Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   36   37   38   39   40   41   42   43   ...   50

частиц бытия. Кроме этого, есть, наверно, и еще одна причина, а

именно: в данном случае в игру вступают вещи, возможно, еще

более крупные и грозные, чем битва Иоанна с Людовиком..."

"Но речь идет о воровстве и распрях развращенных монахов!"

- вскричал я с недоверием.

"Из-за запрещенной книги, Адсон, из-за запрещенной книги",

- ответствовал Вильгельм.


Монахи уже направлялись к вечере. Прошла добрая половина

трапезы, когда появился и сел рядом с нами Михаил Цезенский с

сообщением, что Убертин покинул пределы аббатства. И Вильгельм

наконец смог перевести дух.

Отужинав, мы не стали задерживаться возле Аббата,

беседовавшего с Бернардом, а быстро нагнали Бенция. Тот

приветствовал нас кривой ухмылкой, бочком продвигаясь по

направлению к двери. Но Вильгельм остановил его и заставил

отойти с нами в угол кухни.

"Бенций, - обратился к нему Вильгельм. - Где книга?"

"Какая книга?"

"Бенций, ни ты, ни я не идиоты. Я говорю о книге, которую

мы утром искали у Северина и которую я не распознал, а ты

распознал сразу же и сразу же вернулся за ней".

"А почему вы думаете, что я ее взял?"

"Думаю. И ты так же думаешь. Где она?"

"Я не могу сказать".

"Бенций, если ты не скажешь, я обо всем доложу Аббату".

"Я не могу сказать именно по распоряжению Аббата, -

ответил Бенций с самым смиренным видом. - Сегодня, после нашей

с вами встречи, имело место событие, о котором вам следует

узнать. После смерти Беренгара освободилось место помощника

библиотекаря. Сегодня днем Малахия предложил мне занять этот

пост. Только что, полчаса назад. Аббат утвердил мое назначение.

И с завтрашнего утра, надеюсь, меня начнут приобщать к тайнам

библиотеки. Я действительно взял тогда книгу и спрятал под

соломенным тюфяком в своей келье, даже не заглянув в нее,

поскольку понимал, что за мной следит Малахия. И вскоре после

этого Малахия сделал мне вышеупомянутое предложение. Тогда я

поступил, как и надлежит помощнику библиотекаря: передал книгу

ему".

Я уже не мог удерживаться и встрял с негодованием в их

беседу: "Ах ты, Бенций, ведь ты же еще вчера... Ведь вы же еще

вчера рассказывали, как вас гложет страсть к познанию, и как

вам не хочется, чтобы в библиотеке что-то утаивали, и что

ученый имеет право знать..."

Бенций покраснел и не отвечал. Но Вильгельм остановил

меня: "Адсон, несколько часов назад Бенций перешел в другой

лагерь. Теперь он охраняет те секреты, которые прежде мечтал

открыть. Охраняя их, он будет иметь достаточно времени, чтобы

наслаждаться ими..."

"А как же все остальные?" - сказал я. - Бенций же

говорил от имени всех!"

"Вчера", - ответил Вильгельм. И увел меня прочь, оставив

Бенция одного и в замешательстве.

"Бенций, - сказал мне позднее Вильгельм, - это жертва.

Жертва сладострастия, которое отличается как от сладострастия

Беренгара, так и от сладострастия келаря. Подобно многим другим

ученым, он сладострастно жаждет знать. Знание ради знания. Не

допущенный к какой-то части знания, он жаждет завладеть именно

этой частью. Сейчас он наконец завладел. Малахия понимал, с кем

имеет дело, и выбрал безошибочное средство, чтобы вернуть книгу

и заставить Бенция молчать. Ты спросишь, какой прок ему

охранять такие запасы знаний, если он не имеет права

обнаруживать их перед другими людьми. Но именно в этом смысле я

и говорю о сладострастии. Этого сладострастия нет у Рогира

Бэкона. Тот стремился поставить < науку на службу народа Божия,

ради его счастья. Следовательно, он не гнался за знанием ради

знания. А у Бенция только ненасытное любопытство, гордыня ума.

Он сладострастник. Он нашел способ не хуже любого другого,

чтобы ему, монаху, видоизменять и удовлетворять в

опосредованном виде похоть собственных чресл. Таков же,

впрочем, и жар, который побуждает иных воевать за правую или за

еретическую веру. Видишь, не одно плотское сладострастие бывает

на свете. Сладострастник и Бернард Ги. У него - извращенный

блуд карания и милования, который он отождествляет со

сладострастием власти. Есть сладострастие накопительства - как

у нашего святейшего, хотя уже и не римского папы. Есть

сладострастие причастности, преображения, покаяния и гибели -

которое было у нашего келаря в молодости. И есть сладострастие

чтения - как у Бенция. Подобно прочим видам сладострастия, в

частности сладострастию Онана, изливавшего собственное семя на

землю, это сладострастие совершенно бесплодно и не идет ни в

какое сравнение с любовью, даже телесной..."

"Я знаю", - выпалил я неожиданно для самого себя. К

счастью, Вильгельм притворился, будто не слышит. Хотя,

продолжая свое рассуждение, он в то же время отвечал и мне: "В

истинной любви важнее всего благо любимого".

"А нельзя ли понять так, что Бенций печется о благе своих

книг (отныне они уже его) и считает, что для них благо -

находиться подальше от жадных рук?"

"Благо книги - в том, чтоб ее читали. Книга состоит из

знаков, говорящих о других знаках, которые в свою очередь

говорят о вещах. Вдали от читающего глаза книга являет собой

скопище знаков, не порождающих понятий. А значит, она нема. Эта

библиотека рождена, надо думать, для защиты собранных здесь

книг. А сейчас она живет для их погребения. Через это она и

сделалась рассадником непотребства. Келарь признался, что

предал друзей. Так же и с Бенцием. Он тоже предал. Ох, какой

тяжелый день, добрейший мой Адсон! Кровавый, смертельный день.

На сегодня с меня хватит. Пойдем-ка и мы к повечерию, а потом

спать".

Выходя из кухни, мы наткнулись на Имароса. Он спросил,

правда ли то, о чем все шепчутся, - что Малахия пригласил

Бенция к себе в помощники. Нам пришлось подтвердить.

"Этот Малахия много чего хорошего успел сегодня, - сказал

Имарос с обычной своей ухмылкой снисходительного презрения. -

Была бы на свете справедливость - дьяволу полагалось бы

явиться по его душу нынче ночью".


Пятого дня ПОВЕЧЕРИЕ,


где звучит проповедь о явлении Антихриста и Адсон

открывает для себя значение имен собственных


Вечерня в тот день прошла беспорядочно: еще не кончился

допрос келаря. Любопытные послушники, ускользнув от опеки

наставника, вообще сбежали и облепили все окна и щели

капитулярной залы, желая узнать, что происходит внутри. Так что

теперь, в повечерие, предстояло всему братству как следует

помолиться об упокоении души Северина. Ожидалось, что Аббат

обратится к братьям. Было интересно, что он скажет. Однако по

завершении уставной проповеди Св. Григория, респонсория и трех

назначенных псалмов Аббат поднялся на кафедру совсем ненадолго

- только объявить, что сегодня он не выступает. Слишком многие

несчастья обрушились на обитель, сказал он, слишком многие для

того, чтобы мог отец общины, как обычно, обращаться к сыновьям

как имеющий право осуждать и поучать. Настала минута всем и

каждому, без исключения, повернуть взоры внутрь себя и самому

судить собственную совесть. Но поскольку правилом

предписывается, чтобы кто-нибудь все же говорил. Аббат считает,

что выступить нужно самому престарелому из всех, тому, кто

ближе всех к исходу жизни и меньше всех вовлечен в земные

страсти, приведшие к засилию зла. По счету старшинства слово

следовало предоставить Алинарду Гроттаферратскому. Но всем

известно, что преподобный собрат немощен здоровьем. Вслед за

Алинардом, по порядку, установленному неотвратимым движением

времени, идет Хорхе. Ему-то Аббат и предоставляет слово.

Я расслышал ропот, донесшийся с тех скамей, где обычно

сидели Имарос и прочие итальянцы. Очевидно, Аббат договорился о

выступлении с Хорхе, даже не спросив Али-нарда. Учитель

вполголоса шепнул мне, что отказаться от речи было со стороны

Аббата довольно разумно, так как в любом случае, что бы он ни

сказал - Бернард и прочие авиньонцы внимательно вслушаются и

перетолкуют его слова. А старец Хорхе, скорее всего, углубится

в обычные мистические прорицания, так что его словам авиньонцы

большого веса нс придадут. "И напрасно, я считаю, - добавил

Вильгельм. - Поскольку никогда не поверю, чтобы Хорхе

согласился говорить - да и был позван - без какой-то

определенной цели".

Опираясь на монаха, Хорхе взошел на кафедру. Лицо его

озарилось огнем с треноги, которая единственная освещала этот

придел. Другого света не было. Высветив лицо, отблеск пламени

еще сильнее подчеркнул тьму, залегшую в мертвенных глазницах,

казавшихся двумя черными дырами.

"Возлюбленные братья, - начал он, - и вы все, дражайшие

гости обители, раз вы согласны слушать бедного старика...

Четырежды смерть поразила наше аббатство. Не вспоминаю уж о

грехах - как давних, так и самых свежих, - коими запятнаны

худшие из оставшихся в живых. Смерти эти, как вы, несомненно,

понимаете, нельзя списать на немилость природы, которая,

преданная распорядку, определяет все сроки нашего дня - начав

колыбелью, кончая могилой. Все вы, возможно, думаете, что, хотя

и преисполняя вас печали, эти тягостные события не касаются до

души вашей. Ибо все вы, кроме одного, ни в чем не повинны. А

после того как этот один будет покаран, вам останется только

оплакать участь павших. А себя-то не придется винить ни в какой

недобросовестности, представая перед Божиим судом. Вот что вы

думаете. Дурни! - вскричал он ужасающим голосом. - Дурни

безрассудные! Тот, кто убивал, он, конечно, принесет к стопам

Божиим бремя злодеяний. Но только потому, что согласился

послужить посредником предустановлений Господа! Так же

потребовалось и в свое время, чтобы кто-нибудь предал Иисуса,

ради того, чтобы могло осуществиться чудо искупления. И тем не

менее Господь приговорил к проклятию и вечному поношению того,

кто его предал. То же самое и сейчас. Кто-то грешил тут, сея

смерть и разорение. Однако я говорю вам, что это разорение было

если не угодно Господу, то во всяком случае позволено Им -

ради наказания нашей гордыни!"

Он умолк и обвел пустыми глазами помрачневшее собрание,

как будто мог что-то разглядеть, как будто хотел уловить

впечатления слушателей. А в это время чутким своим слухом

смаковал напряженную тишину.

"В этом братстве, - продолжил он, - с давних времен

обитает ядовитый аспид гордыни. Но какой гордыни? Гордыня ли

это властительства монастырем, отрезанным от мира? Нет,

конечно. Гордыня накопительства? О, братие! Задолго до того,

как в знаемом нами мире загремели раздоры касательно бедности и

обладания, с самых тех времен, когда еще жив был наш

основатель, мы, наш орден, хоть бы и. владели чем угодно - на

самом деле не владели ничем. Единственные наши настоящие

сокровища были уважение правил, молитва, работа. Однако наш вид

работы, принятый в нашем ордене и, в частности, в нашем

монастыре, - в большой своей части, да что там, почти целиком

сводится к учению и к охране знаний. К охране, говорю я, а не к

разысканию. Ибо знание, в силу своей божественности, полновесно

и совершенно даже в самых началах, оно совершенно полно уже в

истоке - в божественном Слове, которое высказывается само

через себя. Охрана, говорю я, а не разыскание. Ибо знание, в

силу своей человечности, целиком определилось и целиком

исполнилось смысла уже в те столетия, которые протекли от

проповеди пророков до толкований отцов церкви. Ему нет

продвижения, ему нет смены столетий, знание не нуждается в

прибавлении; самое большее - в возвышенном, неустанном

пересказывании. История человечества осуществляется чрез

постоянное восхождение от сотворения, через искупление, к

возвращению Христа торжествующего, который сойдет в одеянии

нимба, чтобы судить живых и мертвых; однако божественному и

человеческому знанию не дано следовать дорогой этого

восхождения; крепкое, как нерушимая скала, оно должно позволить

нам, когда мы смиренно вслушиваемся в его голос, наблюдать и

предсказывать это восхождение, но само звание в движении не

участвует. Я семь тот, кто есть, сказал Бог евреев. Я есмь

путь, истина и жизнь, сказал наш Господь. Так вот, все, что

существует на свете, - только восторженный комментарий к этим

двум истинам. Все, что было сказано кроме этого, было сказано

пророками, евангелистами, отцами и докторами для того, чтобы

изъяснить смысл этих двух речений. Иногда подходящий к ним

комментарий обнаруживается и у язычников, от которых самые

истины были укрыты: тогда эти их суждения вмещает в себя

христианская традиция. И все. За вычетом этого, сказать больше

нечего; лишь обдумывать, истолковывать, оберегать. К этим

занятиям сводилась и должна была бы впредь сводиться

обязанность нашего аббатства с его непревзойденным книжным

собранием; и ни к чему иному. Рассказывают, что один восточный

халиф когда-то поджег библиотеку знаменитой, преславной и

горделивой столицы; и покуда тысячи томов пылали, он вещал,

что-де этим книгам можно и должно было уничтожиться, потому что

либо они повторяют то, что и до того уже было сказано в Коране,

в священной для неверных книге, и, значит, они бесполезны, либо

они противоречат тому, что было сказано в Коране, и,

следовательно, они вредны. Доктора нашей церкви и мы,

благоверные христиане, несогласны так мыслить. Все, что звучит

разъяснением и доказательством Св. Писанию, должно сохраняться,

дабы преумножалась слава Слова Господня; но и все, что Писанию

противоречит, уничтожаться не должно, потому что, только

сохраненное, оно может быть опровергнуто теми силами, которые

получат подобную возможность и подобное задание, теми

способами, которые укажет Господь, и в то время, когда он

укажет. В этом ответственность нашего монашеского ордена перед

лицом столетий, в этом повинность, исполняемая им ныне; он

должен горделиво перечитывать и повторять слова святой истины,

он должен осторожно и скромно оберегать слова, враждебные

истине, сам не перенимая их скверну. В чем же, братие, соблазн

той гордыни, которая искушает ученого монаха? Это соблазн

истолковать свою работу не как охрану, а как разыскание неких

сведений, которые до сих пор почему-либо еще не даны роду

человеческому. Как будто не слышаны самые крайние, самые

последние из сведений! Те, что в устах последнего Ангела,

пророчащего в последней книге Священного Писания! Слышите? "И я

также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги

сей: если кто приложит что-нибудь к ним, на того наложит Бог

язвы, о которых написано в книге сей; и если кто отнимет

что-нибудь от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог

участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в

книге сей". А коли так... Коли так, не кажется ли вам,

злополучные вы мои собратья, что сии слова не на иное указуют,

как на то, что недавно происходило в стенах обители? А то, что

недавно происходило в стенах обители, не кажется ли вам, что

указует на бедствия века, в который нам выпало существовать?

Напряжен он и в речах своих и в трудах, и в городах и в

усадьбах, и в спесивых своих университетах и в кафедральных

соборах, где как одержимый выискивает все новые добавления, все

новые подтверждения словам истины. И тем самым извращает

содержание этой истины. Она и без того уж обогащена

всевозможными схолиями. Она нуждается в бестрепетной защите -а

не в дурацком наращивании подробностей! Вот она, гордыня,

которая угнездилась и до сих пор гнездится, как змея, в этих

стенах! И я говорю прямо к тем, кто тщились и до сих пор тщатся

снять печати с тех книг, которые им не положены! Я говорю, что

в них и есть та гордыня, которую Господь собирался покарать и

которую он непременно покарает, если они не смирятся и не

отступят! Ибо Господу не составит труда найти управу на нас, по

нашей хрупкости. И он отыщет новое орудие мщения!"

"Слышишь, Адсон? - промурлыкал Вильгельм мне на ухо. -

Старичок знает больше, чем говорит. Приложил ли он сам руку к

этим делам или нет - в любом случае он что-то имеет в виду,

когда обещает не в меру любопытным монахам, что если они

возобновят свои налеты на библиотеку - на тихую жизнь пусть не

надеются".

Хорхе выдержал долгую паузу и заговорил снова.

"Но в ком же, наконец, как в символе воплотилась вся

описанная гордыня? Кому служат наши гордецы как заместители и

посланники, сообщники и знаменосцы? Кто, в сущности, орудовал

и, возможно, продолжает орудовать в этих стенах? И тем самым

извещает нас, что сроки приближаются? А также и утешает. Потому

что если сроки близки - тогда сознаешь, что наступающие

страдания, сколь ни невыносимы, однако же не будут бесконечны

во времени, так как величайший из циклов этой вселенной исходит

и кончается. Кто это? О, вы прекрасно поняли, о ком я говорю!

Однако не решаетесь назвать его по имени! Ибо его имя - это

также и ваше! И вы боитесь его, этого имени! Но хоть вы его и

боитесь - я не побоюсь. Я выкрикну это имя самым громким

голосом, и произнесу его, чтобы вас до самых кишок пронизал

величайший ужас, и зубы ваши заколотились бы, перекусывая

языки, и оледенела бы в ваших жилах кровь и темной пеленой

накатилась бы на ваши зеницы... О, вот! Вот тварь позорная! Это

Антихрист!"

Он снова остановился; последовала долгая пауза.

Присутствующие казались мертвыми. Единственное, что шевелилось

во всей церкви, было пламя треножника, но даже и этим пламенем

отбрасываемые тени застыли, как замороженные. Единственным в

церкви звуком было глухое придыхание Хорхе, утиравшего пот со

лба. Потом он заговорил снова.

"Может быть, вы скажете мне: нет, этот еще не явился, где

же знаки его прихода? Неразумен тот, кто так скажет! Эти знаки

у нас перед глазами, ото дня ко дню в великом амфитеатре мира,

в оскверненном облике аббатства - предчувствие грядущих

катастроф... Сказано, что когда сроки будут уже близки,

подымется от востока царь иного племени, господин наглых

беззаконии, богохульник, умерщвляющий людей, обманщик, алкатель

сокровищ, хитрый в уловках, губитель, враг преданных вере и их

преследователь, и в его эпоху никто не станет считать серебра,

и в цене будет только золото. Я прекрасно сознаю, что вы,

слушающие меня, сейчас спешите пересчитать и примерить, о ком

это моя речь: о папе ли католическом, об императоре ли

германском, о французском ли короле или о ком еще вам надо,

чтобы вы могли заявить, сказать перед всеми: вот он, это мой

враг, а я на стороне правой! Но я не настолько прост, чтобы

целить в какую-то личность; Антихрист когда приходит, он

приходит ко всем и для всякого, и всякий - его частица.

Антихрист в отрядах злодеев, разоряющих города и страны; он в

нежданных знамениях неба, где внезапно покажется радуга, гром и

молниебитие, в это время зазвучит множество голосов и море

станет кипящим. Сказано же, что люди и земные твари станут

порождать драконов, но это на самом деле значит, что в сердцах

будут зачинаться ненависть и злоба, и не озирайтесь по

сторонам, не выискивайте чудовищ с картинок, которые так

привлекательны вам на пергаментах! Сказано, что малое время

пробыв во браке, девы родят младенцев, отлично владеющих речью,

которые возгласят, что времена уже созрели, и восхотят быть

убитыми. Однако не ищите на горах и в долинах этих младенцев,

ибо многознающие чада уже убиты, и убиты в наших стенах! И