Geum.ru

Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   57   58   59   60   61   62   63   64   65

- В их численности сильно просчитались, - сказал Серпилин.

- Ну, тут я, по совести, не могу о себе сказать, что как в воду глядел. Глядел, как все. И обсчитался, как все. А в сроках оказался прав. А если б, решив брать их в Сталинграде на измор, еще месяц назад три армии у вас взяли на усиление Юго-Западного и Воронежского, - какие плюсы это могло нам дать, он сам теперь чувствует. При благоприятном ходе событий уже могли бы с севера резануть на Ростов и всего немца на Кавказе захлопнуть! А раз так, то зачем я тут хожу, отсвечиваю? Напоминаю своим присутствием о своих предложениях!

- И что дальше с тобой? - спросил Серпилин, не убежденный, что Иван Алексеевич прав, но все равно переживавший за него.

- Дальше, между нами говоря, не так плохо, - сказал Иван Алексеевич. - Мой тезка, - он назвал имя одного из командующих фронтов, - не посмотрел на то, что я снят, - сразу же запросил к себе начальником штаба. И как будто получил "добро". Только я еще об этом не знаю. - Иван Алексеевич насмешливо приложил палец к губам.

- То-то, несмотря ни на что, веселый.

- Конечно, веселый, - сказал Иван Алексеевич. - Считаю, что легко отделался. Сердит на меня еще с декабря, - зная это, ожидал большей для себя катастрофы. Видимо, вы помогли, подняли ему настроение своей победой.

Орден за участие в разработке операции мне теперь, конечно, не светит, и очередное звание мимо проехало, а в остальном - переживем.

- Если не ошибаешься, что зол на тебя, то действительно легко отделался, - сказал Серпилин, вспомнив глаза Сталина.

- А он вообще, если хочешь знать, сейчас нашим братом не разбрасывается, - сказал Иван Алексеевич. - Сейчас мы нужные. Кто есть - тот есть, а других взять неоткуда, кроме войны, - только она их на ходу рождает. И пока война, лишних нет и не будет. Все, кто действительно может воевать, - все до одного нужны! Со мной - так. А теперь, как с тобой? -

Иван Алексеевич перестал ходить по комнате и, остановясь перед Серпилиным, покачивался с каблуков на носки в обратно, заложив руки в карманы бриджей и выкатив широкую грудь, мускулатура которой была видна даже под рыжей верблюжьей, до горла, фуфайкой, надетой по- омашнему вместо кителя.

"Молодой еще, черт, - подумал о нем Серпилин. - И живота нет, и лицо без морщин, гладкое, как будто только сейчас, на ночь, побрился. А может, и побрился. Переживает глубоко, но воли себе не дает - не та натура".

- Давай сядем, а то я, наверное, долго рассказывать буду. Мы не вы, не каждый день с ним встречаемся!

- А ты нам не завидуй, - усмехнулся Иван Алексеевич. - Может, тебе чаю дать?

- Уже пил.

- Кто тебя поил?

- Кто чаем поил - особая тема, о ней потом. Садись, и я сяду, - сказал Серпилин.

Он рассказывал о своем разговоре со Сталиным долго, с подробностями. Рассказал все, от начала до конца, оставив при себе только одну мысль - ту, самую трудную и страшную - о глазах.

- Да, встречаемся с тобой, как говорится, в острые моменты нашей жизни, - усмехнулся Иван Алексеевич, когда Серпилин кончил. - Все же, значит, рискнул, написал ему про Гринько. Дрожал, пока ждал ответа?

- Старался не думать. Бои помогали.

- Старайся не старайся, - раз ему написал, из головы уже не выбросишь, - сказал Иван Алексеевич. - А в то время за такое письмо, которое ты ему сейчас написал, любой из нас был бы на другой день уже "врагом народа". Даже если б все оставшиеся обо всех взятых разом, в один день, написали... И то не убежден в результате.

- О чем мы говорим, Иван, давай лучше бросим...

- Ладно, бросим. А поговорим о том, что, когда он приезжал к нам, служило нас в полку трое - один остался, второй было помер, да ожил, а третий - будем считать, пока без вести... А могло, оказывается, не быть всего этого. Ты вернулся, если живой - вернут теперь и Гринько. Выходит, все чисты. Выходит, ты мог начать войну, не полком, а корпусом командуя... Да, правильно сказал тебе товарищ Сталин, действительно нашел время, когда сидеть! Тебе эту его мысль еще поглубже обдумать надо! Видишь, как он вопрос поставил? А нам и в голову не приходило. А бросить разговор - давай бросим, тем более что есть другие темы. Говоришь, удивился, что он тебе первый вопрос - о форме?

- Да, откровенно говоря, не ожидал, даже растерялся!

- Ничего, этот вопрос лично для тебя, возможно, как раз к добру, глядишь, одним махом еще и генерал-лейтенанта даст! А что не ожидал - я сам не ожидал от него такой любви к этому вопросу. Еще осенью, в самый накал событий, ночью, вбежал, высунув язык, со сводкой, а у него в приемной - даже глаза протер - трое в эполетах сидят и один с аксельбантами - из военного ателье на пробу! Потом оказалось, что на эполеты чересчур много серебра надо и еще какой-то там канители, а то висела над нами такая угроза!

Иван Алексеевич невесело рассмеялся, подошел к буфету, вынул оттуда и поставил на стол начатую бутылку коньяку и рюмки.

- Назначение твое все же придется обмыть.

- Пока еще не состоялось.

- Можешь считать, что состоялось. Коньяку на двух мужиков по такому поводу, конечно, мало. Но позавчера верхнюю половину сам выпил, сразу, как ночью вернулся. Отчасти с горя, а отчасти с радости, что не до смерти убит. А главное, чтоб заснуть до утра, раз мне отдыхать положено. А вчера в рот не брал, и сегодня - тоже не тянет.

Он налил коньяку и чокнулся с Серпилиным.

- За твою армию. Может, еще и гвардейцами будете... Некоторым собираются присвоить.

- Нам навряд ли. Скорее с Чуйкова, с Шумилова начнут, с тех, кто больше других в самом Сталинграде на себе вынес...

- В общем-то, верно, - сказал Иван Алексеевич. - А с другой стороны, если с лета вспомнить, - всем досталось. У всех армий свои критические моменты были: и у Толбухина, и у Батова, и у Жадова, и у Галанина с Чистяковым. Да и ваша - в обороне хлебнула и в наступлении неплохо выглядела. Не повезло на этот раз Батюку. В сорок первом на Южном провалился - не сняли; прошлым летом из окружения мало чего вывел - не сняли; а теперь, когда наконец успех, - сняли!

- Почему говоришь "сняли"? - Серпилин вспомнил ту удивившую его интонацию, с которой Сталин упомянул о Батюке.

- Снять можно по-разному. Можно вниз, а можно - и вверх, - усмехнулся Иван Алексеевич. - Не знаешь еще этого - будешь теперь знать. Пока еще по старой памяти делятся со мной информацией. Из одного разговора догадываюсь, куда его выдвинуть проектируют. Заместителем командующего на такой фронт, где войск немногим больше, чем в одной вашей армии, а средств усиления меньше. От таких повышений шею ломит.

- А почему, как думаешь?

- Почему?! Ты мое мнение о Батюке знаешь - потому что давно пора! А почему не год в не полгода назад, когда это всем ясно было, а теперь, когда он на твоем горбу, казалось бы, наоборот, капитал заработал, - догадываться не берусь, не моего ума дело. Вот "Войну и мир" дочту до конца, может, и про это что-нибудь вычитаю! Тут про все есть!

Иван Алексеевич взял со стола заложенную очечником книгу и потряс ею в воздухе.

- Сколько раз собирался перечесть, а пока не сняли, так и не удосужился!

Он положил книгу, допил коньяк и заходил по комнате, выпятив грудь и засунув руки в карманы бриджей.

- До трех читал, а утром встал в семь, когда обычно ложился, и затемно к себе на дачу поехал, по Дмитровскому...

- Новость для меня, - улыбнулся Серпилин. - Не знал за тобой, что ты дачник.

Иван Алексеевич виновато усмехнулся:

- Сам не думал. Марья Игнатьевна дожала, на две комнаты с летней кухней. Весной сорок первого. Самое время выбрала! Ковырялась, обставляла,

цветочки сажала, всю сберкнижку у меня вытрясла... Считала, что я в июле отпуск там буду сидеть. А пришлось проводить его на казарменном положении.

Так, между прочим, в готовом виде и не поглядел на эту дачку. Только сегодня собрался - решил поехать, на свежем воздухе мозги проветрить... От машины два километра топали, да потом вдвоем с водителем по очереди лопатой траншею копали, чтоб в дачу зайти. Походил, дорожки расчистил, нервы успокоил. Коробка целая, но внутри хоть шаром покати, кто только через нее не прошел! А в соседнюю деревню немецкие танки заскакивали. Да, близко от Москвы война была и сейчас еще недалеко! Большую еще группировку он здесь, перед Москвой, держит. Пробовали недавно стукнуть по ней, не имея достаточной амуниции, - не вышло!

- А как ты вообще смотришь на ближайшие перспективы? - спросил Серпилин.

- Если до распутицы освободим Донбасс - это пока предел возможного. А желаемому пределов нет. Разгром, конечно, для немцев небывалый, однако надо считаться с тем, что фронт они уплотняют, резервов еще не исчерпали и жесткую оборону рано или поздно займут. По собственному опыту достаточно хорошо это знаешь. А в наших разведсводках уже заметна тенденция это недоучитывать. Опасно! Не сказал бы, что разведчики сознательно извращают, но настроение сверху давит, и они не ищут горькой правды, а ее надо искать. Иначе можем зарваться и по морде получить. Как считаешь? Прав?

- Считаю, что на сегодня доказали свою способность воевать с немцами на равных, а при превосходстве в силах - бить.

- Скромный итог для сталинградского генерала, - усмехнулся ИванАлексеевич. - Не советую особо широко публиковать!

- А я не собираюсь. За Сталинград нам, конечно, честь и хвала и слава в веках! Но что он на Волге стоит, а не на Буге и что мы к этой славе полтора года пятились - думаю, согласишься, - я, как военный человек, забыть не вправе. А если бы после первой победы считал, что все превзошел, значит, командовать армией еще не созрел!

- Насчет первой большой победы - не широко ли шагнул? Разгром немцев под Москвой забыл?

- Почему забыл? Не забыл. Дивизией командовал, имею что вспомнить... Но помню и другое: как после этого разгрома до Волги отходили, а теперь, после Сталинграда, не имеем права.

- А тогда имели?

Серпилин вздохнул: его рассердило, что Иван Алексеевич почему-то вдруг вздумал поддеть его.

- Слишком густо мы в прошлое лето землю костями засеяли, чтобы шутки шутить вокруг этого... Делали, что умели, а умели еще недостаточно. Возвращаемся к тому, с чего начали.

- Я шутки на такие темы не шучу, - сказал Иван Алексеевич, - напрасно так понял. Просто уточняю, что, по сути, никто и никогда нам такого права не давал. И гляжу в прошлое: когда же это несоответствие начало складываться? Думаю, что согласишься, - в тридцать пятом и тридцать шестом не олько не отставали от немцев, а по ряду вопросов были впереди. А к сорок первому оказались сзади.

- Да, наковыряли много, - согласился Серпилин.

- Не уверен, все ли представляешь себе до конца, когда говоришь "наковыряли". Чаще всего мыслим именами: того нет, этот бы пригодился! Чтоб недалеко ходить - Гринько. Мог бы армией командовать, а начали без него. Это, конечно, так! Но дело глубже. Осенью сорокового, уже после финской, генерал-инспектор пехоты проводил проверку командиров полков, а я по долгу службы знакомился с проектом его доклада. Было на сборе двести двадцать пять командиров стрелковых полков. Как думаешь, сколько из них в то время оказалось окончивших Академию Фрунзе?

- Что ж гадать, - сказал Серпилин, - исходя из предыдущих событий, видимо, не так много.

- А если я тебе скажу: ни одного?

- Не может быть...

- Не верь, если тебе так легче. А сколько, думаешь, из двухсот двадцати пяти нормальные училища окончили? Двадцать пять! А двести - только курсы младших лейтенантов да полковые школы.

- Не могу поверить, - сказал Серпилин.

- Что ж , ты не барышня, уговаривать не буду. Сам глазам не верил. опускал, что не по всем полкам такая статистика. Но все же двести двадцать пять полков - это семьдесят пять дивизий, пол-армии мирного времени, - все равно картина страшная!

- Не могу поверить, все равно не могу поверить, что так армию выбили, - хриплым голосом повторил Серпилин. И пошел по комнате из угла в угол. И когда шел обратно, Иван Алексеевич впервые в своей жизни увидел на его глазах слезы.

- А у немцев, - сказал Иван Алексеевич - голос его дрогнул, когда он увидел эти небывалые на лице Серпилина слезы, - у немцев за полтора года из всех командиров полков, и захваченных в плен и убитых, на ком документы взяли, не встречал случая, чтобы командир полка еще в первую мировую войну не имел боевого опыта в офицерском звании. Вот с чем они начали и с чем мы - если взять на уровне полков! Чего молчишь?

- А чего говорить?

Серпилин подошел к окну. Прямо перед глазами, словно небо в самую непроглядную осеннюю ночь, была без единой щелки закрывавшая сверху донизу все окно бумажная маскировочная штора. Он стоял, молча смотрел в эту глухую, черную штору и думал о том, какую же все-таки непосильную ношу вынесли на своих плечах люди с начала войны. И в первую очередь - эти, о ком говорил Иван Алексеевич. "Ты, комбриг, командир дивизии еще в мирное время, гордился, видишь ли, что в первые дни войны хорошо полком командовал, лучше многих других! А сейчас услышал все это от Ивана Алексеевича, и задним числом - стыдно! Еще бы тебе полком не командовать!

Цветков тоже с первого дня войны капитаном полк принял, хотя ни академий, ни нормальных училищ не кончал, пошел в бой без этого. А сегодня - лучший в дивизии. Но чего это ему стоило! Каких трудов! Таким, как Цветков, поклониться надо! Не их вина, что они в те годы из комвзводов - в комбаты, с рот - на полки... А потом война - и воюй! И тут уже не до вопросов: почему я раньше времени полком командую? Тут или научись, или полк погуби!

Видел и как губили, видел и как учились, - все видел. А все-таки не представлял всего вместе - как это перед войной выглядело. Ум отказывается верить... Нет, люди не виноваты, что мы так войну начали. И когда считаю, что сейчас на равных с немцами воюем, пусть мне не паяют недооценку и прочее. Я гордо это говорю. И верю, что мы им еще такую кузькину мать покажем, какой они до второго пришествия не забудут! Война на носу, а из двухсот двадцати пяти командиров полков ни одного окончившего академии! "Здравствуйте, господин Гитлер, восемь лет вас дожидались, приготовились!.." Чего молчишь?.."

Серпилин как молча стоял, так молча и отошел от окна. "Спрашиваешь - чего молчу? Молчу потому, что сказал бы по-матушке все, что об этом думаю, да никакого мата не хватит!"

- Одно продолжает беспокоить, - пройдясь по комнате, вслух сказал Серпилин, - все же некоторые из нас с начала войны притерпелись к большим потерям; еще не всегда встречаешь достаточную волю к тому, чтоб не допускать их.

- Ну, эту тему, насколько понял из твоего рассказа, ты сегодня уже развивал.

- Пробовал.

- И особо большого интереса к ней не встретил?

- Не знаю, - сказал Серпилин. - Может, не сумел изложить.

Иван Алексеевич пожал плечами. "Будем считать, что так", - говорил его жест. Пожал плечами, прошелся, потом сказал:

- Тогда, в конце декабря, мои предложения блокировать Сталинград меньшими силами тоже в одном из пунктов сводились к тому, чтобы избежать лишних потерь.

- А вот тут с тобой не согласен.

- Интересно, - сказал Иван Алексеевич. - Что был неправ, уже знаю в приказном порядке. Но от тебя, в виде исключения, по старой дружбе, интересно все же услышать - почему?

Серпилину после этих слов уже не хотелось говорить; он не ожидал такой ожесточенности, хотя, наверно, за ней стояла не только обида. Однако, раз заговорив, уже не отступил.

- Может, я, как участник, необъективен, но не в силах себе представить, что могли стоять вокруг них и ждать. После всего, что с начала войны пережили, слишком сильная была потребность скорей покончить с ними. И моральный эффект от того, что на трехсоттысячной фашистской армии - крест! - и на фронте, и в тылу, да, наверно, и во всем мире таков, что ради него - считаю - имело смысл те три армии, о которых ты говоришь, и в боях потрепать и высвободить на месяц позже.

- Как уже доложил тебе, спорить лишен возможности, - сказал Иван Алексеевич, - но все же склонен считать, что моральный эффект и на месяц позже был бы неплохой! А с чисто военной точки зрения, по старой дружбе, тоже не скрою, скажу - логика твоя хромает!

- А вопрос такого масштаба, что одной военной точки зрения тут мало.

- Слышал и это. Так что ты как раз в жилу попал. Ладно, давай, добивай меня! - невесело усмехнулся Иван Алексеевич.

- А я тебя не добиваю. Просто говорю, что думаю, независимо ни от чего Или, раз тебя сняли, - уже нельзя? Не признаю таких отношений.

- Это, положим, верно, хотя нельзя сказать, чтоб ласково.

- Эх, Ваня! - вздохнул Серпилин. - Смотрю сейчас на тебя и думаю: если бы не ты, не был бы я ни жив, ни свободен. Ну чем тебе за это заплатить? Жизнью платить? Этого пока не требуется. А раз пока не требуется, значит, надо правдой платить. Больше печем.

- Напрасно думаешь, что меня обидел. Не убедил, но не обидел.

- А я не думаю, по лицу вижу.

- А, - махнул рукой Иван Алексеевич, - обида давно на дно ушла, а на лице только так, пузыри. Когда тебе отбыть приказано?

- Даны сутки на устройство личных дел.

- На кладбище поедешь?

- Имел в виду.

- Вместе съездим, если не возражаешь.

- Поедем.

- Что так задумчиво ответил? Может, один хочешь?

- Нет, будет легче с тобой. Просто сначала удивился. Не привык, что ты можешь быть свободен.

- Сам не привык, - вздохнул Иван Алексеевич. - И привыкать не хочу. Чаю выпьем, или так напоили, что до сих пор не хочешь?

- Нет, давай выпьем.

- А кто в где тебя чаем доил? - Иван Алексеевич взял с буфета электрический чайник. - Обещал рассказать.

- Кто чаем поил? Жена сына. А сын - убит.

- Убит?! Как убит? - Иван Алексеевич опустил чайник.

- А вот так. Как других людей убивают, так и он убит, - сказал Серпилин, и по той судороге, которая перехватила его горло, сам почувствовал всю неправду своих слов, потому что "как других убивают" все-таки было одно, и он это знал, а как бывает, когда убьют сына, - этого не знаешь, пока не убили.

...Они лежали уже под утро в разных углах комнаты. Серпилин спал, а Иван Алексеевич лежал и думал о своем. Поставив на стул настольную лампу, надев очки и привалясь к высоко положенным одна на другую подушкам, потому что с вечера щемило сердце, он еще раз перечитывал одно место в "Войне и мире", которое раньше не бросалось в глаза, а сегодня вдруг бросилось, - уже прочел страниц тридцать дальше и снова вернулся к нему. Это было место, где Толстой рассуждал про великое, хорошее и дурное. "Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного, - писал Толстой. - Для великого нет дурного. Нет ужаса, который мог бы быть поставлен в вину тому, кто велик". А дальше спорил с этим: "И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости..." И еще - опять о том же: "Нет величия там, где нет простоты, добра и правды".

Иван Алексеевич отложил книгу и снял очки.

"Идеалист, конечно, придумал какую-то общую мерку и хочет все ею мерить! А все-таки что-то так цепляет в этих словах за живое, что вдруг начинаешь спрашивать самого себя: а не слишком ли ты много труда употребил в разное время своей жизни на то, чтобы понять и оправдать такие вещи, в которых величие и добро уже слишком далеки друг от друга? Да, со Сталиным не только говорить трудно, о нем даже думать трудно: столько с ним связано в жизни. Хотя последнее время, конечно, думаешь о нем больше всего в связи с войной. И тут есть над чем подумать. Как должны поступать люди, в руках которых такая непререкаемая власть, а тем более во время войны? Боремся, как можем, с его заранее готовыми решениями, с предвзятыми мнениями, тешаем себя, что прислушивается, а про себя знаем, что все-таки недостаточно прислушивается к советам. Верно! Но советы, они идут с разных сторон и - бывает - противоречат друг другу. И где-то наступает минута, когда уже нельзя прислушиваться, - надо решать. Это с каждым, кто командует на войне, с большим и с маленьким. А вот чтобы люди никому - как бы высоко ни стоял! - не страшились давать советы, не имели нужды угадывать его мнение, чтобы эта нужда постепенно не сделалась потребностью, которая превращает даже самых хороших людей в дрянных, - вот это, как говорится, вопрос вопросов. Конечно, это зависит и от тех, кто дает советы, но гораздо больше - от того, кому дают. От него прежде всего зависит - боятся или не боятся давать ему советы. И, может, все же прав Толстой, когда говорит, что нет величия без простоты, добра и правды?

Вроде бы слишком наивно, как в букваре, а возразить этому букварю вдруг оказывается трудно, хоть ты и две академии окончил..."

 

-43-

Таня сидела в палате у Синцова и рассказывала ему, как выглядит сейчас Сталинград, через который она только что проехала, переправившись с той стороны Волги.

- Все разминируют, разминируют... Одна наша санитарка вчера подорвалась - мотор вырвало, и водителя с врачом в кабине - наповал. А кто ехал в кузове, никого даже не поцарапало. А есть раненые просто от того, что стены рушатся. Стоит, стоит, а потом как завалится... Сейчас такие стены даже подрывать приказали. На проезжей части трупы убрали, а под развалинами, говорят, еще много тысяч... Все равно до весны всех не выкопают. А как только тепло станет, сразу начнутся инфекции. В общем, работы у всех ужас сколько! А жителей еще совсем мало. Когда был митинг, казалось, все-таки много пришло на площадь, а сейчас едешь - и почти никого. А в снегу столько железа: водители только и делают, что колеса качают...

Она говорила про Сталинград, а Синцов сидел рядом с ней на койке, слушал и думал о том водителе и враче, которые подорвались вчера на мине. Сегодня, значит, уже зарыты в сталинградской земле или на том берегу, за Волгой... А мог сидеть рядом с тем водителем на той машине не тот врач, а вот этот, который сидит сейчас рядом с ним на койке...