Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   42   43   44   45   46   47   48   49   50

Какую-то минуту я стоял в ошеломлении. Потом сообразил. Ну

конечно! Название сочинения я действительно успел забыть. Но

кто из взрослых монахов, кто из неугомонных молодых монашков не

улыбнулся или не посмеялся хоть раз над этой повестью, в любом

переложении, в прозаическом или в стихотворном? Над этим

перепевом Священного Писания, входящим в богатейшую традицию

пасхальных потех и ioca monachorum[1]? Его запрещали, его

поносили самые строгие из послушнических наставников; и

все-таки не было монастыря, где бы монахи не нашептывали его

слова друг другу на ухо, разумеется, с неизбежными добавками и

поправками, или, в ином случае, где бы они не переписывали этот

текст с благоговением, полагая, что под покровом шутовства в

нем скрыты тайные моральные указания; некоторые наставники,

наоборот, поощряли его чтение и распространение, потому что,

говорили они, посредством этой игры молодые смогут легче

выучивать и удерживать в памяти события священной истории. Было

написано и стихотворное изложение "Пира" для понтифика Иоанна

VIII с посвящением: "Смеющегося высмеять желаю. Папа Иоанн!

Прими! И смейся, если хочешь, над собою". И рассказывали, что

сам король Карл Лысый устроил представление "Пира" на сцене,

под видом шутовской священной мистерии, в рифмах, сильно

переиначив текст, чтобы развлечь за ужином своих сановников:

"Пал со смеху Гаудерих

В именительный падеж,

Лежа учит Анастасий

Отложитсльный глагол..."

Сколько раз меня наказывали учителя за то, что с

товарищами мы повторяли наизусть куски "Вечери"! Помню, один

старый монах в Мельке утверждал, что такой почтенный человек,

как Киприан, не мог сочинить подобное бесстыдство, подобную

святотатственную, богохульственную пародию Священного Писания,

более приличествующую язычнику или игроку, нежели блаженному

мученику... С ходом лет я забыл эти юношеские забавы. С какой

же стати в тот день "Киприанова вечеря" снова выплыла, и с

такой поразительной живостью, в моем сне? Я привык думать, что

сны - это божественные сообщения или, куда ни шло, абсурдные

бредни засыпающей памяти, в которой отдаются события минувшего

дня. Теперь я увидел, что присниться могут и книги. Значит,

присниться могут и сны.

"Хотел бы я быть Артсмидором, чтоб выжать из твоего сна

все, что можно, - сказал Вильгельм. - Но думаю, что и без

Артемидоровой науки легко понять, как это получилось. За

последние дни ты пережил, мой бедный мальчик, целый ряд

событий, в которых, казалось бы, нарушены основные жизненные

правила и установления. Ты беспрерывно думаешь об этом, и в

твоем мозгу всплывают подспудные воспоминания о некоей комедии,

где, хотя и в иных целях, мир тоже вывернут наизнанку. Сюда

вплетаются самые свежие впечатления, напоминают о себе недавние

страхи, отчаяние. Оттолкнувшись от маргиналий Адельма, ты дал

жизнь веселому карнавалу, в котором все на свете как бы

перевернуто вверх тормашками. И тем не менее, как и в

"Киприановом пире", каждый занят тем же, чем и в

действительности. И в конце концов ты сам задумался, во сне,

над вопросом: который же из миров перевернутый? И в каком

положении вещи поставлены с ног на голову, а в каком -

наоборот? Твой сон уже не может указать, где верх, где низ, где

смерть, где жизнь. Твой сон опровергает все заповеди, которые в

тебя вдолбили".

"Но это не я, - возразил я целомудренно, - а сон. Что

же, значит, сны - нс божественные письмена, а дьявольские

обманы? И в них не содержится истина?"

"Не знаю, Адсон, - отвечал Вильгельм. - В нашем

распоряжении уже столько истин, что если в один прекрасный день

кто-то соберется выискивать истины еще и в снах, я скажу, что

уж точно пришли антихристовы времена. И все-таки чем больше я

думаю о твоем сне, тем больше нахожу в нем смысла. Именно для

себя, а не для тебя. Ты извини, что я пользуюсь твоими снами

для подкрепления собственных гипотез. Я знаю, это нехорошо, но

что делать... Кажется, твоей дремлющей душе удалось разобраться

в таких вещах, в которых я не разобрался за шесть дней

бодрствования..."

"Правда?"

"Правда. Или нет. Неправда. Твой сон имеет смысл в первую

очередь потому, что подтверждает одну мою гипотезу. И все-таки

ты мне очень помог. Спасибо".

"Да чем я помог? Что такого в моем сне? Бессмыслица, как и

прочие сны!"

"Здесь есть второй смысл, как и в прочих снах. И в

видениях. Его надо читать аллегорически. Или анагогиче-ски".

"Как Писание?"

"Да, сон - это писание. А многие писания не более чем

сны".


Шестого дня ЧАС ШЕСТЫЙ,


где расследуется история библиотеки и кое-что

сообщается о таинственной книге


Вильгельм снова повел меня в скрипторий, хотя сам только

недавно спустился оттуда. Он потребовал, чтобы Бенций выдал нам

каталог, и стал поспешно листать его. "Где-то здесь, -

бормотал он. - Я же видел час назад..." И наконец нашел нужную

страницу. "Вот, - сказал он. - Читай это описание".

Под единым грифом ("предел Африки"!) числились четыре

наименования. Это означало, что речь идет о едином томе,

содержащем несколько текстов. Я прочел.

"I. Ар. о речениях некоторых глупцов

II. Сир. книжица алхимическ. египетск.

III. Повествование Магистра Алькофрибаса о пире блаженного

Киприана Карфагенского Епископа

IV. Книжка безголовая о лишении девства и любви позорной".

"Ну и что?" - спросил я.

"Это наша книга, - прошептал Вильгельм. - Вот почему

твой сон подтверждает мои выводы. А кроме этого, - и он

продолжал вглядываться в соседние листы, и в предыдущие и в

последующие, - кроме этого, вот список книг, над которым я

давно ломаю голову. Вот они, все рядышком. Сейчас мы кое-что

подсчитаем. Дощечка при тебе? Отлично. Требуется немного

вычислений. И постарайся как следует вспомнить, что именно

сказал позавчера Алинард. И что мы сегодня услышали от

Николая... Прежде всего, мы узнали, что Николай появился тут

около тридцати лет назад. В это время Аббон уже был назначен

аббатом. До него аббатом был Павел из Римини. Верно?

Предположим, что назначение Аббона состоялось около 1290 года,

годом раньше, годом позже - значения не имеет. Так. Николай

сообщил нам, что, когда он поступил в монастырь, библиотекарем

был Роберт из Боббио. Записали? Записали. Потом Роберт умирает.

И место отходит к Малахии. Скажем, в начале нынешнего века.

Запиши. Однако некогда, до появления нколая, Павел из Римини

тоже был библиотекарем. С какого это, примерно, года? Сведения

отсутствуют. Можно было бы, конечно, посмотреть по монастырским

хроникам, но, как я понимаю, они находятся у Аббата, а мне в

данный момент не хотелось бы обращаться к нему. Предположим

условно, что Павел был избран библиотекарем шестьдесят лет

назад. Так и запиши. А теперь подумаем, почему Алинард

жалуется, что приблизительно пятьдесят лет назад причитавшееся

ему библиотекарское место отдали другому человеку? Кого он

имеет в виду? Павла из Римини?"

"Или Роберта из Боббио!" - сказал я.

"Казалось бы, так. Однако обратимся к этому каталогу.

Известно, что книги сюда заносятся, как сообщил в первый же

день Малахия, в порядке поступления. А кто их вписывает в

реестр? Разумеется, библиотекарь. Значит, чередование почерков

на этих листах позволяет восстановить преемственность

библиотекарей. Теперь исследуем каталог начиная с конца.

Последний почерк - явно почерк Малахии, очень готический,

видишь сам. Он встречается только на нескольких листах. Не

много же книг приобретено аббатством за последние тридцать лет!

За ними идут листы, исписанные дрожащим вялым почерком, что, на

мой взгляд, является недвусмысленной приметой больного и

немощного Роберта из Боббио. Таких листов тоже немного. Роберт,

надо думать, пробыл в должности совсем мало времени. И что мы

видим на следующих листах? Столбцы за столбцами, множество

столбцов совершенно иного почерка, прямого, уверенного, и все

эти новые поступления, в том числе и четыре текста, которые я

тебе показывал, - действительно бесценны! Как же много,

выходит, трудился Павел из Римини! Поразительно много, если

учесть, что сказал Николай: что Павел стал аббатом в самом

молодом возрасте. И тем нс менее предположим, что всего за

несколько лет этот юный ненасытный читатель обогатил аббатство

множеством книг... Но разве нам не сказано, среди всего

прочего, что он был прозван "Неписьменным аббатом" из-за

странного не то калечества, не то заболевания, не позволявшего

ему писать? Значит, писал не он. Чей же, выходит, это почерк?

Изволь, я скажу, чей. Это почерк его помощника. Но только в

одном случае. В случае, если затем этот помощник сам занимает

пост библиотекаря. Только в этом случае он продолжает своей

рукой заполнять каталог. И только тогда объясняется, почему

такое множество страниц исписано одним и тем же почерком. А это

означает, что здесь работал после Павла, но до Роберта еще один

библиотекарь, избранный около пятидесяти лет назад. И он и есть

таинственный соперник Алинарда. Алинард полагал, что сам, как

более старший, должен наследовать Павлу. Но вместо него

назначили этого таинственного библиотекаря. А потом

таинственный библиотекарь куда-то делся. И непонятно почему,

снова против ожиданий Али-нарда и прочей братии, библиотекарем

был назначен Малахия".

"Но почему вы думаете, что это построение бесспорно? Даже

если допустить, что перед нами почерк неназванного

библиотекаря, почему нс могут принадлежать Павлу записи на

предыдущих страницах?"

"Потому что среди покупок этого времени значатся буллы и

декреталии, а буллы и декреталии имеют точные даты. Я хочу

сказать, что если ты видишь в списке - а ты несомненно видишь

тут в списке - буллу Firma cautela Бонифация VII, датированную

1296 годом, это должно означать, что данный текст никак не мог

попасть в монастырь до указанного года, и вряд ли он попал

сильно позже. А это означает в свою очередь, что я располагаю

чем-то вроде верстовых столбов, меряющих череду лет, и поэтому,

держа за исходное, что Павел Риминийский сделался библиотекарем

в 1265 году, а аббатом в 1275 году, я немедленно вижу, что его

почерк, или почерк кого-то другого, кто нс является Робертом из

Боббио, присутствует здесь на листах с 1265 по 1285 год: то

есть я вижу зазор в десять лет".

Все-таки мой учитель был действительно очень умным

человеком. "Какие же выводы следуют из этого открытия?" -

воскликнул я.

"Никаких, - ответил он. - Одни предположения".

Потом он встал и подошел к Бенцию. Тот добросовестно

восседал на своем месте, но вид имел довольно-таки неуверенный.

Он сидел за своим обычным столом: пересесть за стол Малахии,

ближе к каталогу, он так и не решился. Вильгельм заговорил с

ним довольно резко. Мы не могли забыть ему отвратительную

вчерашнюю сцену.

"Хоть ты и сделался таким важным, господин библиотекарь,

на один вопрос ты мне, надеюсь, ответишь. В то утро, когда

Адельм и остальные беседовали об остроумных загадках и Берснгар

в первый раз намекнул на предел Африки, кто-нибудь упоминал о

"Киприановой вечере"?"

"Да, - сказал Бенцин. - А разве я не говорил? До того

как речь зашла о загадках Симфосия, именно Венанций начал

что-то насчет "Вечери", а Малахия взбесился, сказал, что это

похабная книжонка, и напомнил всем присутствующим, что Аббат

категорически воспретил читать ее".

"Ах, Аббат? - сказал рильгельм. - Очень интересно.

Спасибо, Бенцнй".

"Погодите, - сказал Бенций. - Я хочу поговорить". И

поманил нас за собой из скриптория на лестницу, спускавшуюся в

кухню, чтобы никто посторонний не мог подслушать. Губы у него

дрожали.

"Я боюсь, Вильгельм, - сказал он. - Вот они убили и

Малахию. Теперь я слишком много знаю. И меня ненавидит компания

итальянцев. Они не хотят инородца в библиотекари. Я думаю, что

и всех других убили из-за этого. Я никогда вам не

рассказывал... Но Алинард давно не любил Малахию, у него с ним

давние счеты..."

"Ты можешь сказать, кто именно обошел его с назначением

много лет назад?"

"Я не знаю. Он всегда говорит ужасно путано. И было это

очень давно. Наверно, все перемерли. Но эти итальянцы, которые

крутятся вокруг Алинарда, всегда говорят... говорили насчет

Малахин... Что это марионетка, и кто-то им управляет, и все

делается с ведома Аббата. А я, не соображая, что делаю,

ввязался в борьбу двух группировок. Я только сегодня это понял.

Италия - страна заговорщиков. Тут отравляют пап. Что уж

говорить о бедных парнях вроде меня. Вчера я этого не понимал.

Я думал, что вся суматоха из-за книги. Но сегодня я вижу все

по-другому и понимаю, что книга - только предлог. Вы же

видели, что Малахия до книги добрался, но его убили все равно.

Я должен... я хочу... я хотел бы спастись. Посоветуйте мне

что-нибудь".

"Для начала успокойся. Теперь тебе, значит, понадобились

советы? А вчера ты хорохорился, как хозяин мира! Глупец! Если

бы ты мне вчера помог, мы предотвратили бы последнее

преступление. Это ты передал Малахии книгу, которая его убила.

Но скажи мне хотя бы вот что. Ты эту книгу сам держал в руках,

открывал, читал? И почему в таком случае ты не умер?"

"Не знаю. Клянусь, я вообще се не трогал! Вернее трогал,

там, в лаборатории, но только чтобы взять... Я взял ее и не

открывал, а спрятал под одеждой, отнес в келью и засунул под

тюфяк. Я понимал, что Малахия за мной следит, и тут же побежал

в скрипторий. А потом, когда Малахия предложил мне место

помощника, я повел его в келью и указал, где лежит книга. Все".

"Не ври, что ты ее вообще не открывал".

"Ну да, открывал, перед тем как спрятал... Но я только

хотел убедиться, что это именно та книга, которую вы ищете. Там

сначала шла арабская рукопись, потом другая - вроде бы

по-сирийски, потом один текст по-латыни, а потом

по-гречески..."

Я снова как будто увидал обозначения, проставленные в

каталоге. Первые два названия сопровождались пометками "Ар." и

"Сир.". Та самая книга! А Вильгельм все напирал: "Значит, ты

касался книги и все-таки не умер. Значит, умирают не от

прикосновения. Ладно. Что ты можешь сказать о греческом тексте?

Ты его смотрел?"

"Почти нет. Только заметил, что название отсутствует.

Такое впечатление, будто утеряно начало..."

"Безголовая книга..." - пробормотал Вильгельм.

"Я попытался прочесть первый лист. Однако, по правде

говоря, греческого я почти не знаю... Мне надо было больше

времени... Да, еще меня удивила одна вещь. Это как раз насчет

греческих листов. Я даже просмотреть их не смог. Не удалось.

Все листы... как бы это описать... Отсырели, что ли, и

склеились между собой. Может, дело в этом странном

пергаменте... Он мягче, чем обычный пергамент. Первый лист,

самый затрепанный, вообще почему-то расслоился... В общем,

странный пергамент..."

"Странный! То самое слово, которое употреблял и Северин!"

- сказал Вильгельм.

"Да он вообще не похож на пергамент. Он вроде ткачи, Но

очень хлипки"", - продолжал Бенций.

"Charta lintea, или хлопчатый пергамент, - сказал

Вильгельм. - Ты что, никогда его не видел?"

"Я слышал о таком, но самому видеть не приходилось.

Говорят, он дорог и недолговечен. Поэтому его используют редко.

Он в ходу у арабов, кажется?"

"Арабы его открыли. Но теперь его делают даже здесь, в

Италии, в Фабриано. Его делают еще... О-о, да это же бесспорно,

ну да, совершенно верно!" И глаза Вильгельма засверкали. "Какое

интереснейшее, замечательнейшее открытие, друг мой Бенций!

Благодарю тебя от всей души! Ну да, я допускаю, что здесь, в

библиотеке, хлопчатая бумага - редкость, потому что самые

современные книги сюда почти нс поступают. Кроме того, многие

опасаются, что бумага не выживет в веках, как выживает

пергамент. И, наверно, справедливо опасаются... Хотя, может

быть, здесь нарочно выбран такой материал, про который не

скажешь: "бронзы литой прочней"? Тряпочный пергамент, да?

Превосходно. До свидания. И не волнуйся. Тебе ничто не грозит".

"Правда, Вильгельм? Вы уверены?"

"Уверен. Если не будешь высовываться. Ты и так достаточно

напортил".

И мы удалились из скриптория, оставив Бенция если не в

более веселом, то хотя бы в более спокойном расположении духа.

"Идиот, - цедил сквозь зубы Вильгельм, спускаясь по

лестнице. Мы бы уже во всем разобрались, если бы он не путался

под ногами".

В трапезной мы увидели Аббата. Вильгельм подошел прямо к

нему и попросил аудиенции. На этот раз Аббону некуда было

деться, и он назначил встречу через несколько минут в его

собственном доме.


Шестого дня ЧАС ДЕВЯТЫЙ,


где Аббат отказывается выслушать Вильгельма, а

предпочитает говорить о языке драгоценностей и

требует, чтобы расследование печальных происшествий

в монастыре было прекращено


Покои Аббата находились над капитулярной залой, и из окна

поместительной и пышной комнаты, где он нас принимал, видна

была в эту ясную, ветреную погоду, поверх монастырской церкви,

массивная громада Храмины.

Аббат, стоя напротив окна, в эту минуту любовался ею;

когда мы вошли, он торжественно указал на нее.

"Изумительная крепость, - сказал он, - воплощающая в

своих пропорциях золотое сечение, предвосхитившее конструкцию

арки. Она твердится на трех уровнях, ибо три - это число

Троицы, это число ангелов, явившихся Аврааму, число дней,

которые Иона провел во чреве великой рыбы, которые провели

Иисус и Лазарь в своих гробницах; это столько же, сколько раз

Христос умолял Отца Небесного пронести горькую чашу мимо его

уст; столько же раз Христос уединялся с апостолами для молитвы.

Три раза предавал его Петр, и три раза он являлся своим

последователям по воскресении. Три существуют богословские

добродетели, три священных языка, три отделения души, три вида

наделенных разумом существ: ангелы, люди и бесы, три

составляющие звука: тон, высота и ритм, три эпохи человеческой

истории: до закона, при законе, после закона".

"Поразительное стечение мистических соответствий", -

согласился Вильгельм.

"Однако и форма квадрата, - продолжал Аббат, - наделена

спиритуальной поучительностью. Четыре суть добродетели

основные, четыре времени года, четыре природных элемента;

вчетвером существуют жар, холод, влажность, сухость; рождение,

взросление, зрелость, старость; четыре суть рода животных -

небесные, земные, воздушные и водные; четыре определяющих цвета

в радуге; раз в четыре года рождается год високосный".

"Да, конечно, - отвечал Вильгельм, - а три плюс четыре

дают семь, самое мистическое из всех числ, а при перемножении

трех и четырех получается двенадцать, это число апостолов, а

двенадцать на двенадцать даст сто сорок четыре, то есть число

избранных". К этой последней демонстрации мистического

постижения наднебесного мира числ Аббату уже нечего было

добавить. Таким образом Вильгельм получил выгодную возможность

перейти к делу.

"Хотелось бы обсудить известные вам события последних

дней. Я долго размышлял о них", - сказал он.

Аббат, стоявший лицом к окну, повернулся и глянул на

Вильгельма. Взгляд его был суров. "Я сказал бы, слишком долго.