Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов
| Вид материала | Документы |
- Эрнест фон Валь Воспоминания, 3780.59kb.
- Пирамиды Темпло Майор и услышать рассказ, 81.57kb.
- Программа 1 !!!Подарок от туроператора автобусная обзорная экскурсия по Киеву (10., 106.84kb.
- Список почетных граждан муниципального образования город донской, 221.8kb.
- Книга памяти, 1160.81kb.
- «красные» и «белые», 156.94kb.
- План работы музея на 2010/2011 учебный год Втечение года, 91.99kb.
- Программа 1 Прибытие в Катманду страну Гималаев. Встреча и трансфер в г-цу. После мини, 198.01kb.
- Вариант №12 Часть 1, 109.08kb.
- Виктор Ярославский Военные методы в бизнесе. Тактика Часть первая. Командир. Глава, 510.05kb.
Звонка на двери по-прежнему не было - пришлось стучать. Когда открыли, Серпилин шагнул и увидел перед собой еще державшуюся за ручку двери молодую женщину в валенках, в бумазейном платье цветочками и накинутом на плечи полушубке. Позади женщины, держась за ручку другой приоткрытой двери в его комнату, стояла девочка лет трех, в таком же бумазейном платье. Продолжая стоять, как стоял, в дверях и глядя в неподвижное лицо женщины, он протянул ей руку:
- Я Серпилин.
- Аня, - бессмысленно, механически сказала она и, уронив с плеч полушубок, зацепив Серпилина по губам жесткими завитками волос, ударилась лицом ему в грудь. Девочка заплакала и, подбежав, стала дергать мать за платье.
"Да, уже знает, но от этого не легче!"
Серпилин почувствовал, как сзади, тесня его плечом, проталкивается майор с вещами. Протолкнулся и, продолжая держать вещи в руках, вопросительно, через голову женщины, посмотрел на Серпилина.
- Благодарю. Поставьте тут, - сказал Серпилин.
Майор поставил чемодан и мешок. Мешок повалился на пол. Он приподнял его и приставил к чемодану; потом, еще раз вопросительно посмотрев на Серпилина, приложил к козырьку руку и протиснулся боком назад к двери. Было слышно, как он сбегает по лестнице.
- Ребенка успокойте, - сказал Серпилин и захлопнул дверь.
Женщина оторвалась от пего, вытерла заплаканное лицо рукой, всхлипнула, еще раз вытерла и сказала почти спокойно:
- Она не понимает. Я плачу, и она плачет...
И девочка, все еще держась за подол матери, тоже в последний раз всхлипнула, остановилась и поглядела на Серпилина.
- Давно знаете?
- Пятый день... Ехала - не звала...
Женщина широко открыла рот, и Серпилину показалось, что она сейчас опять зарыдает. Но она не зарыдала, а только как будто проглотила что-то такое большое-большое, от чего ей даже стало больно там, внутри, в груди. Проглотила и поморщилась от боли.
- Мы вашу комнату заняли.
- Правильно, - сказал Серпилин. - Я скоро снова уеду.
Он поднял с пола упавший с плеч женщины полушубок, не зная, что с ним делать, - то ли отдать ей, то ли повесить на вешалку. Ему показалось, что в квартире теплей, чем в тот приезд. Но женщина протянула руку к полушубку и накинула его на плечи.
- Топят, а я зябну.
Полушубок был старый, латаный, второго или даже третьего срока. "Не сдал там, когда уезжал с Дальнего Востока. Оставил жене..." - подумал Серпилин о сыне и, взглянув еще раз на стоявшую перед ним женщину, только теперь заметил, какая она высокая. Когда ходила вместе с сыном, наверное, была одного роста с ним. Вспомнил письмо от замполита: "Вынесли из танка... не приходя в сознание..." Это так говорится - "вынесли", а что вынесли? Чем меньше знаешь, как все это в действительности выглядит на войне, тем все же лучше.
- Пойдемте в комнату, - сказала женщина. И пока Серпилин раздевался, за его спиной незаметно отнесла из передней в комнату чемодан и вещмешок. Когда он зашел в комнату, девочка стояла около чемодана и сосредоточенно отщелкивала и защелкивала язычок замка.
- Перестань, - сказала мать.
- Ничего, пусть. - Серпилин сел за стол. Женщина опустилась напротив.
Вот так здесь они сидели в ту ночь с сыном. Он тут, где сейчас, а сын на ее месте. Сейчас, когда женщина сидела за столом, по-бабьи пригорюнясь, подперев одной рукой щеку, а другой зябко, под полушубком, охватив себя за плечо, у нее было обыкновенное красивое молодое лицо с покрасневшим от слез носом, с обкусанными, потрескавшимися широкими губами, с наспех забранными гребешком пережженными локонами старого перманента. Одно из тех одновременно и красивых и незаметных лиц, которыми так богата Россия. Он почему-то представлял себе жену сына другой - маленькой, аккуратной, заботящейся о своей внешности. Так показалось по фотографии, на которую мельком взглянул в ту ночь.
- Мне тридцать первого на фронте сообщили, - сказал он. - А вам?
- А мне - как приехала... Товарищ его, по его поручению, на вокзале встретил. Привез меня сюда и здесь сказал... А ехала - ничего не знала, даже не думала. И что он на фронте - не знала, считала, что в Москве. Он, когда вызов прислал, не писал про это, - может, сомневался, уеду ли тогда из Читы. Думала, на вокзале встретит. А этот его товарищ Филимонов, когда встретил, сказал, что он на фронте. А когда сюда привез, сказал, что убитый...
Она снова вздохнула, проглотив то тяжелое, каменное, что было у нее теперь вместо слез, и опять поморщилась от боли.
- А потом уже, на другой день, Мария Александровна письмо его отдала.
Он сюда, на этот адрес, мне к приезду прислал. Когда еще живой был. Я вам покажу...
Она встала, подошла к этажерке, вынула из-под вышитой салфеточки письмо и положила его на стол перед Серпилиным.
А девочка все щелкала и щелкала в углу замком чемодана.
- Я не спросила, вы, наверное, с дороги кушать хотите?
- Да, я голодный, - сказал Серпилин, хотя сам не знал, голодный он или нет, не думал об этом. И добавил, что в вещевом мешке, сверху, до половины лежат продукты - пусть посмотрит, что там есть.
- У нас есть, - сказала она. - Я суп на два дня сварила, и второе есть. Он здесь для нас за целый месяц свой паек оставил. Все у нас есть...
Сказав это, она не всхлипнула, а вскрикнула, как от боли. Потом подошла к девочке и потащила ее за руку от чемодана.
- Пойдем, доченька, пойдем на кухню...
Письмо от сына к ней было обыкновенное - письмо как письмо. Писал, что их часть громит фашистских захватчиков, что жив, здоров и все в порядке. Заранее поздравлял с прибытием в Москву. Писал, чтоб о своем устройстве на работу поговорила с Филимоновым, он в курсе дела. В конце обнимал и целовал ее, а для дочки нарисовал несколько мышек с длинными хвостами.
Письмо как письмо! Только человека, который написал это самое обыкновенное письмо, уже нет на свете, и поэтому трудно его читать. В конце было приписано несколько слов о Серпилине. Сын просил, чтобы жена ничего не переставляла после матери, пусть все пока останется, как было. А то, если отец вдруг приедет с фронта, ему будет неприятно, что в комнате что-нибудь не так, как при матери.
"Что она знает и чего не знает о том, как все это у него с нами было - со мною и с матерью? Все - навряд ли, а что-то, наверное, знает. Нельзя же было годами жить рядом и ничего не знать. Наверное, как-то приходилось объяснять, почему мать не отвечает на его письма".
Посмотрел на кровать со сбитым покрывалом, содрогнулся от воспоминаний и горько стукнул по столу: проклятая квартира! Не квартира, а покойницкая!
Когда стукнул кулаком по столу, что-то звякнуло. Телефон? Вскочил, прислушался - нет, показалось!
"Да вот сказать бы ему, если вызовет, - подумал он о Сталине, - во что он обошелся, тот, тридцать седьмой, только в одной нашей семье... Конечно, не скажу, не решусь. Да и если даже решился бы, все равно, пока воина, - не время об этом".
Даже сейчас, когда сын был убит, не допускал мысли, что мог отнестись к нему тогда по-другому. Несмотря ни на что, не поставил на нем в ту минуту креста, отнесся как к человеку - потребовал того, чего потребовал бы от самого себя. И он исполнил это. И умер. А если бы сын тогда ночью сам не завел этого разговора, ограничился тем, из-за чего пришел, - просьбой, чтоб отец прописал семью, - наверно, остался бы жив, и служил бы и сейчас в своем автомобильном управлении, и встретил бы жену на вокзале, и, спал бы с ней вместе на этой кровати, живой и здоровый...
"Что-то долго она там на кухне". Серпилин взял со стола письмо, подошел к этажерке и положил обратно туда, где лежало, - под вышитую салфетку. "Пусть все будет, как при матери..." А что - как при матери? Что может быть как при матери, когда нет матери? Да пусть хоть все перевернут вверх дном - даже лучше! Все равно дома больше нет. Есть он - пожилой одинокий человек; есть оставленный им там, в Сталинграде, ординарец Птицын, такой же пожилой и временно, пока война, тоже одинокий человек. И есть теперь эта женщина, Аня, со своей дочкой, а его внучкой, и ему надо теперь с ними что-то делать, как-то к ним относиться. Хочешь не хочешь, а теперь все это тоже часть твоей жизни!
Ему захотелось позвонить Ивану Алексеевичу, позвонить и сказать: "Ваня, я здесь!" Но, как ни хотелось, удержался. Пока не решилось, чем кончится с твоим письмом, и звонить, и видеться с Иваном Алексеевичем лишнее, можно, не желая того, подвести человека.
Жена сына принесла из кухни вилку, ложку, нож и тарелку с супом. Девочка несла за ней на маленькой тарелке нарезанный ломтями хлеб. Подошла, поставила на стол и опять убежала в угол комнаты, к чемодану. Жена сына вышла и снова вернулась с чистой тарелкой и кастрюлей.
Объяснила: они всю посуду там, на кухне, держат, там едят.
- И я бы мог тоже... - начал было Серпилин, но она не дала договорить.
- Ну что вы! - присела напротив. - Чай пить будете?
- Буду. А вы?
- Мы тоже. Как чаю попьете, наверное, с дороги отдыхать будете?
- Пока не думаю.
- Я вам простыни и пододеяльник перестелю, в шкафу чистые есть, - она кивнула на кровать, - а эти нам на диван возьму.
- Чего это вдруг?.. - сказал Серпилин. - Спите с ней где спали, а я как раз на диване. Мне, скорее всего, придется еще по вызову ехать, раздеваться пока не буду.
- Неудобно, - сказала жена сына; по лицу ее было видно, что ей и в самом деле неудобно, а не просто так: говорит, чтоб сказать.
Серпилин доел суп и не дал ей положить второе на другую, чистую тарелку.
- Сюда, в глубокую, зачем лишнюю посуду мыть? И много не кладите! Считал, что голодный, а на поверку - нет. А на будущее договоримся с вами так: моего тут теперь ничего нет - ни постели, ни простынь, вообще ничего. Все теперь тут ваше с ней. - Он кивнул на девочку. - И комната ваша, так на нее и смотрите... А мой здесь, будем считать, диван, на случай, если еще когда приеду. Вадим в письме написал про работу, что за работа?
- Он имел в виду у этого Филимонова в автомобильном управлении меня машинисткой устроить, я на машинке печатаю. Но я там не хочу.
- Почему?
- Не хочу.
Так и не объяснила, почему. То ли не нравится работа машинистки, то ли не понравился этот Филимонов. Не объяснила, но плечами пожала так, что он понял - не пойдет!
- Я, наверное, на швейную фабрику пойду. Я с одной в вагоне ехала, она рассказывала, у нее мать мастером в швейном цеху. У них там обмундирование шьют. Я ей уже сегодня звонила...
- На фабрику идти - действительно надо уметь шить, а не так, по-домашнему.
- А я умею. У нас в детском доме с пятого класса были кройка и шитье. И потом два года в пошивочной работала.
- Значит, детдомовская. И отца и мать потеряли?
- Мать рано потеряла, - сказала она. - Отец вскоре уехал, на тетку оставил. А тетка в детдом отдала...
- А где теперь отец?
Она пожала плечами.
- Не знаю.
- И когда же на фабрику?
- С понедельника пойду. Я не переживу здесь одна с ней сидеть, - кивнула она на девочку.
- А ее куда?
- А там, мне сказали, садик есть. Завтра пойду сама проверю. Если бы не она, я бы в армию пошла.
- Кем?
- Кем-нибудь. Я до войны по винтовке и нагану из всех положений на "отлично" сдала. Знаете, как у нас там, на Дальнем Востоке, жены комсостава... Она немножко споткнулась на слове "жены", но не дала себе воли, не заплакала.
- Знаю, - сказал Серпилин.
- А с ней как в армию? Мне ее в детский дом отдавать жалко, хватит, что сама была. Мы, конечно, хорошо в детдоме жили, а все-таки раз я жива, я ее не отдам. Прочли письмо?
- Да. Я его обратно положил.
- А вам он не написал?
- Нет. Месяц назад последний раз с ним здесь виделись, когда мать хоронили. А потом не писал...
- Вы месяц как его не видели, а я уже год... Как уехал из Читы. Он мне телеграмму дал, что мать схоронил, и что вас видел, и что вы разрешили нам приехать. Вместе с вызовом прислал, вызов тоже по телеграфу, заверенный...
"Да, значит, о том, что между нами было в ту ночь, ничего ей не написал", - подумал Серпилин.
- Я чай принесу... - сказала она, собрав тарелки. - Оля, дверь открой.
Девочка вышла за ней, тихо притворив дверь, и, пока притворяла, Серпилин с тревогой видел ее маленькие пальцы на краю двери; видел и боялся, чтоб не прищемила.
Он развязал вещевой мешок, порылся и вытащил кусок толстого трофейного шоколада без обертки, просто в газете. Развернул и положил на стол.
Жена сына принесла чайник, подставку и второй чайник, с заваркой. Потом две чашки и в последний раз еще одну чашку и банку со сгущенным молоком. Сейчас, когда она несколько раз прошла взад и вперед, Серпилин заметил, что она хромает.
- Чего хромаете?
Она поставила на стол чашку и сгущенное молоко и, завернув подол платья, показала забинтованную в колене ногу.
- Такую перевязку сделали, что даже чулок сверху надеть не могу.
Портянку в валенке ношу.
- Где же вас угораздило?
- В Барабинске, для нее, - жена сына кивнула на девочку, - у бабы стакан топленого молока купила, а пока расплачивалась, поезд пошел. Стакан проводнице отдала, а сама руками схватилась и сорвалась, коленку об платформу раскроила... В Омске, спасибо, долго стояли, в железнодорожной больнице посочувствовали, рану почистили и повязку с мазью наложили. А эта, пока меня там перевязывали, чуть из поезда не выскочила: "Где мама?" Привыкла ко мне, конечно, все вдвоем да вдвоем. Видели, как за мной ходит, не отлипнет...
Говоря это, она разливала чай; потом намазала сгущенное молоко на хлеб и подвинула девочке:
- Ешь. Самая любимая ее еда.
- А шоколад-то! - спохватился Серпилин.
Он взял шоколад и отломил несколько кусков.
- Никогда такого не видела, - сказала жена сына.
- Трофейный, немецкий. Они его последнее время своим на парашютах сбрасывали, а парашюты к нам попадали.
- Страшно там, наверное, было, - сказала она, и он понял, что сейчас, после потери мужа, она еще в таком состоянии, когда, думая о войне, все время думает только об одном - как там страшно. Страшно, потому что был человек - и нет. - Скажи спасибо дедушке...
Серпилин с непривычки даже не сразу понял, кому это сказано. А когда услышал послушное тоненькое "спасибо" и увидел обмазанную шоколадом пуговку носа, улыбнулся:
- Ешь на здоровье. У меня в мешке еще много, я его не люблю.
Сказал и увидел недоверчивые глаза маленького человека, услышавшего явную ложь и нелепость. "Ешь, ешь, я не люблю. Пей, пей, я не люблю" - наверное, не первый раз это слышит и, хотя всего три года, уже не верит...
- В самом деле не люблю, ей-богу!
- Пойдем, доченька, посуду помоем. - Жена сына встала, протянула девочке одну чашку, а все остальное забрала сама и пошла к дверям.
Серпилин, глядя ей вслед, подумал, что хотя она сейчас в валенках, и хромает, и немного сутулится, и нисколько не думает о своей внешности, а все-таки она видная и довольно красивая, а главное, совсем еще молодая женщина. И как бы она сейчас ни горевала, жизнь для нее еще не кончилась. Когда он в двадцать первом, после гражданской, приехал к своей будущей жене, вдове Васи Толстикова, выполняя данное ему обещание, то встретил ее такой одинокой и такой готовой ответить любовью на его любовь, что вначале даже не поверил своему счастью, был не готов к нему, потому что прошло тогда после смерти Толстикова всего два с половиной года и была Валентина Егоровна не только потом, айв молодости строгой женщиной. Но раз отгоревала, значит, отгоревала; раз полюбила, значит, полюбила. А хранить верность мертвому для соседей и родственников - была не из таких, чтоб с этим считаться! А Вадиму шел тогда пятый год; не намного больше, чем теперь его дочери...
Жена сына вернулась одна. Серпилин взглянул на нее вопросительно. Уже привык за это время, что девочка ходит за ней хвостом.
- Моется после вашего шоколада. Сейчас укладывать ее буду. Вы все же хотите на диване?
- Уже сказал, чего к этому возвращаться?
Она кивнула.
- Вадим мне про вас говорил, что сказано - отрезано.
"А еще что он тебе говорил про меня?" - подумал Серпилин, глядя, как она, стоя спиной к нему, складывает вчетверо снятое с кровати покрывало.
- Мне Филимонов сказал, что его похоронили на станции, около школы, и название станции записал. Как вы думаете, можно будет нам туда на могилу съездить?
Он посмотрел на нее и, поколебавшись, все же ответил то, что думал:
- Навряд ли... Тем более пока фронт еще близко.
- Не до нас людям будет? - спросила она.
И он кивнул, радуясь, что женщина умная, и неплаксивая, и способная в своем горе думать не только о себе, но и о людях. А про себя подумал, что ехать туда ей не надо ни сейчас, ни потом. В наступлении, да еще зимой, похоронили где пришлось, в лучшем случае столбик с дощечкой воткнули, а через неделю уже не разберешь, где что, все под снегом.
Она вышла за девочкой и вернулась с ней.
- Укладывайте, я пока выйду, покурю. - Он встал.
- Курите здесь, вы, наверное, в комнате курить привыкли. Валентина Егоровна тоже курящая была, мне Вадим говорил.
- Да, бабушка у нее курящая была, - сказал Серпилин, с трудом совладав с голосом. - А я все же выйду...
"Бабушка, дедушка", - думал он, шагая взад-вперед по тесной передней. Слова были непривычные. Бабушки обе уже умерли, а тот, второй дедушка, со стороны матери, двадцать лет в бегах... И, вполне возможно, сейчас где-нибудь на фронте... Сколько их теперь на войне, этих дедушек призывного возраста. Птицын, ординарец, тоже с декабря дед - письмо получил.
Почему сын уже перед самым отъездом на фронт все-таки не передумал - стронул семью, вызвал сюда, в Москву? Комната лучше, чем у них там, или надеялся, что с питанием будет лучше? Или предполагал, что туда, в Читу, до конца войны не вырвется, а сюда сумеет? А может, просто заранее думал о возможности своей гибели и считал, что если они будут в Москве, в отцовской квартире, то отец скорее сделает для них все необходимое? Ну что ж, мысль нормальная.
Серпилин прошел мимо телефона, задев локтем качнувшуюся трубку. И снова подумал о том, о чем думал уже много раз: когда он зазвонит, этот телефон, скоро или не скоро?
Жена сына приоткрыла дверь и вышла в переднюю.
- Что, уложила? - Серпилин незаметно для себя перешел с ней на "ты", как это у него почти всегда бывало с людьми, к которым он начинал хорошо относиться. Она вздохнула. Лицо у нее было усталое, видимо, ей и самой хотелось спать.
- Я вам, как вы сказали, не стелила, только подушку на диван положила, а остальное вое на стуле приготовленное... Может, пока так ляжете?
- Сейчас прилягу, - сказал он. - Ты там ложись пока, вижу, спать хочешь не хуже дочки, а когда ляжешь, крикни, я зайду.
Она кивнула и ушла. И едва ушла, как сразу зазвонил телефон.
Серпилин схватил трубку и услышал голос Ивана Алексеевича:
- Ты что же прячешься? Приехал, а...
Больше Серпилин ничего не услышал. В телефоне что-то звякнуло и разъединилось. Он покричал: "Алло, алло", - повесил трубку, подождал немного, не будет ли нового звонка, и, решив - раз такое дело - сам позвонить навстречу, набрал номер телефона Ивана Алексеевича в Генштабе. В ответ на просьбу соединить с генерал-лейтенантом незнакомый по фамилии майор ответил, что Ивана Алексеевича нет, и спросил:
- Доложить о вас генерал-лейтенанту Мартынову?
- Нет, не надо, - сказал Серпилин и положил трубку, уже понимая, что там, в Генштабе, произошли перемены. На месте адъютанта другой адъютант, а на месте Ивана Алексеевича, очевидно, этот Мартынов.
Он с усилием вспомнил старый-престарый домашний телефон Ивана Алексеевича и набрал номер. Просто так, на всякий случай, почти без надежды, но едва раздался первый гудок, как услышал знакомый голос:
- Вас слушают!
- Иван Алексеевич! Серпилин говорит.
- Я ему звоню, а он разговаривать не хочет, трубку вешает! - со смешком сказал Иван Алексеевич. - Давай приезжай ко мне, если свободен и адреса не забыл. Машину прислать или имеешь?
- Видишь ли, какое дело... - сказал Серпилин.
В трубке опять что-то звякнуло, оборвалось, и другой, уже не Ивана Алексеевича, голос откуда-то совсем близко спросил:
- Серпилин?
- Я.
- Спускайтесь, за вами выслана машина.
-41-
Когда Серпилину сказали "пройдите" и он открыл сначала первую, потом вторую дверь и вошел к Сталину, ему показалось, что в комнате никого нет. Он сделал несколько шагов, остановился и увидел Сталина, вдруг появившегося в глубине, наверно из-за какой-то другой двери. Серпилин стоял там, где остановился, а Сталин, заложив руки за спину, шел ему навстречу из глубины кабинета.
На Сталине была непривычная маршальская форма с широкими золотыми погонами и брюки навыпуск с красными лампасами. Он шел переваливаясь, казалось - даже чуть-чуть прихрамывая, но при этом так мягко ступая, словно на ногах у него были не ботинки, а мягкие кавказские сапоги.
Вот и все, что запомнил Серпилин до того, как, отрапортовав и протянув руку навстречу протянутой руке Сталина и близко увидев его лицо, испытал странное, почти нереальное чувство встречи с ожившим и стоящим перед ним портретом.
- Немного переменились с тех пор, как я вас видел. - Сталин мимолетно улыбнулся; Серпилин так и не понял - чему.