то взрослая Геня, да мадемуазель Сесиль; и помнится кроткая,

хорошенькая девочка, Асенька; мне было весело, но я мало обращал внимания на

обитателей дачи (им было не до меня: в доме была своя драма); среди

подростков появлялась и барышня в голубом платье, некрасивая, печальная, с

грустными, умными глазами; и ее называли Таней; о Тане много разговаривали

мадемуазель Белла с мадемуазель Сесиль; в "Днях моей жизни" Т. Л.

Щепкиной-Ку-перник я не мог найти признаков точного ее пребывания на даче в

Боярках именно в дни нашей жизни там (около недели); вместе с тем: в июле

1890 года Т. Л. должна была быть именно на этой даче; из этого заключаю, что

"Таня" в голубом платье и была будущей писательницей; она описывает

переселение свое с дачи на месяц поздней нашего посещения127.

Неделя, проведенная в Боярках, после унылых Городищ, принесла радость;

хорошо было слоняться в лесах и брать приступом дачный забор, - неприступную

крепость (в моем воображении); здесь мне открылось, что грядки

подсолнечников, поля подсолнечников - полки и корпуса армии, которой я стал

командовать; в Городищах прочел я историю последней Турецкой войны и узнал о

победах Скобелева; Скобелев - это "я" же, а Боярки - театр военных действий;

неделя, проведенная здесь, превратилась в ряд блистательных, грандиозных

побед; мне было не до обитателей дачи Куперник, не до Асеньки даже, когда с

утра я объезжал корпуса, днем дирижировал битвами, уже охватившими район

Боярок, а не только дачи; к вечеру собирался военный совет и решал события

следующего дня; и, засыпая, додумывал я события игры, по-своему переиначивая

историю; ко времени отъезда наши войска стояли уже под Константинополем; я

возвращался в Москву, покрытый лаврами, во главе всей армии, которой

командовал.

Вставал вопрос, как совместить историю моих американских приключений с

новою ролью; я не мог просто бросить свой миф; предстояло: связать оба

мифа... И я сочинил биографию: в молодости "он" ("я" - второе) вел жизнь

траппера128 в американских лесах; а, вернувшись в Россию, "он" стал служить

в армии (ко времени войны); ряд успехов поставил его во главе войск;

возвращался "он" в июле 1890 года в Россию великим деятелем; да, но -

история? Тут-то начинается пересочиненье истории, чтобы она соответствовала

игре; обнаружилось: я и не Скобелев: не было еще такого; не было "такой"

России до осени 1890 года; скоро понадобились сведения о России для

пересочинения истории на мой лад; через год уже я читал календарь Суворина,

изучая статистику, структуру государственных учреждений, состав "двора" и

главы, посвященные армии и флоту (мои ближайшие функции); и с той поры в

ряде лет зимами разрабатывал я план летней кампании; летом вспыхивала война:

осенью ж я возвращался в Россию, увенчанный победами.

Первый мой триумфальный въезд сквозь Кремль (с Курского вокзала) был в

июле 1890 года; когда мы въехали в Спасские ворота, то грянул залп из орудий

(под воротами гремели камни пролетки).

Период перманентной игры обнимает десятилетие; она - вторая

действительность; в ней мальчик - "герой": установление связей между

отдельными моментами нескончаемого сюжета, имеющего своей сферой историю,

вырабатывает во мне и контроль мыслей и инициативу, которая вылезает в жизнь

зрелой позднее уже, а поверхностному наблюдателю предоставляется созерцать

тихого и недалекого мальчика; миф Ф** о моем идиотизме имеет в видимости

прочные корни; мадемуазель знает, что это не так.

Возвращаюсь к игре, чтобы, покончив с ней, к ней не возвращаться; она

длилась до времени сериозного изучения Шопенгауэра, Милля и символистов;

попутно, ознакомляясь с "героями" истории, я их обирал, перелагая на свой

лад; "он", выросший из Кожаного Чулка плюс Скобелева, скоро включил и

Суворова; путешествие в Париж в 1896 году было взятием "им" Парижа

(перефасоненная история 1812 - 1814 годов, но приуроченная к 1896 году);

ранее, узнавши о подвигах Юлия Цезаря и речах сенатора Цицерона, я обобрал и

Цезаря и Цицерона; но римский Сенат изменился: не Сенат, а парламент возник;

"он" вырвал его у правительства; надо же было объяснить себе ежедневное

посещение гимназии: "он" ежедневно ходит в Сенат и не урок отвечает с парты,

а речь произносит; с 1895 года "он" быстро левеет; продлись игра несколько

лет, "он" выступил бы в роли возглавителя революции, но "он" угас раньше: в

Blog

Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах