Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   42   43   44   45   46   47   48   49   50
незнания законов Бога и законов природы. Но для церкви не

опасна ересь простецов, они сами себя обрекают на гибель, их

подтачивает необразованность. Невежественное сумасбродство

Дольчина и иже с ним никогда не приведет к кризису

божественного порядка. Оно проповедует насилие и погибнет от

насилия, оно, это сумасбродство, не оставит следов, оно

исчерпывается, как исчерпывается карнавал, и не так уж страшно,

если во время праздника на земле будет воспроизведен, в кратком

и преходящем виде, обряд крещения навыворот. Важно, чтобы в

данном случае событие не выразилось в записи, чтобы то, что

говорится на народном языке, не обрело переводчика на латынь.

Смех освобождает простолюдина от страха перед дьяволом, потому

что на празднике дураков и дьявол тоже выглядит бедным и

дураковатым, а значит - управляемым. Однако эта книга могла бы

посеять в мире мысль, что освобождение от страха перед дьяволом

- наука. Надсаживаясь с хохоту и полоща вином глотку, мужик

ощущает себя хозяином, потому что он перевернул отношения

власти; но эта книга могла бы указать ученым особые уловки

остроумия - они стали бы уловками ученого остроумия - и тем

узаконить переворот. Тогда среди умственных процессов стали бы

числиться те, которые до сих пор в неосмысленном обиходе

простолюдинов оставались, слава Богу, процессами утробными. Что

смех присущ человеку, это означает лишь одно: всем нам, увы,

присуща греховность. Однако из этой книжки многие распущенные

умы, такие как твой, могли бы вывести конечный силлогизм, а

именно что смех - цель человека! Смех временно отрешает мужика

от страха. Однако закон может быть утверждаем только с помощью

страха, коего полное титулование - страх Божий. А из этой

книги могла бы вылететь люциферианская искра, которая учинила

бы во всем мире новый пожар; и смех бы утвердил себя как новый

способ, неизвестный даже Прометею, уничтожать страх. Когда

мужик смеется, в это время ему нет никакого дела до смерти;

однако потом вольница кончается, и литургия вселяет в мужика

снова, согласно божественному предопределению, страх перед

смертью. А из этой книги могло бы народиться новое,

сокрушительное стремление уничтожить смерть путем освобождения

от страха. А во что превратимся мы, греховные существа, вне

страха, возможно, самого полезного, самого любовного из Божиих

даров? Века за веками доктора и отцы скапливали благоуханнейшие

токи священной науки, дабы иметь возможность изживать, с

помощью божественного помышления о том, что вверху, гадкое

убожество и возмутительность того, что внизу. А эта книга, в

которой утверждается, что комедия, сатира и мим -

сильнодействующие лекарства, способные очистить от страстей

через показывание и высмеивание недостатка, порока, слабости,

могла бы подтолкнуть лжеученого к попытке, дьявольски

перевертывая все на свете, изживать то, что наверху, через

приятие того, что внизу. Из этой книги вытекала бы мысль о том,

что человек имеет право желать на земле (к чему приближался и

твой Бэкон, рассуждая о природной магии) такого же изобилия,

как в стране Кукане. А мы не должны и не можем этого иметь.

Посмотри на монашков, бесстыдно передразнивающих Писание в

шутовской "Киприановой вечере"! Какое дьявольское извращение

Слова Божия! Но они все-таки сознают, что поступают дурно.

Однако в тот день, когда авторитетом Философа будут узаконены

маргинальные игры распутного воображения, о! В этот день

действительно то, что было маргинальным, побочным, перескочит в

середину, а о середине утратится всякое представление. Народ

Божий превратится в ассамблею чудовищ, изрыгнутых из пропастей

неисследованной земли - terra incognita, - и в тот же день

окраина изведанной земли сделается сердцем христианской

империи, и взлезут аримаспы на кафедру Петра, нехристи попадут

в монастырь, толстопузые уроды с огромными головами будут

хранителями библиотек! Рабы начнут издавать закон, мы (но имей

в виду -и ты с нами) будем подчинены отсутствию всякого

закона. Говорил же греческий философ, которого приводит здесь

твой Аристотель (самым негодным образом, как союзника и

авторитет), что следует развенчивать серьезность противников -

смехом, а смех противников - серьезностью. Благодаря великой

предусмотрительности наших отцов выбор давно определился: если

смех - услада простонародья, любое простонародное

вольнодумство может быть укрощено, усмирено и устрашено

серьезностью. А у простонародья нет в распоряжении средств,

чтобы заострить свой смех и сделать из него оружие против

серьезности пастырей, которые призваны повести его к вечной

жизни и упасти от искушений брюха, чрева, пола, пищи, от всех

его отвратительных вожделений. Однако ежели кто-либо в

какой-либо день, потрясая словами Философа и, значит, выступая

от имени Философа, преподнесет искусство смеха как своеобразное

острое оружие; если риторика убеждения вытеснится риторикой

осмеяния; если такая аргументация, как постепенное и

утешительное созидание картины воскрешения из мертвых,

заменится иной аргументацией - безудержным развалом,

искажением уже созданных, самых священных и самых почитаемых

картин,- о, в этот день и ты и вся твоя наука, Вильгельм,

будете сметены!"

"Почему? Я бы побился. Мое остроумие против чужого.

Все-таки такой мир, по-моему, лучше, чем тот, где огонь и

каленое железо Бернарда Ги воюют с огнем и каленым железом

Дольчина".

"Тебе бы самому не избежать силков лукавого. Ты сражался

бы на противнон стороне в годину Армагеддона, когда будет

решающая схватка. Однако к этому дню церковь должна суметь

настоять на своих правилах боя. Нам не страшны проклятия

народа, потому что даже в богохульстве мы умеем услышать

опосредованные отголоски гнева Иеговы, обрушенного на

ангелов-мятежников. Нам не страшна злоба тех, кто убивает

пастырей во имя какой-то мечты об обновлении, потому что это та

же злоба, с которой князи стремились уничтожить народ Израилев.

Нам не страшны жестокость донатиста, самоубийственное безумие

обрезанца, похотливость богомила, спесивая нищета альбигойца,

кровожадность флагелланта, коловращение зла, проповедуемое

братьями свободного духа. Мы знаем их всех и знаем, что у их

грехов тот же корень, что у нашей святости. Эти люди нам не

опасны. И мы прекрасно знаем, как уничтожать их, то есть как

устроить, чтобы сами они себя уничтожали, упрямо доводя до

зенита ту жажду гибели, которая зарождается в глубинах их

надира. Более того. Я твердо убежден, что и само их

существование необходимо, неоценимо, поскольку именно их

уравновешиваем в Божием мироздании мы. Их греховность поощряет

нашу добродетель, их поносные речи воодушевляют нас петь хвалы,

их оголтелое покаяние умеряет нас, приучает к разумности. в

жертвованиях, их безбожие оттеняет нашу набожность, так же как

и князь тьмы был потребен миру, с его протестом и с его

безысходностью, дабы ярче всего сущего воссияла слава Господня,

сие начало и сей конец; всяческого упования. Но если бы в один

прекрасный день, и уже не в качестве плебейского дозволенного

буйства, а в качестве неотъемлемого права мудрецов,

закрепленного столь священным документом, как эта книга, -

стало бы дозволенным искусством, свойственным даже и

благородным и свободным людям, а не одним плебеям, - искусство

осмеяния! О! Если бы хоть однажды сыскался хоть один, посмевший

сказать (и быть услышанным): "Смеюсь над Пресуществлением!" О!

Тогда у нас не нашлось бы оружия против его богохульства. Тогда

пошли бы в наступление темные силы плотского вещества, те силы,

которые проявляются в рыгании и газопускании, и газопускание и

рыгание присвоили бы себе то право, которым пользуется один

только дух, - дышать где хочет!"

"Ликург поставил статую смеху".

"Ты вычитал это в книжонке Хлориция, который старается

оправдать мимов. Он пишет, что какого-то больного излечил врач,

велевший рассмешить его. Зачем надо было его излечивать, если

Господь постановил, что земной его день близится к закату?"

"Не думаю, чтобы он излечил больного от болезни. Скорее

научил его смеяться над болезнью".

"Болезнь не изгоняют. Ее уничтожают".

"Вместе с больным".

"Если понадобится".

"Ты дьявол", - сказал тогда Вильгельм.

Хорхе как будто не понял. Если бы он был зряч, я бы мог

сказать, что он ошеломленно уставился на собеседника. "Я?" -

переспросил он.

"Ты. Тебя обманули. Дьявол - это не победа плоти. Дьявол

- это высокомерие духа. Это верование без улыбки. Это истина,

никогда не подвергающаяся сомнению. Дьявол угрюм, потому что он

всегда знает, куда бы ни шел - он всегда приходит туда, откуда

вышел. Ты дьявол, и, как дьявол, живешь во тьме. Если ты

старался убедить меня - у тебя ничего не получилось. Я тебя

ненавижу, Хорхе, и если бы я мог, я выставил бы тебя там, на

улице, голым, с воткнутыми в зад птичьими перьями, с лицом,

размалеванным, как у фигляра или шута, чтобы весь монастырь

смеялся над тобой и никто бы тебя больше не боялся. Я бы с

удовольствием вымазал тебя медом и вывалял в пуху, и таскал бы

тебя на поводке по ярмаркам, и показывал бы всем: вот тот, кто

возвещал вам истину и уверял, что у истины вкус смерти. А вы

верили не столько его словам, сколько его важному виду. А

теперь я говорю вам, что в бесконечном коловращении

вероятностей Господь дозволяет вам вообразить даже и такой мир,

в котором бывший провозвестник истины - всего лишь поганое

пугало, бормочущее несколько слов, заученных сто лет назад".

"Ты хуже дьявола, минорит, - сказал тогда Хорхе. - Ты

шут. Как тот святой, который всех вас породил. Ты как Франциск,

который de toto corpore fecerat linguam;[1] который проповедовал,

устраивал позорища, как акробат; который потешался над скупцом,

вкладывая ему в руку золотые монеты; который изгалялся над

благочестием монахинь, отчитывая им Miserere вместо проповеди;

попрошайничал по-французски; подражал деревянной палкой

движениям игрока на скрипке; одевался оборванцем, чтобы

устыдить братьев, живущих в роскоши; кидался нагишом на снег;

разговаривал со зверьми и травами; устраивал даже из таинства

рождения Христова представления деревенского вертепа; выкликал

вифлеемского агнца, подражая блеянию овцы... Хороший подал

пример. Что, разве не минорит этот брат Диотисальви из

Флоренции?"

"Минорит, - улыбнулся Вильгельм. - Тот, который пришел в

монастырь проповедников и заявил, что не согласится принимать

пищу, пока ему не выдадут кусок облачения брата Иоанна, и это

для него будет реликвия. А когда ему дали этот лоскут, он вытер

им зад и бросил в отхожее место, а потом взял шест и стал

ворошить дерьмо палкой с криками: "О горе, помогите, братики

дорогие, я потерял в нужнике святую реликвию!"".

"Тебе эта история нравится, по-моему. Может, ты еще

расскажешь, как другой минорит, брат Павел Миллемоска, однажды

поскользнулся на льду и упал, а горожане над ним посмеялись и

один спросил, не лучше бы было подложить под себя что-нибудь

мягкое, а тот ответил: "Да, твою жену..." Вот так вы ищете

истину..."

"Так учил людей Святой Франциск - воспринимать вещи с

другой стороны".

"Ничего, мы вас переучили. Ты посмотрел вчера на своих

собратьев, правда? Они вернулись в наши ряды. Они уже не

говорят на языке простецов. Простецы вообще не должны говорить.

А в этой книге доказывается, будто речь простецов может

содержать что-то вроде истины. Эту : мысль невозможно

пропустить. И я ее не пропустил. Ты ; говоришь, что я дьявол.

Ты не прав. Я был перст Божий".

"Перст Божий созидает, а не рушит".

"Существуют границы, за которые переходить нельзя. Господь

пожелал, чтоб на некоторых документах стояло: "Хie sunt

leones".[2]

"Господь и разных гадин создал. И тебя. И обо всем этом

позволил говорить".

Хорхе дотянулся дрожащими руками до книги и придвинул ее к

себе. Она лежала перед ним открытая, но перевернутая, так что

Вильгельм мог бы по-прежнему читать написанное на листах.

"Тогда почему же, - снова заговорил Хорхе, - Господь

дозволил, чтобы этот труд в течение многих столетий оставался в

неизвестности, в небытии, и чтобы сохранилась одна-единственная

копия, и та пропала неведомо куда, и чтобы единственная копия с

этой копии пролежала еще множество лет погребенная в собрании

язычника, не понимавшего по-гречески, а после этого и вовсе

потерялась в подвале старой библиотеки, куда я, именно я, а не

ты, был прислан провидением, чтобы разыскать ее, увезти с собой

и прятать в своем тайнике еще очень много лет? Я знаю, знаю так

же ясно, как будто это написано передо мной диамантовыми

буквами, перед моими очами, которыми видно то, чего тебе не

увидать, я , знаю, что в этом-то и проявилась воля Господня,

исполняя которую я сделал то, что я сделал. Во имя Отца, Сына и

Святого Духа"


Седьмого дня НОЧЬ,


где случается мировой пожар и из-за преизбытка

добродетелей побеждают силы ада


Старец умолк. Обеими раскрытыми ладонями он придерживал

книгу, как будто лаская ее листы, как будто разглаживая бумагу,

чтобы удобней было читать. А может быть, прикрывая ее от

чьей-нибудь хищной хватки.

"В любом случае все это было бесполезно, - произнес

Вильгельм. - Игра окончена. Я нашел тебя, я нашел книгу, а

мертвые умерли напрасно".

"Не напрасно, - ответил Хорхе. - Слишком многие - это

да, это возможно. Если нужно доказывать, что эта книга проклята

богом, - вот тебе еще одно доказательство. Но умерли они вряд

ли напрасно. И чтобы они точно не напрасно умерли - пусть

добавится еще один мертвец".

И выговорив это, он взялся своими бесплотными, почти

прозрачными руками за один из листов и медленно потянул его на

себя, отрывая полоску, потом еще одну, и еще, раздирая на

клочки мягкие листы рукописи и запихивая обрывки один за другим

к себе в рот и старательно жуя, будто гостию святого причастия,

которая должна перейти в плоть его собственной плоти.

Вильгельм сидел и смотрел, как завороженный, казалось, не

сознавая, что происходит. Еще не выйдя из оцепенения, он

перегнулся к старику и крикнул: "Что ты делаешь?" В ответ Хорхе

ощерился, обнажив бескровные десны, и желтоватая слюна потекла

с бледных губ на седую, с проплешинами, щетину, покрывавшую

подбородок.

"Ты ведь ждал седьмой трубы - разве не так? Слушай же,

что говорит голос с неба! "Скрой то, что говорили семь громов, и

не пиши сего, а пойди возьми раскрытую книжку и съешь се: она

будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как

мед". Видишь? Вот я и скрываю то, чему не следует звучать,

скрываю в своей утробе и сам становлюсь ему могилой".

И он смеялся, Хорхе. Впервые за все время я услышал, как

ои смеется. Он смеялся гортанью, так странно и невесело кривя

губы, что казалось, будто он не смеется, а плачет. "Ты не ждал

такого, Вильгельм, правда? Не ждал такой развязки? С Божьей

помощью старик снова перехитрил тебя, правда?" И поскольку

Вильгельм все тянулся, стараясь ухватить книгу, Хорхе,

улавливая его движение по какому-то неощутимому колыханию

воздуха, отстранился от стола, левой рукой притискивая книгу к

самой груди, а правой продолжая раздирать ее на части и класть

эти части в рот.

Между ними находился стол. Вильгельм, не в силах

дотянуться до старика, бегом кинулся в обход стола, но

зацепился подолом за табурет, тот рухнул на пол, и по его

грохоту Хорхе разгадал уловку противника. Тогда он захохотал

снова, на этот раз еще громче, и с неожиданным проворством

вытянул правую руку, нашаривая лампу; струи нагретого воздуха

безошибочно указывали ему, где она; поднеся ладонь к пламени,

он схватился за фитиль, как будто не чувствуя боли. Свет потух.

Все покрылось мраком, и в третий, последний раз послышался смех

Хорхе, кричащего: "Ловите меня теперь! Теперь я вижу лучше

вашего!" Смех оборвался. Больше ничего не было слышно. Ходить

он умел, как мы знали, совершенно бесшумно, что и делало всегда

такими внезапными его появления. И только время от времени в

разных местах комнаты раздавался резкий звук рвущейся бумаги.

"Адсон! - заорал Вильгельм что есть мочи. - Стой на

дверях, не давай ему уйти!"

Но он опоздал со своими распоряжениями. С самого начала я

прикидывал, дрожа от нетерпения, как мне схватить старика; и,

чуть только погас свет, я ринулся ему наперерез, предполагая

обогнуть стол с другой стороны, не с той, где стоял Вильгельм.

Слишком поздно я сообразил, что тем самым открываю Хорхе

свободный проход к двери, тем более что старик перемещался в

темноте с необыкновенным проворством. И действительно, звук

рвущейся бумаги послышался уже у нас за спинами, и так глухо,

как будто шел из соседней комнаты. Вместе с ним до нас донесся

и другой звук - натужный, нарастающий скрип заржавелых дверных

петель.

"Зеркало! - взвыл Вильгельм. - Он нас запирает!" И мы

бросились на шум, туда, где, должно быть, находился выход. Я

налетел на скамейку и больно стукнулся ногой, но почти не

заметил этого, потому что мозг, как молния, пронизывала мысль:

если Хорхе захлопнет дверь, нам отсюда живыми не выйти. В

темноте мы не сумеем открыть замок, тем более что неизвестно,

ни где спрятана пружина, ни как она действует.

Думаю, что Вильгельма вела та же сила отчаяния, что и

меня, потому что тела наши столкнулись в ту самую секунду,

когда мы, добежав до порога двери, приняли на себя удар

зеркальной рамы, захлопывавшейся нам в лицо. Видно, мы поспели

более чем вовремя. Дверь, встретив сопротивление, дернулась,

ослабела и подалась. Мы напирали: она пошла назад и открылась.

Вероятно, Хорхе почувствовал, что силы неравны, бросил дверь и

снова ударился в бегство. Итак, из проклятой комнаты мы

спаслись, но оставалось только гадать, в каком направлении

улепетывает старец. Тьма была непроглядная. Внезапно я

сообразил, что выход есть.

"Учитель, да ведь у меня огниво!"

"Так чего ты ждешь! - завопил Вильгельм. - Ищи лампу,

зажигай скорее!" Я снова бросился в темноту, обратно, в предел

Африки, вытянув руки, ощупывая все вокруг в поисках фонаря, и

наткнулся на него почти сразу же - по-моему, это было одно из

чудес Господних. Сунув руки в складки рясы, я отыскал огниво.

Руки у меня дрожали, и зажечь фонарь удалось только с третьей

или четвертой попытки. А Вильгельм, стоя в дверях, все

подгонял: "Скорее! Скорее!" Наконец лампа засветилась.

"Быстрее! - крикнул Вильгельм, бросаясь в темноту.-

Иначе он сожрет всего Аристотеля!"

"И умрет!" - горестно вторил я, устремляясь за ним в

глубины лабиринта.

"Велика важность, что он умрет, проклятущий! - отвечал

Вильгельм, обшаривая глазами тьму и вращая головой во все

возможные стороны. - Все равно он уже так наелся, что

надеяться ему не на что. Но книга!"

Потом он остановился и заговорил более спокойно. "Погоди.

Так мы его никогда не поймаем. Ну-ка замри и молчи". Мы застыли

в полном безмолвии. И только благодаря этому безмолвию смогли

расслышать где-то очень далеко шум столкновения тела с чем-то

твердым и звук падения нескольких книг. "Он там!" - вскрикнули

мы одновременно.

Мы рванулись в сторону, откуда доносился шум, но тут же