Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   32   33   34   35   36   37   38   39   ...   50

и Алинард. Но и он еле держится на ногах. Естественно, он тоже

не мог бы одолеть Северина. Теперь келарь. Келаря застали

здесь. Однако с минуты его выхода из кухни до минуты его поимки

времени, на мой взгляд, прошло слишком мало. Он вряд ли бы

успел уговорить Северина, войти, напасть на того, прикончить и,

наконец, устроить тут весь этот содом. А вот Мала-хия имел

возможность опередить всех. Допустим, Хорхе, подслушав ваши

слова в сенях, отправляется в скрипторий и извещает Малахию,

что книга из библиотеки находится в руках Северина. Малахия

идет сюда, убеждает Северина открыть и убивает его... Но

непонятно зачем. Кроме того, если ему нужна была книга, он

узнал бы ее с первого взгляда, не переворачивая все вверх дном.

Ведь он же библиотекарь! Так. Кто остается?"

"Бенций", - сказал Вильгельм.

Бенций изо всех сил запротестовал, мотая головой: "Нет,

брат Вильгельм. Вы знаете, что я сгорал от любопытства. Если бы

у меня была возможность тайно пробраться сюда и вынести эту

книгу - я бы сейчас находился не здесь с вами, а далеко

отсюда. Вместе со своим сокровищем".

"Почти что убедительно, - усмехнулся Вильгельм. - Однако

ведь и ты не знаешь, как выглядит книга. Может быть, ты убил, а

сейчас пытаешься разыскать ее".

Бенций покраснел как рак. "Я не убийца", - снова

пролепетал он.

"Все не убийцы, пока не совершают первое преступление, -

философски отвечал Вильгельм. - В любом случае книги нет, и

это убедительно доказывает одно: что здесь ты ее не оставил. В

то же время мне кажется логичным и тот довод, что если бы ты

добрался до нее раньше, ты удрал бы вместе с нею, когда

сбежался народ".

Он подошел к бездыханному телу и склонился над ним.

По-моему, только сейчас он впервые осознал, что у него погиб

друг. "Бедный Северин, - сказал он. - Я ведь подозревал и

тебя с твоими ядами. А ты сам боялся быть отравленным - иначе

не надел бы эти рукавицы. Боялся смерти от земного яда, а

принял ее от небесного свода... - он взял планетный глобус в

руки и принялся внимательно осматривать его. - Хотелось бы

знать, почему они употребили именно этот предмет..."

"Он был под рукой... Но под рукой были и другие вещи:

горшки, садовые инструменты. А это такой дивный образец работы

по металлу. Точнейший с точки зрения астрономии. А теперь он

поломан и... О, силы небесные!" - внезапно вскричал он.

"Что такое?"

"Поражена была третья часть солнца и третья часть луны и

третья часть звезд так, что затмилась третья часть их..." -

прочитал он наизусть.

Я хорошо знал этот текст, даже слишком хорошо. Откровение

от Иоанна. "Четвертая труба!" - воскликнул я.

"Совершенно верно. Сперва град, потом кровь, потом вода, а

сейчас звезды... Раз так, надо все пересмотреть. Убийца

действовал не случайно, а по заранее обдуманному плану. Но

можно ли вообразить настолько изощренный ум? Который убивает

лишь в тех случаях, когда может выполнить предначертания

Апокалипсиса?"

"Что же будет с пятой трубой?" - спросил я, цепенея от

ужаса. И попытался вспомнить: ""И я увидел звезду, падшую с неба

на землю. И дан был ей ключ от кладезя бездны..." Что, кто-то

потонет в колодце?"

"Пятая труба много чего обещает, - ответил Вильгельм. -

Из кладезя выйдет дым, как из большой печи... Потом из дыма

выйдет саранча и будет мучить людей своим жалом, подобным жалу

земных скорпионов. По виду саранча будет подобна коням, на

головах у которых золотые венцы, а зубы у ней, как у львов...

Так что наш убийца располагает немалым выборам средств для

иллюстрации священной книги. Но не будем поддаваться панике.

Лучше попробуем вспомнить, что именно сказал Северин, когда

объявил нам, что книга нашлась".

"Вы велели принести ее, а он сказал, что не может".

"Точно. Так. И в это время нас прервали. А по какой

причине он не мог? Любая книга поддается переноске. И зачем он

надел рукавицы? Боялся, что в переплете книги может быть что-то

наподобие яда, убившего Беренгара и Венанция? Какое-то тайное

оружие? Отравленное лезвие?"

"Змея?" - предположил я.

"Скажи еще - кит! Да ну, все это вздор. Этот яд, как

видели, действует через рот. К тому же Северин не сказал, что

не может принести книгу. Он сказал, что предпочел бы показать

мне ее здесь. И надел рукавицы... В любом случае - мы теперь

знаем, что эту книгу не берут голыми руками. И ты тоже, Бенций,

имей это в виду, если найдешь ее, как надеешься. А сейчас, раз

уж ты так услужлив, можешь мне помочь. Ступай в скрипторий и

присматривай за Малахией. Нс спускай с него глаз".

"Будет сделано!" - ответствовал Бенций и удалился, как

нам показалось, очень обрадованный полученным заданием.

Мы не могли дальше держать двери запертыми. Комната

наполнилась народом. Час трапезы только что миновал; по всей

видимости, Бернард приступил к сбору своих людей для заседания

в капитуле.

"Здесь больше делать нечего", - сказал Вильгельм.

Новая идея пронизала мой мозг. "А не мог ли убийца, -

сказал я, - выкинуть книгу в окно, чтобы потом пройти на

задворки больницы и подобрать ее?" Вильгельм с сомнением

посмотрел на окна лаборатории, судя по виду - герметично

закрытые. "Что же, посмотрим", - сказал он.

Мы вышли и осмотрели всю заднюю стену дома, почти вплотную

соприкасавшуюся с крепостной стеной, но все же отстоявшую от

нес, отчего на задах образовался узкий проход. Вильгельм ступал

очень осторожно, так как на этом пространстве снег, выпавший в

предыдущие дни, был совершенно нетронут. Каждый наш шаг

впечатывался в заледенелую, но хрупкую снежную корку, оставляя

глубокие вмятины. Значит, если бы кто-нибудь прошел там до нас,

следы остались бы столь же заметные. Следовательно, никто не

проходил.

Пришлось распрощаться и с больницей, и с моей малоудачной

гипотезой, и, проходя вдоль огородов, я спросил Вильгельма,

действительно ли он доверяет Бенцию. "Не вполне, - ответил он.

- Но в любом случае мы не сказали ему ничего такого, чего бы

он и без нас не знал. И вдобавок постарались сделать так, чтобы

он боялся этой книги. Кроме того, отправляя его присматривать

за Малахией, мы подразумеваем, что и за ним самим будет

присматривать Малахия, который, несомненно, сейчас разыскивает

эту книгу собственными силами".

"А келарь что искал?"

"Скоро узнаем. Безусловно, ему было что-то очень нужно,

причем немедленно. Это что-то должно было его спасти от некоей

ужасной опасности... Это что-то известное Малахии... Иначе

необъяснимо, почему Ремигий бросился к нему с такими отчаянными

мольбами".

"Как бы то ни было, книга исчезла".

"И это самое невероятное, - сказал Вильгельм. Мы уже

подходили вплотную к капитулу. - Если она там была, -

продолжал он, - а Северин сказал, что она там была, значит...

Одно из двух: либо ее вынесли, либо она все еще там".

"А поскольку ее там нет, значит, ее вынесли", - заключил

я.

"Нигде не сказано, что этот же силлогизм нельзя построить

на обратном малом термине. То есть так: поскольку все указывает

на то, что книгу никто не выносил..."

"Значит, она все еще там. Да, но ее там нет".

"Минуточку. Мы утверждаем, что ее нет, на основании того,

что мы ее не нашли. Но может быть, мы ее не нашли на основании

того, что не увидели, а она там была..."

"Но мы везде посмотрели!"

"Смотрели. Но не видели. Или видели, но не увидели...

Скажи, Адсон, как, по-твоему, Северин описывал эту книгу?

Какими словами он пользовался?"

"Он сказал, что нашел чужую книгу на греческом языке".

"Нет! Я вспомнил. Он сказал - странную книгу. Северин был

ученый человек. А ученому греческая книга не может показаться

странной. Даже если этот ученый греческим не владеет. Он хотя

бы распознает алфавит. Ученый и арабскую книгу странной не

назовет, даже если не знает арабского...- и вдруг он замер с

открытым ртом. - Стой! Что делала арабская книга у него в

лаборатории?"

"Но ведь арабскую книгу он не назвал бы странной?"

"Да. В этом вопрос. Если он назвал книгу странной, значит,

в ней было что-то необычное. Хотя бы на его взгляд - на взгляд

травщика, а не библиотекаря... В библиотеках иногда старинные

рукописи переплетают по нескольку в один том. К примеру,

собирают воедино забавные и любопытные тексты: один

по-гречески, другой по-арамейски..."

"...и третий по-арабски!" - взвыл я, пронзенный внезапной

догадкой.

Вильгельм свирепо ухватил меня за шиворот, выволок из

нартекса и погнал обратно к лечебнице. "Скотина тевтонская,

лопух, невежда, ты посмотрел только на первый лист, а в

середину не заглянул!"

"Но учитель, - тяжело дыша, отбивался я, - ведь вы сами

посмотрели на показанный мною лист и сказали, что там

по-арабски, а не по-гречески!"

"Да, Адсон, ты прав! Это я скотина! Бежим, живей, живей!"

Добежав до лаборатории, мы с трудом протиснулись внутрь,

потому что как раз в это время послушники выносили тело. Другие

любопытные слонялись по комнате. Вильгельм бросился к столу,

перебрал все тома, разыскивая тот, заветный. Он швырял их один

за другим на землю под недоуменными взглядами послушников, а

потом стал подбирать и снова класть на стол, листая каждый не

менее двух раз. Увы, увы, арабской рукописи уже не было! Я

смутно вспомнил общий вид се переплета, не толстого, довольно

истрепанного, с легкой металлической окантовкой.

"Кто входил после того, как мы вышли?" - спросил

Вильгельм у какого-то монаха. Тот пожал плечами. Было ясно, что

заходили все - и никто.

Мы обсудили возможные варианты. Малахия? Правдоподобно. Он

знал, что ищет. Наверное, он выследил нас, увидел, как мы

выходим с пустыми руками, вернулся и действовал наверняка.

Бенций? Я вспомнил, что во время перепалки насчет арабской

книги он хихикал. Тогда я подумал, что он смеется над моим

невежеством. А он, наверно, смеялся над недогадливостью

Вильгельма. Он ведь хорошо знал, в скольких обличьях может

предстать старая рукопись. Он, вероятно, сразу обратил внимание

на то, о чем не подумали мы с Вильгельмом. Хотя обязаны были

подумать. А именно - на то, что Северин не знал арабского и,

значит, незачем ему было держать при себе книгу, которую он не

мог прочесть... А может быть, все-таки не Малахия и не Бенций,

а кто-то третий?

Вильгельм был унижен до крайности. Я пытался утешить его,

говоря, что в течение трех дней он гонялся за греческим текстом

и потому естественно, что при столь поспешном осмотре он

отбрасывал все книги, которые с первого взгляда казались не

греческими. Но он отвечал, что несомненно я прав и человеку

свойственно ошибаться, однако бывают такие представители рода

человеческого, у которых ошибок значительно больше, чем у

других, и их принято называть умственно неполноценными, и он

принадлежит к этому разряду, и он просит только объяснить ему,

зачем надо было столько лет учиться в Париже и в Оксфорде,

чтобы в конце концов оказаться неподготовленным к тому, что

старинные рукописи обычно переплетают по нескольку, о чем знают

самые желторотые послушники, любые послушники, кроме таких

идиотов, как я, и парочка идиотов вроде нас с ним могла бы

иметь большой успех на ярмарках, и именно этим нам следовало

заняться с самого начала, а не расследовать убийства, в

особенности когда наши противники - люди гораздо более

развитого ума.

"И все-таки нечего убиваться, - заключил он свой монолог.

Если книгу взял Малахия, он уже, наверно, определил ее на

место, в библиотеку, и мы ее отыщем - осталось только

догадаться, как попадают в предел Африки. Если же ее взял

Бенций - он, должно быть, понимает, что рано или поздно я

додумаюсь до того же, до чего додумался он, и вернусь в

лабораторию... иначе он не орудовал бы с такой поспешностью. А

значит, он спрятался. Делать нечего. Единственное место, куда

он прятаться ни в коем случае не станет, - это место, где мы

бы его мгновенно нашли. То есть его собственная келья. Раз так,

вернемся лучше в капитул и посмотрим, не скажет ли келарь во

время допроса что-нибудь важное. Ибо в довершение всего я до

сих пор не разобрался в кознях Бернарда. Он ведь начал искать

этого человека еще до смерти Северина и по иному поводу". Мы

возвратились в капитул. Однако лучше бы нам было сразу же

подняться в келью Бенция. Ибо, как мы позднее установили, наш

юный друг был вовсе не такого высокого мнения о Вильгельме и не

подозревал, что тот так быстро вернется в лабораторию. И

посему, убежденный, что никто его не ищет, он спокойненько

спрятал книгу у себя в келье.

Но об этом я расскажу позднее. Тем временем случилось

столько тревожных и драматических событий, что история

таинственной книги почти что забылась. А если забылась и не

полностью, все же нам пришлось отвлечься на другие дела,

сопряженные с заданием, которое Вильгельм продолжал выполнять.


Пятого дня ЧАС ДЕВЯТЫЙ,


где вершится правосудие и создается неприятное

впечатление, что неправы все


Бернард Ги разместился во главе большого орехового стола в

капитулярной зале. Рядом с ним сел один из доминиканцев, чтоб

исполнять обязанности секретаря, а в стороне - два прелата из

авиньонской делегации в качестве судей. Келаря поставили

напротив стола, между двумя стражниками.

Аббат наклонился к Вильгельму и прошептал: "Не знаю,

законна ли процедура. Латеранский собор 1215 года постановил в

каноне XXXVII, что никто не может привлекаться к

ответственности перед судьями, заседающими более чем в двух

днях пути от места его проживания. Здесь положение вообще-то

другое, приезжий не подсудимый, а судья, и все же..."

"Инквизиторы действуют вне рамок открытого

законодательства, - ответил Вильгельм, - и не обязаны

соблюдать нормы уголовного права. Они наделены чрезвычайными

полномочиями и проводят процессы без слушания адвокатов".

Я посмотрел на келаря. Ремигий выглядел жалко. Он озирался

по сторонам, как загнанный зверь. Ему как будто было заранее

ясно, к чему ведут ритуалы и обряды устрашающей литургии.

Теперь я знаю, что ужас его вызывался по меньшей мере двумя

причинами, равно тревожными: во-первых, тем, что он был

застигнут, судя по видимости, с поличным на месте преступления;

во-вторых, тем, что с предыдущего дня, когда Бернард начал свое

расследование, собирая по углам сплетни и слухи, келарь боялся,

что выплывут его прошлые дела, и еще сильнее затрепетал он с

тех пор, как взяли Сальватора.

Итак, несчастный Ремигий уже с самого начала был полностью

охвачен страхом, а Бернард Ги, со своей стороны, в совершенстве

владел умением доводить беспокойство жертв до настоящей паники.

Он не говорил ничего; в то время как все вокруг ожидали, когда

же он приступит к официальному допросу, он перебирал и

перекладывал документы, лежавшие перед ним на столе, делая вид,

будто приводит их в порядок. Но движения его были рассеянны, а

глаза пристально уставлены на обвиняемого, и в этих глазах

смешивались лицемерное сострадание ("не опасайся, ты в руках

твоих братьев, которые не желают тебе ничего, кроме блага"),

ледяная ирония ("тебе еще неизвестно, в чем состоит это благо,

но очень скоро узнаешь") и беспощадная суровость ("но в любом

случае я здесь тебе единственный судья, и весь ты теперь мой").

Все это, надо полагать, Ремигнй предощущал и раньше, но

молчание и неспешность председательствующего еще ярче

демонстрировали ему положение вещей и еще глубже заставляли его

прочувствовать, кто он такой, чтобы он, боже упаси, не подумал

забыться, а напротив, все сильнее проникался бы чувством

униженности, и чтоб отчаяние его переходило в безнадежность, и

чтобы весь он целиком подчинился судье, превратился в мягкий

воск под его руками.

Наконец Бернард нарушил молчание. Начав с нескольких

процессуальных формул, он доложил судьям, что намерен

приступить к допросу обвиняемого по поводу двух преступлений,

равно мерзостных, из которых одно очевидно и доказано, но не

более опасно, чем другое, поскольку хотя обвиняемый был

захвачен с поличным при убийстве, в это время он уже

разыскивался по подозрению в еретической деятельности.

Это было произнесено. Келарь спрятал лицо в ладони, с

трудом подняв руки, скрученные цепями. Бернард повел допрос.

"Кто ты?" - спросил он.

"Ремигий Варагинский. Родился пятьдесят два года назад.

Подростком поступил в миноритский монастырь в Варагине".

"Как случилось, что ныне ты числишься в ордене Св.

Бенедикта?"

"Много лет назад, после того как глава церкви издал буллу

Sancta Romana, я убоялся заразиться ересью полубратьев... Хотя

никогда не разделял их взглядов... И понял, что для моей

греховной души необходимо бежать от среды, полной соблазнов.

Тогда я испросил разрешения вступить в ряды членов этой

обители, где в течение восьми последних лет являюсь келарем".

"Ты бежал от соблазна ереси, - процедил Бернард, - или

ты бежал от следствия, посланного обнаруживать ересь и вырывать

дурные ростки? А добросердечные клюнийские монахи думали, что

совершают акт милосердия, принимая тебя и таких, как ты! Но

мало сменить рясу! Душа сама собой не очищается от скверны

еретических лжетеорий! И поэтому мы сейчас здесь обязаны

проверить, что же гнездится в тайниках твоей нераскаянной души

и чем ты занимался до того, как попал в это святое место".

"Душа моя невинна. Не знаю, что вы имеете в виду под

еретическими лжетеориями", - сдержанно отвечал келарь.

"Вы видите? - вскрикнул Бернард, поворачиваясь к другим

судьям. - Вот так они все! Когда их арестуют, они предстают

перед судом с таким видом, будто совесть их спокойна и на душе

нет угрызений. И не ведают, что это - самый заметный признак

их вины, потому что по-настоящему невинный человек на процессе

не чувствует себя спокойно! Спросите его, знает ли он, какие

причины привели к его аресту. Ты знаешь это, Ремигий?"

"Ваша милость, - отвечал келарь, - мне хотелось бы

услышать это из ваших уст".

Я с удивлением отмечал, что у келаря на все ритуальные

вопросы, казалось, были заготовлены столь же ритуальные ответы,

как будто он заранее изучил и правила проведения допроса, и все

уловки следователей. Как будто заранее готовился к подобному

повороту судьбы.

"Вот, вот, - восклицал тем временем Бернард. - Типичный

ответ нераскаявшегося еретика! Они юлят и петляют, как лисы, и

очень трудно их подловить, потому что их мораль дает им право

лжесвидетельствовать на допросе, спасаясь от справедливого

наказания. Они выдумывают замысловатые ответы и стараются

запутать следователя, а ведь тот страдает уже и от одной

необходимости общаться с такими презренными личностями! Так что

же, Ремигий, - ты никогда не имел ничего общего с так

называемыми полубратьями, иначе, с братьями бедной жизни, или

же бегинами?"

"Я жил жизнью монаха-минорита в те времена, когда мир был

объят спорами о бедности; но к секте бегинов никогда не

принадлежал".

"Видите? - сказал Бернард. - Он отрицает принадлежность

к бегинам потому, что бегины, хотя и являются участниками той

же самой полубратской ереси, относятся к полубратьям

недружелюбно, называют их отсохшей ветвью францисканского