Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов
| Вид материала | Документы |
- Эрнест фон Валь Воспоминания, 3780.59kb.
- Пирамиды Темпло Майор и услышать рассказ, 81.57kb.
- Программа 1 !!!Подарок от туроператора автобусная обзорная экскурсия по Киеву (10., 106.84kb.
- Список почетных граждан муниципального образования город донской, 221.8kb.
- Книга памяти, 1160.81kb.
- «красные» и «белые», 156.94kb.
- План работы музея на 2010/2011 учебный год Втечение года, 91.99kb.
- Программа 1 Прибытие в Катманду страну Гималаев. Встреча и трансфер в г-цу. После мини, 198.01kb.
- Вариант №12 Часть 1, 109.08kb.
- Виктор Ярославский Военные методы в бизнесе. Тактика Часть первая. Командир. Глава, 510.05kb.
Артемьев удивленно посмотрел на него и со злостью подумал о простреленной пулями "эмке".
- Садись, Павел Трофимович, - улыбнулся Кузьмич, - в ногах правды нет.
Артемьев, искоса бросив удивленный взгляд на Туманяна, увидел и на его неулыбчивом лице что-то вроде улыбки.
- Покуда мы с тобой их окружать да уничтожать собирались, тут у него, - кивнул Кузьмич на Туманяна, - комбат-три сподобился! Ткнулся со своими разведчиками втихую в один дом не то через ход какой-то, не то через подкоп, и туточки вам пожалуйста - командира ихней дивизии в плен взял. Так по телефону донес! Сейчас приведут, посмотрим, какие они из себя, ихние генералы... Может, он всей своей дивизии теперь присоветует, чтоб сдавались? Они же порядок любят. Как так без генерала дальше воевать? Только меня сомнение берет: как это в крайнем доме, на переднем краю - и вдруг генерал!
- А что, разве не бывает, товарищ генерал? - не скрывая иронии, спросил Туманян.
Кузьмич покосился на него и весело шмыгнул носом.
- С нашими бывает, потому что воюем не по закону, а с ихними - нет. Первый случай. Хотя, конечно, окружение с людьми все по-своему делает. Я весной сорок второго под Вязьмой два месяца лесами скитался. Считалось, что вошли в прорыв, - а потом выйти не могли. И главное, я скажу, в окружении - даже не харчи. А вот ляжешь в лесу на хвое спать, попьешь водички с размоченным сухарем и думаешь: чем же завтра стрелять будем? Сбросят тебе или не сбросят? Там, в окружении, психология какая у бойца: дай хоть на затяжку махорки да патронов - диск зарядить. А у радиста психология другая: готов от махорки и от сухаря отказаться, только бы ему питание для рации сбросили, чтобы глухонемым не стать.
- А какая, товарищ генерал, у генерала психология в окружении? - улыбнулся Артемьев.
А у генерала такая психология, что лучше бы меня мама на свет не рожала! Видать, в окружении не был, что спрашиваешь.
- Не был.
- И желаю не бывать.
Плащ-палатка, закрывавшая вход, колыхнулась. Первым вошел Синцов, а за ним - высокий старый немец в шинели с меховым воротником и в зимней суконной шапке. Последним вошел Завалишин и стал рядом с немцем.
Кузьмин мельком взглянул на немца, сбросил с колен полушубок и встал, поморщившись от боли в ноге.
- Товарищ генерал, - делая два быстрых шага вперед, оставляя позади себя немца, сказал Синцов. - Захваченный в плен командир двадцать седьмой пехотной немецкой дивизии генерал-майор... - Он запнулся от волнения и забыл фамилию генерала.
- Инсфельд, - подсказал сзади Завалишин.
- ...по вашему приказанию доставлен!
Синцова удивило, что Кузьмин стоит и молча с любопытством смотрит на него, а не на немца. Наверное, другой на его месте смотрел бы сейчас на немца, а Кузьмич смотрит на него, Синцова.
- Сам лично генерала взял? Ильин нам так по телефону доложил.
- Так вышло. Сам даже не ожидал. Пролезли с разведчиками по старому минному подкопу в подвал дома, только начали там продвигаться и сразу на четырех офицеров попали. Они руки подняли. А потом... - Синцов, не поворачиваясь, кивнул на немца, - этот со своим адъютантом вышел и тоже сдался. Без сопротивления.
- А точно, что генерал? - спросил Кузьмич и лишь после этого в первый раз внимательно поглядел на немца.
- Вот его документ, тут и звание и должность указаны. - Синцов протянул Кузьмичу солдатскую книжку немца.
Кузьмич взял, коротко взглянул, отдал книжку обратно Синцову и спросил Завалишина:
- Русского языка не знает?
- По-моему, нет. На наши вопросы отвечать отказался, только предъявил документ и заявил, что будет отвечать, когда доставим его к нашему генералу, - сказал Завалишин и повернулся к немцу: - Вир хабен ирэ битте эрфюльт унд зи цу унзерем генерал гебрахт! [Мы выполнили вашу просьбу и доставили вас к нашему генералу!]
- Во ист герр генерал? [А где господин генерал?] - спросил немец.
Кузьмич без перевода понял его удивленное восклицание, усмехнулся не обиженно, а, наоборот, удовлетворенно и, расстегнув на один крючок ватник, показав свои генеральские звезды на петлицах гимнастерки, сказал Завалишину:
- Спроси, как, убедился или документы ему предъявлять? Так я этого все равно не стану. Не я у него в плену, а он у меня.
Но задавать этот вопрос не пришлось. Немец сдвинул каблуки, приложил
руку к своей егерской шапке и отчеканил имя, звание и должность.
- А я командир Сто одиннадцатой дивизии генерал-майор Кузьмич, переведи ему, - сказал Кузьмич, - и пусть садится, подвинь ему табуретку.
- Разрешите вернуться в батальон? - спросил Синцов.
- Погоди, - сказал Кузьмич. - Я тебе еще спасибо не сказал.
Он подошел к Синцову и крепко пожал руку.
- Обнял бы тебя ото всей души, да при нем не хочу. Чтоб много о себе не думал. Как ты на этот минный подкоп напал?
- А я знал про него, когда еще в своей старой дивизии был, - сказал Синцов. - Наши саперы вели тогда ход под улицей, с той стороны, к немцам, хотели фугас под ними рвануть, и уже почти довели - вдруг тяжелый снаряд попал и крышу хода пробил. Не у нас в полку было, но вся дивизия знала об этой неудаче.
- Да, - сказал Кузьмич. - То-то командир полка хвалит тебя последние дни, говорит, хорошо воюешь. Теперь понятно, раз места знакомые. Хотя дураку и это без пользы, только умному впрок. Раз действительно генерал, - обратился Кузьмич к Туманяну, - звони Пикину, пусть дальше, наверх, докладывает.
- Сейчас вас соединю, - сказал Туманян.
- А чего меня соединять? Твой полк взял - ты и доноси в свое удовольствие. - Кузьмич повернулся к Завалишину: - Спроси его: как так? Почему у него командный пункт на переднем краю оказался?
Завалишин перевел немцу вопрос Кузьмина и, выслушав ответ немца, сказал:
- Он объясняет, что за эти дни два раза менял командные пункты. А вчера к вечеру потерял связь с частями, ночью пытался восстановить, но люди не вернулись.
- Наша работа, - кивнул Синцов. - Трое было, один - офицер.
- В общем ясно, - сказал Кузьмич, - что довели их вчера до ручки. Переведи ему: раз сдался - гарантируем ему жизнь согласно условиям капитуляции.
- Он говорил, что имеет при себе условия капитуляции, он их знает, - сказал Завалишин.
- А раз знает, мы ему немного погодя радиорупор дадим. Пусть объяснит своим солдатам и офицерам, кто у него еще живой остался, что сидит в плену и им того же желает.
Пока Завалишин переводил это немцу, Кузьмич прислушивался к разговору
Туманяна с Пикиным по телефону.
- Ну, чего там?
- Пикин приказал трубку не класть, пока со штабом армии не переговорит.
Кузьмич снова повернулся к Завалишину:
- Какой его ответ?
- Говорит, что раз он отрезан от своей дивизии, то его приказы недействительны, в командование ею вступил начальник штаба. И что попал к нам в плен - говорить по радио отказывается. Если мы считаем нужным, пусть мы сами и сообщим.
- А сколько у него людей в дивизии на сегодня в точности осталось?
Навряд ли ответит, но, на всякий случай, спроси. Известно это ему?
Немец отрицательно мотнул головой.
- Скажи ему, - обратился Кузьмич к Завалишину, - что больше спрашивать про это не буду, пущай остается при своей присяге. Скажи: добьем к завтрему всю его дивизию и сами, без него, узнаем, что у них было и чего не стало.
Немец выслушал и пожал плечами. В выражении его усталого, но тщательно приведенного в порядок лица было что-то отрешенное: он перешел черту и за ней, за этой чертой, кажется, уже не думал о судьбе своей дивизии.
- Артемьев, ты, я видел, с "Казбеком" ходил, предложи ему.
Артемьев вынул пачку и протянул немцу.
Немец отрицательно качнул головой и что-то сказал Завалишину.
- Он не курит.
- Ко всему некурящий. - Кузьмич еще раз взглянул на немецкого генерала, отвернулся, сказал, обращаясь ко всем, кто был в землянке: - Перед той войной служил я сверхсрочную в драгунском полку. А шефом у нас был его высочество кронпринц Фридрих-Вильгельм. А наш эскадронный, между прочим, тоже был немец, Гарденберг. И был такой случай: в одно лето этот Фридрих-Вильгельм сделал через границу поездку в наш полк верхом. Мы в Царстве Польском у самой границы стояли. Был смотр, и как сейчас помню его личность: длинный, как жердь, форма гусарская, а сам конопатый, словно мухи на нем сидели. Когда мимо ехал, глаза на нас лупил, - Кузьмич кивнул в сторону немца, - как этот сейчас. Здоровался с нами по-русски. А после смотра приказал раздать рядовым по целковому, а старшим унтер-офицерам - по пять. Так что мне пятерка от него досталась. Он с какого года, спроси, - снова кивнул Кузьмич на немецкого генерала.
- Тысяча восемьсот восемьдесят седьмого, - перевел Завалишин.
- А я с восемьдесят шестого, - сказал Кузьмич, - можно сказать, погодки. - И, словно вдруг перестали существовать и этот немецкий генерал, и все окружающие, надолго задумался над чем-то, чего, наверное, нельзя было высказать вслух.
- Пикин вас к телефону, - нарушил тишину голос Туманяна.
Кузьмич с усилием поднялся и, подволакивая ногу, мягко ступая разбитыми валенками по полу блиндажа, пошел к телефону.
- Спасибо, - сказал он в трубку. - Ясно. - И еще раз повторил: - Ясно, что немедленно! Нам тут с ним христосоваться самим время нет. - И, положив трубку, спросил у Туманяна: - Без своего комбата полдня обойдешься? Можешь ему в награду отпуск дать?
- Если прикажете, за него Ильин останется, - сказал Туманян.
Кузьмин повернулся к Синцову:
- В армию к начальнику штаба генералу Серпилину пленного лично доставишь. На моей машине и с двумя автоматчиками, с теми, с которыми брал его.
- Я языком не владею, товарищ генерал, всего сотню слов знаю, - признался Синцов, хотя боялся, что напоминает об этом во вред себе. Могут перерешить и послать Завалишина.
- А ты вези и молчи. С него допросов снимать нам аккурат не ведено. И он пусть помолчит, подумает. Есть об чем. Еще в ту войну небось в господах офицерах был, академии кончал - сперва Вильгельму: "Ваше императорское!", потом Гитлеру: "Хайль!", и вдруг к бывшему унтер-офицеру драгунского полка в плен! Как это понять?
- Перевести ему? - спросил Завалишин, заметивший, как напряженно вслушивался немец в знакомые слова.
- Переводи, что отвезут в штаб армии. А все другое-прочее не для его ушей.
Завалишин перевел. Немец, который встал и продолжал стоять с тех пор, как встал Кузьмин, вдруг быстро и озабоченно сказал что-то Завалишину.
- Просит, чтобы ему была обеспечена безопасность.
- Давайте выводите его, - ничего не ответив на это, сказал Кузьмич, обращаясь сразу к Артемьеву и Завалишину. - А ты, - обернулся он к Синцову, - обожди. Догонишь. - И, когда Артемьев и Завалишин вышли с немцем, посмотрев в глаза Синцову, спросил: - С начальником штаба армии лично знаком?
- Был знаком.
- А я помню, что знаком, - сказал Кузьмич. - Я тебе от него привет передавал. Из окружения вместе с ним выходил, так?
- Так.
- Вот ты и доставь ему немца! - Он обнял и поцеловал Синцова. - А мы тут обратно воевать начнем. А ты не спеши. И обедом начальник штаба угостит - пообедай. И водки предложит с ним выпить - выпей. Заслужил. И к ночи будь, потому что свыше этого отпуска тебе дать не вправе. А замполиту скажи, чтоб теперь же, зараз реляции на бойцов готовил. Если к вечеру сочинит, завтра же всем до единого "Отвагу" вручу!
- Ну и везучий же ты, черт! - сказал Синцову Артемьев, когда немецкий генерал уже был усажен в машину между двумя автоматчиками. - Если б мне кто-нибудь до войны сказал, что Ванька Синцов возьмет в плен немецкого генерала, я бы со смеху помер! Ты не обижайся, но, ей-богу, до сих пор в голове не укладывается! И завидую, конечно! Вот так! - Он провел пальцами по горлу, широко улыбнулся, и у Синцова отлегло от сердца - пропал неприятный осадок от первых слов Артемьева.
Он простился, сел рядом с водителем и поехал, первое время с усилием заставляя себя не оглядываться на немца и продолжая испытывать удивление перед тем, как неожиданно и просто все это произошло.
Что немцы, сидевшие в развалинах этого дома, отрезаны от остальных. Синцов почувствовал еще вчера поздно вечером, когда солдаты убили троих, вылезших из развалин. Договорились с артиллеристами, что они к утру подтянут две батареи на прямую наводку и еще раз как следует дадут по развалинам, - может быть, немцы не выдержат и сдадутся без боя. За последние дни уже несколько раз так бывало. Но все же огонь огнем, а решили ночью, заранее прощупать подходы к развалинам на случай, если артиллерия дела не решит.
Нащупывая подходы, разведчики напоролись на яму посреди улицы. Доложили, что яма какая-то странная, вроде бы с лазом... Синцов пошел туда сам. Прикинул на местности и подумал: а не тот ли это самый, не доведенный до конца, пробитый снарядом подкоп? Лаз расчистили и нашли в нем вмерзшие в землю остатки тел двух саперов, которые были в голове хода в момент, когда его пробило.
С этого все началось ночью, а на рассвете после разведки, в которую Синцов сначала сползал вдвоем, пролезли через ход в развалины уже вдесятером. И, застигнутые врасплох, немцы сдались без единого выстрела. Все это до сих пор как-то не умещалось в уме. Сколько, бывало, трудов и крови стоил какой-нибудь "язык", сколько людей из-за него лишались жизни! А тут взяли генерала и пять офицеров, не говоря уже о солдатах, и даже волос не упал ни с чьей головы. Вот уж действительно удача!
Артемьев сказал откровенно: не ожидал! "Ясно, не ожидал, я сам не ожидал. А вот взял. Ей-богу, честное слово, взял", - Синцов даже улыбнулся собственным мыслям и подумал, что хорошо бы поскорей увидеть еще раз маленькую докторшу Таню Овсянникову и рассказать ей о такой редкой удаче. Почему вспомнил о ней? Потому что когда-то скитались вместе в окружении и она больше чем кто-нибудь поймет тебя? А в общем, ерунда, не поэтому. Просто хочется увидеть ее. В конце концов еще не вечер жизни - всего тридцать лет...
Ему снова захотелось повернуться и посмотреть на немецкого генерала: какое у него сейчас выражение лица?
Но, несмотря на все свое хорошее настроение, удержался и только весело спросил сидевших сзади автоматчиков:
- Как там немец, ребята? Не ерзает?
- Не-е, смирный, - сказал один из автоматчиков, и в голосе его была снисходительность. - Может, дать ему закурить?
- Ему уже предлагали - он некурящий.
- А может, он пьющий? У меня во фляге есть немного. А он все время щекой дергает, видать, знобит его.
- Ничего, скоро доедем до места, там, найдут нужным, дадут, - сказал Синцов. - Только следите, чтоб он у вас там не глотнул какую-нибудь пилюлю - и на тот свет!
- У нас не глотнет! - откликнулся второй автоматчик. - Он у нас крепко зажатый.
- А как вы считаете, товарищ капитан, - помолчав, спросил первый, - будет нам всем, например, сегодня награда?
- Это как наверху скажут, - строго ответил недовольный вопросом Синцов.
- А мы не про то, что наверху скажут, - рассмеялся автоматчик, - мы про то, за чем недалеко ходить! Будет от вас старшине приказание нам перед отбоем двойную норму дать по такому случаю?
- А вы как думали?
- А мы так и думаем.
- Значит, как в воду глядите!
Синцов довольно потянулся: самому хотелось сегодня выпить. Выпить, согреться, накрыться полушубком и проспать подряд так часов двенадцать или больше, сколько поспится. Подумал об этом и усмехнулся несбыточности своего желания.
"Дать тебе медаль может и командир дивизии, дать орден - командующий армией... А твердо обещать тебе, комбату, что ты, находясь не в госпитале и не во втором эшелоне, а у себя в батальоне, на передовой, проспишь двенадцать часов подряд, - этого тебе на войне не может обещать и сам господь бог".
- Зайдите сперва один. - Адъютант кивнул на дверь, из которой вышел.
Синцов, сидевший вместе с немцем в адъютантской у Серпилина, увидел, как немец тоже поднимается, и сказал ему:
- Вартен! Зетцен зи зих! [Подождите! Посидите!] - и один вошел к Серпилину.
- Товарищ генерал, по приказанию командира Сто одиннадцатой дивизии генерал-майор Инсфельд, командир двадцать седьмой немецкой пехотной дивизии, в штаб армии доставлен.
Когда Синцов вошел и, закрыв за собой дверь, вытянулся у порога, Серпилин стоял у стола, опираясь на него пальцами левой руки. Убрав со стола руку, он чуть заметным движением плеч подчеркнул, что принимает рапорт. Лицо у него было такое, что Синцову показалось: Серпилин его не узнал.
- Благодарю, - сказал Серпилин все с тем же удивившим Синцова неподвижным, неузнающим выражением лица, сделал два шага навстречу и протянул руку: - Здравствуй, Иван Петрович, вот ты какой стал!
- Что, сразу не узнали, товарищ генерал?
- Из дивизии позвонили, доложили, кто сопровождает. А так, пожалуй, не узнал бы.
- Переводчик явится через пять минут, - сказал за спиной Синцова адъютант.
- Значит, пять минут имеем. Присаживайся.
Серпилин сел сбоку у стола и, подперев щеку рукой, некоторое время молча глядел на Синцова.
- Нет, узнал бы. Скажи откровенно: ты в силах забыть, как мы тогда из окружения выходили?
- Никогда этого не забуду.
- И я не в силах, - сказал Серпилин. - Хочу и не могу. А может, это так и надо, что мы не в силах все это забыть?
Сказал так, словно думал еще о чем-то. Словно был одновременно и близок в своих мыслях к тому, о чем говорил, и очень далек от этого.
- А я вас в первый же день, как в армию прибыл, видел, в пяти шагах.
- Отчего же не подошел?
Синцов запнулся. Надо было объяснить, что он нечаянно оказался свидетелем тогдашнего крупного разговора Серпилина с командующим, а объяснять это было неудобно.
- Вы заняты были.
- Все равно, зря не подошел. Когда это было?
- Девятого января, накануне наступления.
- Да, накануне наступления... - Серпилин почему-то вздохнул и вдруг, словно стряхнув с себя что-то мешавшее ему, сказал другим, изменившимся голосом:
- Когда командующему по телефону доложил, он сказал: "За первого генерала - орден!" Можешь считать, что уже получил. Поздравляю.
Синцов встал с табуретки.
- Служу Советскому Союзу!
Серпилин показал было рукой, чтоб Синцов садился, но взглянул на часы и сам встал.
- Да, далеко он нас с тобой тогда гнал. - Серпилин кивнул на дверь, за которой там, во второй комнате, сидел немец. - Мертвых жаль. Всех мертвых жаль. А тех жальче всего. Тем мертвым немецких генералов в плен уже не брать. И даже во сне этого не увидеть... Как ты, комбат, сегодня со своей колокольни смотришь, после того как генерала в плен взял, - надолго их еще хватит?
- С моей колокольни трудно судить, товарищ генерал...
- Неверно, - прервал Серпилин. - Об этом как раз без тебя трудно судить.
- По-моему, уже ненадолго.
- А конкретно?
- Дня на два, на три.
- Сколько у тебя в батальоне в строю осталось?
- На сегодня сто девять.
- Не густо, - сказал Серпилин. - На немца у адъютанта расписку возьми. И поезжай. Береги себя по мере возможности, раз, по-твоему, уже только два-три дня осталось.
- Как-нибудь, - сказал Синцов. - Я за то время, что с вами не виделись, уже четыре раза был ранен. Пора на этом остановиться.
Серпилин посмотрел на него внимательно и вдруг спросил:
- Ты какого года?
- Двенадцатого, товарищ генерал.
- Да, - задумчиво сказал Серпилин, и лицо у него снова стало отсутствующим. - Ну, иди.
Пожал руку, повернулся и пошел к своему столу, а когда сел и поднял глаза, Синцова уже не было, в дверях стоял адъютант. - Где переводчик? Шесть минут прошло.
- Еще не явился.
- А зачем доложил, что через пять минут будет? Как явится, пусть заходит сразу с немцем. И пока немец у меня будет, по телефону не соединяй. При неотложном звонке доложи - буду от тебя говорить. Все.
Посмотрев вслед адъютанту, виноватым движением закрывавшему за собой дверь, Серпилин сел за стол и тяжело вздохнул. Оказывается, даже при встрече с Синцовым ему не удалось вполне скрыть то, что он переживал сейчас сам, - поймал на себе удивленный взгляд капитана. А сейчас надо было собраться во что бы то ни стало и наконец хотя бы через силу начать думать об этом немце, а не о себе и о сыне, извещение о смерти которого с изложением обстоятельств прислал сегодня утром по полевой почте неизвестный ему батальонный комиссар Чернов, замполит 96-й танковой бригады и, видимо, добрый человек.
Оказывается, сын служил помпотехом батальона в этой бригаде, был смертельно ранен и умер на поле боя.
Обо всем этом сообщалось в письме, и все это было именно так, очень просто, слишком просто, даже, наверное, еще проще, чем писал батальонный комиссар Чернов, словно старавшийся доказать, что его сын действительно пал смертью храбрых. Как будто тут нужны какие-то особые объяснения!
Почти про всякую смерть на войне, кроме слишком уж всем очевидной смерти из-за собственной подлости или трусости, пишут родным, что "пал смертью храбрых"... И так и должны писать. Как же иначе? В общем-то, это чаще всего правда, хотя и мало что объясняющая.
Из письма было ясно, что через неделю после того, как бригаду выгрузили из эшелонов, был первый бой и в самом конце этого первого боя снаряд попал в танк, на котором шел сын, чтобы отбуксировать из-под огня другую, поврежденную машину. Сына вытащили из танка на снег, и он умер через несколько минут, не приходя в сознание, прежде чем ему было оказана первая помощь. Вот и все. Ни что он думал в этом своем первом бою, ни что чувствовал, ни чего боялся, узнать было уже нельзя. Ясно было только одно, что о возможной своей смерти он думал и хотел, чтобы Серпилин сразу узнал об этом, если это случится. Батальонный комиссар Чернов так и писал: "Ваш приемный сын Вадим Васильевич Толстиков перед началом боя просил меня в случае смерти или тяжелого ранения сообщить вам и одновременно с вами его супруге Анне Петровне..."