Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 14 15 16 17 18 19 20 21 ... 46

религия, искусство, науки, правила, быт были чем-то все еще мне

трансцендентным, к чему я подыскивал, так сказать, лесенки, к чему мне надо

было взобраться, то музыку переживал я имманентно своему "Я"; никакого

культа, никаких правил, никакого объяснения; все - ясно; и все - свободно:

летай как хочешь - вверх, вниз, вправо, влево, в этом звучащем пространстве;

в этом звучащем пространстве я был и бог, и жрец, и чтитель собственных

изречений, вернее: безгласных жестов.

В миги моих музыкальных восприятий я как бы хитро говорил себе, что я

выведен из тюрьмы, которая мне навязана безо всякой вины с моей стороны; не

было ведь никакого Арбата, дома Рахманова, "храма" на Моховой; и отсутствие

этих косных домов принесло мне радость совершенной свободы.

Но было чувство жгучего стыда, при одной мысли, что кто-нибудь

ненароком узнает о моем увлечении; и был страх: тогда меня тотчас лишат

музыки; ведь горький опыт мне показал: всякое проявление интереса к

чему-либо оканчивалось запретом; интерес к отцу с его объяснениями мне

истории с "цепкохвостого" обезьяною кончился: запретом всякого конкретного

общения с отцом; так же некогда меня лишили: няни, Раисы Ивановны; пришел

доктор Родионов и отнял сказки:

- Они - вредны ему!

Признайся я, что музыка мне - отрада, и я услышу:

- Музыка тебе вредна; не смей слушать. Мать запрет рояль; и все

кончится.

Но тогда я погиб: темница оплотнеет вокруг твердой стеною всевозможных

устоев.

Нет, до чего я был хитер пяти лет! Я уже вел себя, как осознавший свое

положение пленник: мне запрещено: любоваться гусарами; но и: любоваться

зверями зоологического атласа, слушать сказки, твердить назубок, что есть

нумерация: мне занавешен кудрями лоб, потому что я - "лобан".

- Посмотрите на лоб: урод вырастет. Он - вылитый отец!

И я знаю: отец - урод; быть уродом - позор: уродство отцу прощается: за

какие-то такие заслуги, которых у меня нет, да и быть не может; поэтому:

непростительно мне уродство мое; а я вопреки запрету (мне - быть уродом) уже

стал уродом; кудри одни меня оправдывают; и - нарядные платьица, в которые

переряжают меня, чтобы скрыть уродство; и мне стыдно мальчишек: они пристают

ко мне:

- Девчонка!

Я мечтаю о том, что если мне заплетут косицу, то я сумею, под шапку

упрятав волосы, появиться в компании мальчиков.

Ясно, что при таком перепуге и при таких пинках со всех сторон

невозможно не схитрить; и я хитрю; отводы глаз мои изумительны; трепеща от

звуков музыки с четырех лет, я обнаружил любовь к ней и ее понимание лишь к

седьмому классу гимназии; до - прикидывался равнодушным; и мать - вздыхала:

- Он - как отец: ровно ничего не слышит... Не музыкален, как все

математики!

Было мне горько до слез от таких слов; но стыд и страх закупоривали

меня; и я не шел на "провокацию":

- Попробуй услышать - и нет тебе музыки!

Моя стыдливость в признании своей влюбленности в звуки напоминала

скрытность сериозно влюбленного.

Музыка мне окрылила игру; так же, как я научился, лежа в кроватке,

летать на звуках, я научился под перекрестным взором взрослых играть про

себя, да так, что никто бы не догадался, во что я играю: мифы души,

выраставшие на крыльях музыки, соединял я с предметами обыденного быта; "как

будто" моих игр стало мне сериозной проблемой настроения в противовес двум

действительностям третьей; и эту игру, окрепшую до сериозных заданий,

впоследствии назвал я процессом символизации; в символизации преодолевал

ножницы я: 1) между бытом родителей и собою, 2) между отцом и матерью, 3)

между разнородными утверждениями авторитетов, Лясковской и Танеева, о том,

что "так надо" жить и что жить "так не надо".

Во всех планах жизни ножницы разрезали меня; и во всех планах жизни

ножницами разрезал я разрезы жизни; так преодолевал я проблему ножниц;

оспаривания отцом и матерью правоты их взглядов разрешил скоро я в неправоту

их обоих, противопоставив им мое право на свой взгляд на жизнь и на свое

объяснение явлений жизни; моя эмпирика заключалась в выявлении моих

безыменных, мне не объясненных никак переживаний сознания; и я уже знал, о

чем можно спрашивать, что объяснимо родителями и что ими не будет объяснено

никак; это последнее я затаил.

Но иногда мне нечего было противопоставить, кроме музыки и своих

собственных эстетических переживаний; уже гораздо позднее, бронированные

доводами, методами и мыслями моими о них, они выдвинуты были мною в жизнь; и

стали материалом моей уже громко исповедуемой идеологии символизма.

Я стал символистом до всяческого оформления мучившей меня проблемы

преодоления ножниц; символизм был мне моим отстраданным, проведенным сквозь

катакомбы лет опытом, о котором я впервые заговорил вслух пред всеми лишь в

седьмом классе гимназии и о котором молчал не менее двенадцати лет своего

детства и отрочества;28 то, что я говорил, было сложно, запутанно, ибо не

существовало мне шпаргалок из готовых мировоззрений; и я должен был на

первых порах сам озаботиться тем, чтобы из ряда мировоззрений наготовить

себе защитительный материал; легко жарить по Писареву, по Льюису, по

Спенсеру; так жарило большинство соклассников; а я жарил из себя самого; и

запутывался.

Но я говорил убежденно: в основе слов лежал опыт лет.

Если в волне никем мне не объясненных переживаний и было нечто от

"мистика", так это было понятно: ребенку, лишенному возможности объяснить

свой опыт в правилах индукции Милля, было свойственно не понимать многого; и

мой отказ от ряда "обидных ясностей" ползучего эмпиризма в ту пору скорее

напоминает действие революционера, бьющего по данным стабилизации, бьющего

чем попало, лишь бы не соглашаться покорной овечкою с объяснениями, которые

в ряде десятилетий сказали несостоятельность; и я бил - в разные времена: и

Шопенгауэром, и Ницше, и Соловьевым, и Марксом по тому, что мне казалось

догматом, однолинейным, не диалектичным, статичным. Если я схватывал не то

оружие, если я не стал попугаем, повторяющим марксистские фразы, так это

потому, что Маркса я стал читать в 1906 году 29, а символистом я стал в

1884; чем и кем прикажете объяснить мой личный опыт 1884, 1885, 1886, 1887 и

так далее годов? И я объяснял разными мировоззрениями; но брал их рабочими,

временными и текучими гипотезами; я никого не "боялся": Соловьев - так

Соловьев (в одном случае), Ницше - так Ницше (в другом).

Позднее я писал о Ницше: "Можно освещать проблему ценностей у Ницше в

свете этой проблемы у Маркса, Авенариуса, Риккерта; но нельзя результатами

такого сравнения выражать Ницше, невыразимого... Когда речь идет о

воззрениях Ницше, то мы имеем дело: 1) с системой символов, захватывающих

невыразимую глубину души; 2) с методологическим обоснованием этих символов в

той или иной системе знаний... 3) сталкиваемся с серией противоречивых

миросозерцании у самого Ницше" ("Арабески", стр. 81 - 82)30. И далее:

"Операционным ножом, случайно подобранным на пути, биологией, отсекает Ницше

себя от себя самого, связанного с передовыми дегенератами своего времени -

Шопенгауэром и Вагнером" ("Арабески", стр. 87)3|. Так писал я в 1907 году

столько же о Ницше, сколько и о себе; но передовой дегенерат моего времени -

либерал с ползуче неопределенным мировоззрением, поданным в лозунгах

"обидной ясности", меня оболгал; и - операционными ножами, то есть и

Шопенгауэром, и Соловьевым, и Марксом (позднее), и Ницше, я отрезывался от

него, не прикрепляя своей руки символиста к орудию момента, подхваченному

мною на том или ином отрезке пути.

Поэтому не прикрепляйте меня вы, прикрепители, объяснители,

популяризаторы, - всецело: к Соловьеву, или к Ницше, или к кому бы то ни

было; я не отказываюсь от них в том, в чем я учился у них; но сливать "мой

символизм" с какой-нибудь метафизикой - верх глупости; прикрепите к

Соловьеву - и наткнетесь на фразу в статье-воспоминании о Соловьеве о его

малоговорящей метафизике;32 прикрепите к Риккерту - и наткнетесь на едкую

пародию (против неокантианцев); самое мое мировоззрение - проблема

контрапункта, диалектики энного рода методических оправ в круге целого;

каждая, как метод плоскости, как проекции пространства на плоскости, условно

защищаема мною; и отрицаема там, где она стабилизуема в догмат; догмата у

меня не было, ибо я символист, а не догматик, то есть учившийся у музыки

ритмическим жестам пляски мысли, а не склеротическому пыхтению под бременем

несения скрижалей.

Если вы пыхтите, когда мыслите, то не переносите пыхтения ваших

тяжелодумий на мой символизм, которому девизом всегда служили слова Ницше:

"Заратустра плясун. Заратустра легкий... всегда готовый к полету... готовый

и проворный, блаженно-легкоготовый... любящий прыжки и вперед, и в

сторону..."33 Шопенгауэровским пессимизмом отрезавшийся от обидно ясного

оптимизма позитивистических квартирок, стихами Соловьева пропевший о заре,

учившийся афоризму у Ницше, а академическому дебату у гносеологов, сидевший

в чаду лабораторий и дравшийся с желтой прессою, я - ни шопенгауэри-анец; ни

соловьист, ни ницшеанец, менее всего "ист" и "анец", пока не усвоен стержень

моего мировоззритель-ного ритма, бойтесь полемики со мной; всегда могу

укусить со стороны вполне неожиданной; и, укусив, доказать по пунктам

(гносеологически), что я поступил не вопреки мировоззрению своему, а на

основании его данных, ибо мировоззрение мое для вас весьма туманная штука:

оно ни монизм, ни дуализм, ни плюрализм, а плюро-дуо-монизм, то есть

пространственная фигура, имеющая одну вершину, многие основания и явно

совмещающая в проблеме имманентности антиномию дуализма, но - преодоленного

в конкретный монизм.

И потому-то укусы мои часто бывают укусами в спину, когда борются со

мной, повернувшись ко мне спиной.

Не я ли писал в 1909 году, что "падают твердыни теоретической

философии" и что "нечего в них искать теоретической значимости"?

("Символизм", стр. 68); 34 стало быть: грошевое дело пришивать меня к

Шопенгауэру, Риккерту и Соловьеву, не так глядевшим на "теоретическую

значимость". И я же писал в 1915 году в согласии с собой: "Мировоззрения

человечества - живая метаморфоза индивидуально целостных триадических

построений". И далее: "Элементами... мировоззрений будут... четыре категории

моносов: 1) "Монос" градации... 2) "Монос" тона... 3) "Монос"

мироощущения... 4) "Монос" метода..." ("Мировоззрение Гете", стр. 182 - 183)

35. С точки зрения диалектики градационной последовательности для меня могут

быть: 1) монизмы (материализм, рационализм, идеализм и т.д.); 2)

дуо-монизмы: "монос" материя берется в эмпиризме, в логизме, в

трансцендентализме и т. д.; 3) плюро-дуо-монизмы и т. д. (Ibidem, стр. 186 -

187); я, например, перебираю градацию диалектикой допустимых логизмов: 1)

логический материализм (Демокрит), 2) логический математизм (Кантор), 3)

логический рационализм (Когэн), 4) логический психизм (Фехнер), 5)

логический монадизм (Лейбниц) и т. д. (Ibidem, стр. 188). И я говорю, что

надо оттенять "нюанс моно-дуо-плюральной градации, многообразие модуляций

которой - сама история философии" (Ibidem, стр. 189) 36.

Не зная, что конфигурационный закон диалектического разверта

мировоззрительных фигур мысли, всегда условных в статике, есть альфа и омега

моей мировоззритель-ной точки зрения, я ведь могу, если захочу, наделать

много бед критику, "Николаше", папашиному сынку, всегда прямолинейно

пыхтящему однобоким догматом; он, например, ткнет в одну из проекций моей

фигуры мысли и радостно поймает с поличным:

- Ага, - вот он у него где, мистический квадрат!

А я, диалектически перебежав по моей четырехгранной пирамиде, основание

которой - квадратно, а бока - треугольны, я ткну в спину треугольником

научно-позитивного мировоззрения: "Закон эквивалентов нашел бы свое

выражение в формальной эстетике" ("Символизм", стр. 187) 37. Ну, похоже ли

это на мистику и трансцендентность? Вот цитата: "Эмблематика... смысла...

распадается на три части; в первой выводится теоретическое место для

понятия... системы; ...во второй дедуцируются эмблемы...; в третьей части мы

можем систематизировать все эмблематические места познаний и творчеств в

любой дисциплине" ("Символизм", стр. 117)38. Заметьте: в любой дисциплине: в

химии так же, как и в философии. Что это значит? А вот что: "Мы можем дать

систему творческой ценности в методах механического миропонимания; нетрудно

видеть, что... религиозное, эстетическое и примитивное творчество в пределах

механического миропонимания примет вид взаимного превращения различного рода

энергий... Мы можем дать системе творческих ценностей гносеологическое

обоснование: нетрудно видеть, что мы получим... учение о формах и нормах

творчества..."39 и так далее. Я перечисляю каталог эмблем, которые суть

методологические понятия для опыта в науках и которые становятся

диалектическими понятиями в контрапункте из взаимного преломления; система

символизма должна стать словарем возможных исчисляемых преломлений; и,

главное, в "Эмблематике смысла" я не даю такой каталожной системы, а

указываю лишь путь работ для будущих теоретиков символизма, методологов, а

не метафизиков, диалектиков, а не догматиков.

Согласитесь, папашин сынок, оклеветавший меня в годах, что вам же хуже

будет, если я согласно диалектическому принципу моего символизма,

вооружившись своими естественно-научными познаниями в ответ на ваши

инкриминации в трансцендентизме, возьму да и переведу свои "трансцендентные"

эмблемы на язык материи; и ухну вам в спину: Бором, Резерфордом, Томсоном,

которых вы не изучали и которых изучал я.

И, главное: я, как символист, буду последователен, оставаясь верен

принципу своего мировоззрения, дающему мне право то говорить так, как

заговорил бы химик, то заговорить так, как заговорил бы художник Ницше:

"Заратустра плясун... Заратустра легкий... любящий прыжки вперед и в

сторону". А - главное: гносеологически загрунтовавший себе право на

подобного рода "алогические" прыжки.

Мораль: изучайте трудолюбиво в целом мировоззрение противника, а не

воруйте цитатки; много есть у меня всякого цитатного добра, но кто берет

цитату вне круга цитат, ее объясняющих, тот - вор и убийца смыслов.

Я пишу о том, как я стал "символистом" от музыки еще пяти лет; в этом

символизме от музыки, от гераклити-анского вихря40, строящего лишь формы в

движении и никогда в покое, и подставляющего вместо понятия догмы понятие

ритма, или закона изменений темы в вариациях и всяческого трансформизма, и

заложена основа всего будущего моего.

О том, как в университете я, чтитель поэзии Соловьева и Блока, был

дарвинистом против формализма и механицистом против витализма, я надеюсь

рассказать позднее; повторяю: и трансформизм, и Дарвин, но и Ницше, и

Метерлинк были мною сперва пережиты в опыте, и уже потом узнаны в печатных

томах, ибо мои позднейшие вкусы в литературе - отбор по переживаниям, мной

испытанным в детстве.

Еще штрих: я всегда ощущал рубеж столетий между собою и бытом; и мне

всегда стояла проблема борьбы с обстанием; так же, как теперь я борюсь с

"Николашей", редукцией папаши, я боролся с большими "папашами" маленьких

"Николаш"; и борьба ребенка, отстаивавшего свое право на бытие, была и

трагична, и героична (не юмористична, как борьба с "Николашами").

Дети рубежа и не могли перейти в начало века, не сказав "нет" этому

веку; в момент же этого "нет" у них еще не было ничего готового в смысле

собственного мировоззрения; их "да" слов не имело; э отцы так и сыпали

словесными терминами. Но была твердейшая уверенность в том, что отцами

подаваемое "да" никуда не годится.

Отсюда - уход из сферы чуждого "да" или - сжатие младенца в точку

кроватки; и переживание огромной ночи, припавшей к младенцу; переживания

Нирваны не раз охватывали, как опасность прижизненной смерти41.

И отсюда же ноты Нирваны в моей биографии; отсюда и юношеское

шопенгауэрианство.

3. ДЕТИ РУБЕЖА

Мы, дети рубежа, позднее встречаясь, узнавали друг друга; ведь мы были

до встречи уже социальной группой подпольщиков культуры; группа объединилась

не столько на "да", сколько на "нет"; эпоха, нас родившая, была статична; мы

были в те годы - заряд динамизма; отцы наши, будучи аналитиками, превратили

анализ в догму; мы, отдаваясь текучему процессу, были скорей диалектиками,

ища единства противоположностей, как целого, не адекватного только сумме

частей; слагаемые, или части, не отражающие чего-то в целом, называли

эмблемами мы; искомое целое, как обстанием не данную действительность, мы

назвали сферою символа; под словом "символ" разумел я конкретный синтез, а

не абстрактный; в его квалитативности, а не только в "квантитас";

рассудочный синтез квантитативен; после Канта всякий синтез принял форму

"синтеза в рассудке"; и - только; под "символом" разумели мы химический

синтез; разумели "соль", свойства которой не даны ни в яде хлоре, ни в яде

натрии, соль образующих; ставить знак равенства между химией свойств и

частей в целом, не данной в частях, и мистикой может только человек, не

изучавший природы химических веществ, природы диалектики, природы

количественной качественности, о которой правильно говорит Энгельс42. Мы

разумели некую жизненность факта, не взятую на учет формальными эстетиками.

Слово "сюмболон" производил я от глагола "сюмбалло" - соединяю 43, как

"вместе сбрасываю" с выделением химической энергии, пресуществляющей хлор и

натрий в третье, новое вещество: в соль.

"Символизм" означало: осуществленный до конца синтез, а не только

соположение синтезируемых частей ( "сюнтитэми" - сополагаю) ;44 в

соположении количества не выявляют еще своих новых качеств.

При чем мистика? Разве химическая реакция мистична?

В "символизации" мы подчеркивали процесс становления новых качеств; в

словесной изобразительности диалектику течения новых словесных значений. Мы

были всегда гераклитианцами, несущими бунт в царство средневекового

Аристотеля; самое понятие гераклитовского Логоса45 было нам понятием ритма,

закона изменений, а не статической формы или нормы рассудка.

Но наше ритмическое единство допускало подстановки; мы могли говорить о

нем и в терминах философии Логоса, и в терминах энергетики, ибо умели

переводить метод в метод и прочитывать явления, держась не за букву

(проблема перевода с языка на язык); учитесь, неповоротливый критик:

"символист" вам подсказывает, как в методической диалектике брать проблему

эмблематики смысла, о которой я писал двадцать лет назад46 (удивительно

путанные головы, - им было рассказано внятно, а они - опять за свое:

"мистика, мистика!").

Мы отрицали склероз мозга очень многих голов своего времени; и мы были

правы в борьбе со склерозом: прием иода, иль символизма, не растворил

извести в их головах.

Мы, символисты, имеем право говорить о символизме хотя бы на основании

закона давности; тридцать лет - срок почтенный; и наше право базировано

двояко: тридцать лет мы говорим о символизме так, как я говорю; и тридцать

лет мы даем критикам материал нашим творчеством; мнение "спеца" о предмете

споров должно быть взято на учет особенно там, где царят и сознательные, и

бессознательные фальшивки, где действуют фабрики волчьих паспортов с

транзитными визами "мистика" и "трансцендентность".

Типичные ли мы мистики? Типичные мистики не бывают смолоду перепичканы

естествознанием; Брюсов, любитель математики, спинозист-гимназист 47, -

мистик ли? Я - естественник; Балтрушайтис - естественник;48 издатель

"Скорпиона" по образованию - математик;49 Эллис - образованнейший экономист.

Blog

Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Содержание