Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   39   40   41   42   43   44   45   46   ...   50

развернуть... Но Аббон прекрасно справился. Это и был его

звездный час, острили злые языки. Так или иначе, аббатом он был

избран, хотя и не заведовал библиотекой. И кто-то, по-моему,

тот же Роберт, посвятил его в тайны книгохрансния..."

"А сам Роберт за что был назначен?"

"Не знаю. Я всегда старался не слишком вникать в подобные

вещи. Наши аббатства - пристанища святости. Но вокруг

должности настоятеля, к сожалению, иногда плетутся чудовищные

интриги. Я всегда занимался своими стеклами и своими кивотами и

в другие дела не мешался. Теперь тебе понятно, почему я говорю,

что не знаю, захочет ли Аббат обучать Бенция. Это значило бы

прямо назвать его своим преемником. Доверить монастырь

легковесному мальчишке, с его грамматикой и с его варварством,

выходцу с крайнего Севера... Что он знает о нашей стране, о

роли нашего аббатства, о связях с местными господами..."

"Но Малахия тоже не был итальянцем. И Беренгар. А

библиотеку отдали им..."

"Темная история. Монахи брюзжат, что вот уже полвека как

наше аббатство утратило все традиции. Оттого-то пятьдесят лет

назад, или даже раньше... я не помню... Алинард и боролся за

библиотекарское место. Библиотекарями здесь всегда бывали

итальянцы. Слава Богу, у нас на родине способных людей хватает.

А так видишь что получается. - И Николай замялся, как будто не

решался выговорить, что у него на душе. - Видишь? Малахию и

Беренгара убили. Возможно, их убили, чтоб они не стали

аббатами".

Он содрогнулся и провел рукой по лицу, будто желая

отогнать нечестивые помыслы. Потом осенился крестным знамением.

"Да что там говорить? Ты сам видишь: в этой стране вот уже

сколько лет совершаются постыдные вещи. Совершаются и в

монастырях, и при папской резиденции, и в соборах... Битвы за

овладение властью, обвинения в ереси, чтобы захватить чужую

пребенду... Какая гадость. Я теряю веру в род человеческий,

когда вижу, что куда ни кинь - везде заговоры и дворцовые

интриги. И до подобных низостей суждено было дойти этому

аббатству! Клубок гадюк поселился, привороженный оккультной

магией, там, где прежде было поместилище здоровых членов.

Глядите, вот прошлое здешнего монастыря!"

Он показывал на сокровища, расставленные вдоль стен. Не

останавливаясь больше около крестов и прочей утвари, он повел

нас смотреть на реликварии, которые почитались истинной

гордостью этого места.

"Глядите, - приговаривал он. - Вот наконечник копья,

проткнувшего грудную клетку Спасителя!" Перед нами была золотая

укладка с прозрачной хрустальной крышкой, и в ней на пурпурной

подушечке мягко почивал треугольный кусок железа, уже

затронутый ржавчиной, но начищенный и доведенный до сияющего

блеска - видимо, благодаря щедрому употреблению масел и мазей.

Но это была еще мелочь! Ибо в следующей укладке, серебряной,

усеянной аметистами, с передней тонкой из тончайшего стекла,

находился кусок благословенного древа святого смертного креста,

преподнесенный этому аббатству самой ее величеством королевой

Еленой, матерью императора Константина, после того как она

побывала паломницей у святых мест и разрыла Голгофский холм и

гробницу Господню, выстроив над ними свою церковь.

Потом Николай показал нам другие реликвии, которые я вряд

ли сумею толком описать из-за их невероятного количества и

великолепия. Там был, в ларце из цельного аквамарина, один из

гвоздей со святого креста. В стеклянном сосуде, помещавшемся на

подушке из маленьких засушенных роз, лежала частица тернового

венца. А в другом кивоте, тоже на лепестках, покоился

пожелтевший лоскут салфетки с тайной вечери. Затем был там

кошель Св. Матфея, серебряный, кольчужной вязки, а рядом в

трубке, опоясанной фиалковой лентой, полуистлевшей от времени,

опечатанной золотой печатью, локтевая кость Св. Анны. Увидел я

там и наичудеснейшес чудо: прикрытую стеклянным колоколом и

уложенную на алую, расшитую жемчугами ткань щепку от

Вифлеемских яслей; малую пядь пурпурной туники Св. Иоанна

Евангелиста, две цепи, оковывавшие лодыжки Св. Апостола Петра в

Риме, череп Св. Адальберта, меч Св. Стефана, бедро Св.

Маргариты, палец Св. Виталия, ребро Св. Софии, подбородок Св.

Эобана, верхнюю часть лопаточной кости Св. Златоуста,

обручальное кольцо Св. Иосифа, зуб Крестителя, посох Моисея,

изорванный и хрупкий кусочек кружева от подвенечного платья

Пресвятой Девы Марии.

Там были и другие вещи, не являвшиеся реликвиями, но все

же представлявшие собой свидетельства Божиих чудес и чудесных

созданий из далеких земель, привезенные в Аббатство монахами,

добиравшимися до самых дальних концов мира: набитые соломой

василиски и гидры, рог единорога, яйцо, которое отшельник

обнаружил в другом яйце, некоторое количество манны, питавшей

евреев в пустыне, зуб кита, кокосовый орех, плечевая кость

допотопного животного, слоновый костяной бивень, ребро

дельфина. И еще иные реликвии, с которыми я по их виду не смог

даже и разобраться, что они такое, и оклады которых были,

кажется, самые драгоценные. Некоторые из этих реликвий (судя по

состоянию окладов, по почерневшему серебру) были очень, очень

древние. Бесконечная выставка кусочков костей, тканей, дерева,

металла, стекла. И фиалы с черновидными порошками, об одном из

которых было сказано, что он содержит испепеленные остатки

города Содома, а о другом - что там побелка со стен Иерихона.

Все это были такие вещицы, что за каждую из них, даже за самую

потрепанную, какой-нибудь император отдал бы не один феод. Эти

вещи были залогом не только величайшего уважения к аббатству во

всем мире, но и солидного материального благополучия приютившей

нас обители.

Ошеломленный, я продолжал ворочать головой; Николай в

общем закончил рассказывать про выставленные предметы, однако

каждый образец объяснялся еще и при помощи повешенной рядом с

ним дощечки. Пользуясь этим, я мог теперь спокойно подходить и

разглядывать поместилища неописуемых чудес. Одни были хорошо

видны при ярком свете факелов, какие-то приходилось осматривать

в полутьме, если в это время прислужники Николая находились, со

своими светильниками, в другом конце крипты. Меня завораживали

пожелтевшие хрящи, мистические и в то же время отталкивающие,

прозрачные и таинственные, обрывки одежды незапамятных

столетий, выцветшие, расслоившиеся по нитке, а теперь

закатанные трубочками в фиалах, как облезлые дряхлые рукописи;

эти кусочки крошащегося вещества, почти смешивающегося с тканью

подстилки, эти священные останки жизни, бывшей некогда животной

(но и рациональной), а ныне оказавшейся в плену хрустальных и

металлических построек, которые воспроизводили, в малом своем

измерении, бесстрашную архитектуру каменных кафедралов с их

башенками и шпилями; эти останки представлялись как будто тоже

превратившимися в минеральное вещество. Значит, вот в каком

виде тела святых и мучеников дожидаются, погребенные, своего

плотского воскресения? Из этих клочьев, выходит, готовятся

восстановиться те организмы, которые в блеске богоявления,

вновь обретши былую природную чувственность, смогут

распознавать, как пишет Пиперн, любые minimas differentias

odorum?[1]

Вывел меня из самозабвения Вильгельм. Он тряхнул меня за

плечо: "Я ухожу, - сказал он. - Мне нужно в скрипторий,

кое-что еще выяснить".

"Но книг же не выдают, - сказал я. - Бенцию

приказано..."

"Я посмотрю те книги, которые читал вчера. А они все как

лежали, так и лежат на столе Венанция. Ты, если хочешь,

оставайся. Эти сокровища - прелестная иллюстрация к дискуссии

о бедности, которую ты прослушал накануне. Теперь ты знаешь,

ради чего твои собратья рвут друг другу глотки, когда грызутся

за аббатский сан".

"Значит, вы приняли версию Николая? Значит, преступления

связаны с борьбой за инвеституру?"

"Я же сказал, что пока не хочу бросаться голословными

гипотезами. Николай много о чем говорил. Некоторые вещи меня

заинтересовали. И все-таки я должен проработать до конца еще

один след. А может, это тот же самый след, но взятый с другого

конца... Кстати, не очень обольщайся по поводу этих реликвий.

Обломков креста я перевидал очень много и в самых разных

церквах. Если все они подлинные, значит, нашего Господа терзали

не на двух скрещенных бревнах, а на целом заборе..."

"Учитель!" - вскричал я, потрясенный.

"Но это так, Адсон. А бывают еще более роскошные реликвии.

Когда-то в Кельнском соборе я видел череп Иоанна Крестителя в

возрасте двенадцати лет..."

"Какое диво!" - отозвался я с восхищением. И сразу же,

усомнившись, воскликнул: "Но ведь Креститель погиб в более

зрелом возрасте!"

"Другой череп, должно быть, в другой сокровищнице",-

невозмутимо отвечал Вильгельм. Никогда я не мог понять, шутит

он или нет. У меня на родине, когда хотят пошутить, сперва

произносят что-нибудь, а потом начинают хохотать, как бы

приглашая всех окружающих посмеяться над шуткой. Вильгельм же

смеялся, только говоря о серьезных вещах. И оставался

совершенно серьезным, когда, по моим представлениям, шутил.


Шестого дня ЧАС ТРЕТИЙ,


где Адсон, слушая "Dies irae"![1] , видит сон, или, скорее,

видение


Вильгельм поблагодарил Николая и ушел в скрипторий. Я тоже

уже успел налюбоваться сокровищами и решил перейти в церковь,

помолиться за упокой души Малахии. Никогда этот человек мне не

нравился, и боялся я его, и не скрою, что долгое время считал

виновником всех преступлений. Но теперь я понял, что он,

видимо, просто неудачник, истерзанный тайными страстями; сосуд

скудельный между железных сосудов; свирепый лишь оттого, что

нелепый; молчаливый и уклончивый лишь оттого, что ясно

сознавал, что сказать ему ничего. Я испытывал какой-то стыд

перед ним и надеялся, что молитва о его загробном успокоении

снимет с моей души тяжкое чувство вины перед покойником.

Теперь церковь была освещена неяркими синюшными огнями. На

катафалке возвышалось тело несчастного монаха. Всю церковь

заполнял мерный шепот братии, читавшей заупокойную службу. В

Мелькском монастыре я неоднократно присутствовал при успении

собратьев. Там это протекало в обстановке не могу сказать

веселой, но все-таки какой-то светлой, безмятежной; всеми

владело спокойное и мягкое чувство правильности происходящего.

Монахи по очереди сменяли друг друга в комнате умирающего,

поддерживая его хорошими словами. И всякий в глубине своего

сердца думал, до чего блажен этот, которому надлежит

преставиться и увенчать достойно прожитую жизнь, и перейдя в

иной мир, через самое малое время соединиться с хором ангелов,

примкнуть к ликованию, которому несть конца. И какая-то толика

нашего спокойствия, благоухание нашей доброй зависти

передавалось умирающему, и он отходил в тишине.

До чего же иначе выглядели смерти последний дней! Наконец

я увидел вблизи, как кончается жертва дьявольских скорпионов из

предела Африки. И, несомненно, именно так погибали Венанций и

Беренгар, пытались спасаться водой, с лицами, истерзанными

болью, как у Малахии...

Я уселся в глубине церкви, подтянув колени, чтоб

избавиться от озноба. Постепенно меня начало охватывать тепло,

и я перебирал губами, присоединяясь к хору молящихся монахов. Я

вторил поющим, почти не сознавая, какие слова выговариваю.

Голова у меня покачивалась, глаза трудно было разлепить. Прошло

много времени. Должно быть, я задремывал и просыпался не менее

трех-четырех раз. Наконец хор завел "Dies irae". Гимн

подействовал на меня, как наркотик, и дремота плавно перешла в

сон, вернее не в сон, а в какое-то тревожное оцепенение. Почти

лишившись чувств, скорчившись на холодном полу собора, я

свернулся в клубок, как зародыш, не вышедший еще из материнской

утробы. И вот во власти этой душевной одурманенности,

переселившись в предел, не принадлежавший к нашему миру, я имел

видение. Или сон. Не знаю точно, как лучше и назвать.

Я двигался по винтовой лестнице, проложенной внутри

какой-то тесной каменной кишки. Я вроде бы шел в крипту с

сокровищами. Однако, когда наконец открылся выход (где-то очень

глубоко внизу), я оказался в огромном помещении, еще более

просторном, чем монастырская поварня, занимавшая низ Храмины.

Да это и точно была поварня, но оснащенная не только печами и

всяческой посудой, а наряду с тем - кузнечными мехами и

молотами. Как будто здесь сошлись для своего дела еще и

подмастерья Николая. Воздух пламенел от зарева печей и

расплавленного железа; из огнедышащих кастрюль вырываются пар,

а на поверхности варева вздувались, булькали большие круглые

пузыри и с треском лопались, наполняя все вокруг густым

непрерывным шумом. Повара скакали тут и там, размахивая

вертелами, а среди них послушники, сошедшись тоже тут, сигали в

воздух - кто выше, - стараясь достать куриц и прочую мелкую

живность, насаженную на раскаленные железа. И рядом, в двух

шагах, кузнецы лупили молотами с такою силой, что самый воздух,

казалось, глох, и тучи искр вспархивали с наковален, сшибаясь

на лету с другими искрами, вырывавшимися из двух натопленных

печей.

Я не понимал, где нахожусь: в аду или, наоборот, в раю,

устроенном по представлениям Сальватора, в раю, залитом мясными

соками и трепещущем от жареных колбасок. Но не было времени

задумываться, где я, потому что орава каких-то недомерков,

каких-то карапузов с огромными, вроде ушатов, головами,

взявшись непонятно откуда, накатилась на меня, потащила за

собой в трапезную и впихнула силой в двери.

Все было убрано к балу. Огромные ковры и гобелены висели

на стенах, но рисунки ковров были не такие, которыми обычно

внушаются благоговейные мысли или прославляются доблести царей,

а больше всего напоминали маргинальные иллюстрации Адельма,

причем из всех его рисунков были выбраны самые нестрашные и

потешные; зайцы, пляшущие вокруг куканского древа, рыбы,

плывущие поперек реки и выпрыгивающие из вод прямиком на

сковородку, хороводы обезьян, переодетых епископами-поварами,

животастые уроды, вьющиеся в облаках пара вокруг котлов.

Во главе стола находился Аббат, наряженный, как на

праздник, в облачении из расшитого пурпура. Он вздымал свою

виду, как скипетр. С ним рядом Хорхе, держа огромный кубок,

тянул вино, а келарь, в одежде Бернарда Ги, набожно читал из

книги, сделанной в виде скорпиона, жития святых и отрывки из

Евангелий. Но во всех в них рассказывалось о том, как Иисус

потешался над Апостолом, втолковывая ему, что он-де есть камень

и на этом бесстыдном камне, катящемся по равнине, и придется

ему основать свою церковь. Звучали и слова Св. Иеронима,

толкующие Библию, о том, как Господь собирался обнажить зад

Иерусалима. И на каждом стихе, прочитанном келарем, Хорхе с

громким хохотом ударял кулаком по столу и орал: "Ты - будущий

аббат, клянуся божьими потрохами!" В точности так он

произносил, Господи спаси меня и помилуй.

По торжественному манию Аббата двери отперлись и

показалась вереница дев. Блистательной толпой вплывали

необыкновенно одетые красавицы, во главе которых, как мне

сперва показалось, шла моя мать, но тут же я увидел, что

обознался, и что это передо мною, конечно же, та самая девица,

ужасная, как выстроенное к битве войско. Только вот на голове у

нее была диадема из перлов белых, о двух обручах, и еще два

каскада перлов струились по обе стороны ее лица, соединяясь с

двумя другими водопадами перлов, укрывавшими грудь, и к каждому

из перлов был привешен диамант величиной со сливу. Кроме того,

в обоих ушах у девицы были нити голубых жемчугов, которые

сходились, как ожерелье, у основания шеи, белой и высокой,

будто башня Ливана. Плащ ее был цвета багрянки, и в руках имела

она золотую чашу, испещренную диамантами, в которой, как я

понял - не знаю уж, каким чудом,- содержалась смертоносная

жидкость, украденная у Северина. Сопровождали эту особу,

прекрасную как заря, другие великолепные жены, первая из них в

плаще белом, узорно шитом, надетом поверх темного платья,

украшенного двойной золотой епитрахилью, по которой рассыпались

полевые злаки; у второй был плащ из желтого дамаска на платье

бледно-розовом, усеянном зелеными цветами, и с двумя нашитыми

большими квадратами в виде коричневых лабиринтов; а третья

имела плащ алый, а одеянье изумрудное, вышитое небольшими

красными животными, и в руках держала плат белый, златобраный;

одеяний прочих дев я не запомнил, потому что изо всех сил

пытался понять, кто рони, сопровождающие девицу, внезапно

уподобившуюся в моих глазах непорочной деве Марии. И обо всех

женщинах я как-то дознавался, кто они. Как если бы каждая

держала в руках или во рту табличку с собственным именем. Так я

почему-то понял, что это Руфь, Сара, Сусанна и другие женщины,

знаемые из Священного Писания.

Тут Аббат гикнул: "Тащите, блядины дети!" И в трапезную

вторглась новая толпа святейших лиц, которых я распознал

мгновенно. Одеты они были скромно, кто роскошно. Во главе этой

ватаги возвышался Сидящий на престоле, и это был Пресвятый наш

Господь, но в то же самое время и Адам, облеченный в пурпурную

мантию и в массивное ожерелье, ало-белое от жемчугов и рубинов,

удерживавшее мантию на плечах. А на голове у него была корона,

такая же, как у девицы, и в руке чаша, большая, чем у нее, и

наполненная свиною кровью. Другие священные личности, о коих

еще расскажу, все до одного хорошо мне известные, торопились

свитой за ним, и с ними же шла когорта лучников короля Франции,

одетых кто в красное, кто в зеленое, каждый с изумрудным щитом,

на котором красовалась монограмма имени Христова. Начальник

этого войска преклонился, отдал честь Аббату, преподнес ему

чашу и возгласил: "Знаю, что эти земли, в таких границах, в

каких мы видим, тридцать лет уж во владеньи у святого

Бенедикта". На это Аббат отвечал: "Так открой через первый и

седьмой в четырех". И все вместе хором: "Во пределы пределов

Африк, аминь". Потом стали садиться.

Тут перемешались оба шествия, по приказу Аббата Соломон

стал накрывать стол к пиршеству, Иаков и Андрей приволокли

копну сена, Адам уселся перед всеми, а Ева на листвии, Каин

явился со своим сошником, а Авель с подойником, и пристроился

доить Гнедка, Ной триумфально въехал на ковчеге, подгребая

веслами, Авраам сел под деревом, а Исаак на церковный

цельнозолотой алтарь, Моисей поместился на камне, а Даниил на

катафалке, присоседившись к Малахии, Товия вытянулся на ложе,

Иосиф запрыгнул на хлебную меру, Вениамин плюхнулся на мешок, и

подобно поступили и иные, аднако тут видение стало совсем

смутно, Давид оказался на всхолмии, Иоанн на голой земле,

Фараон на песке (разумеется, сказал я себе, но с какой стати?),

Лазарь на столе, Иисус у колодезного сруба, Закхей на ветках

дерева, Матфей на табуретке, Раав на пакле, Руфь на соломе,

Фекла на подоконнике у окна (тут снаружи всунулось бледное лицо

Адельма, предупреждавшего ее, что так можно выпасть,

вывалиться, полететь вниз, вниз, в отвесную пропасть), Сусанна

в саду, Иуда среди надгробий, Петр на престоле, Иаков на

неводе, Илия на кожаном седле, Рахиль на котомке. И апостол

Павел, отложивши меч, выслушивал ропщущего Исава, в то время

как Иов стенал, ибо сидел в испражнениях, и к нему поспешили на