Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов
| Вид материала | Документы |
- Эрнест фон Валь Воспоминания, 3780.59kb.
- Пирамиды Темпло Майор и услышать рассказ, 81.57kb.
- Программа 1 !!!Подарок от туроператора автобусная обзорная экскурсия по Киеву (10., 106.84kb.
- Список почетных граждан муниципального образования город донской, 221.8kb.
- Книга памяти, 1160.81kb.
- «красные» и «белые», 156.94kb.
- План работы музея на 2010/2011 учебный год Втечение года, 91.99kb.
- Программа 1 Прибытие в Катманду страну Гималаев. Встреча и трансфер в г-цу. После мини, 198.01kb.
- Вариант №12 Часть 1, 109.08kb.
- Виктор Ярославский Военные методы в бизнесе. Тактика Часть первая. Командир. Глава, 510.05kb.
- Было и прошло. Вчера утром последний раз перевязку сделали, - сказал Синцов. - Не успели там моего второго разыскать, Пепеляева?
- Не успела. Но я вам все равно или сама, или через кого-нибудь узнаю. Непременно!
- Но очень горячий, - входя с чайником, сказал Завалишин, - но все же...
- А мне хоть какой-нибудь. У немцев не хотела... Вышла снег пососать, да он такой дымный, что тошнит от него.
- Снег здесь кругом пороховой, травленый, - сказал Синцов. - Все равно что морскую воду пить, еще хуже.
Завалишин налил Тане чаю, и она стала пить жадно, большими глотками.
- Очки тебе тут подобрали. Вроде сильные. Не пробовал? - спросил Синцов.
- Сильные, да не в ту сторону, - рассмеялся Завалишин. - Я близорукий, а они для дальнозорких.
Синцов взял со стола свою пустую флягу, налил в нее немного чаю, сполоснул, выплеснул на пол и снова наполнил чаем, теперь доверху.
- Это мы вам с собой дадим. А может, немного водки хотите?
- Нет, не хочу. - Таня налила себе вторую кружку чаю.
- Плохо ухаживаешь, Завалишин, - сказал Синцов. - А это знаешь какая моя старая знакомая? Теперь, можно сказать, самая старая знакомая на свете, с начала войны... И сухарей возьмите с собой. - Он сгреб с тарелки горсть сухарей.
- Зачем? Куда?
- Ну, куда, куда... - Он обошел стол и, став сзади нее, сам стал напихивать сухари в карманы ее полушубка. Она сидела послушная, вдруг притихшая. - А где этот госпиталь ваш?
- Недалеко, если прямо назад от вас - метров пятьсот.
- А где он, в подвале?
- Даже не подвал, какие-то галереи полукруглые, непонятно что.
- Склады пивзавода, - сказал Синцов. - Это я знаю где. Так чего ж вы хотите? Двух автоматчиков до утра, на смену этим?
- Да, хотя бы двух.
- Ишь ты, "хотя бы" двух! Думаете, это так легко? Дадим, конечно. И сами вместе с вами сходим посмотреть ваших фрицев. Но имейте в виду: с утра люди мне самому понадобятся.
- А наши обещали еще ночью или санитаров, или бойцов из хозвзвода мне прислать.
- Обещали, а не сделали! - сказал молчавший до этого Завалишин.
- Наверно, просто заблудились, ищут. Или что-нибудь случилось, - сказала Таня, уже готовая вступиться за свою санчасть.
- Случилось, что совесть потеряли, - сказал Завалишин. - Женщину одну на целый немецкий госпиталь бросили.
- При чем тут женщина? - сердито сказала Таня.
Синцов, не дослушав конца этого спора, вышел распорядиться насчет
автоматчиков. Про себя он уже решил, что кроме двух солдат до утра отправит с Таней туда, в немецкий госпиталь, Ивана Авдеича. Старик надежный, если действительно там, у немцев, кто-то зашебаршится, не проморгает. Вспомнил, как тогда с Золотаревым оставили ее в сторожке у хромого лесника на милость судьбы, ничем не в состоянии были защитить... А сейчас можно защитить, есть такая возможность. Даже если и не окажется действительной опасности, просто на всякий случай.
Двух солдат взял из охраны штаба, вместо них разбудил отдыхавших, а Ивана Авдеича поднял легко, как всегда, - только тронул за плечо, и тот уже вскочил.
- Изготовьтесь, Иван Авдеич, пойдете вместе со мной.
Когда, распорядившись, вернулся в подвал, увидел, что Таня сидит ждет в шапке и с автоматом, а Завалишин затягивает ремень на полушубке, тоже собирается идти.
- Люди готовы. - Синцов посмотрел на Завалишина. - А ты куда собрался?
- Пойду провожу, если не возражаешь.
- Возражаю, сам пойду. Я же тебе сказал - старая знакомая. И старый долг за мной. Когда-то бросил ее в лесу одну...
- Зачем вы так говорите? - сказала Таня. - Старший политрук подумает, что правда бросили!
- Конечно, бросил, а теперь не брошу. Отчасти шучу. А главное, рад, что еще раз увидел вас и могу проводить, имею возможность поговорить с вами хоть полчаса. Когда еще придется? Этого ни вы мне не скажете, ни я вам! Так или не так, Завалишин?
Завалишин не ответил, просто снял шапку, положил на стол и расстегнул полушубок. И уже потом, как о прошлом, сказал:
- Считал, что, зная язык, легче, чем ты, с немцами объяснюсь, если понадобится.
- Понадобится - и я объяснюсь, - сказал Синцов. - Скоро два года только и делаем, что с ними объясняемся! Пойдемте, товарищ капитан медицинской службы. Я с сегодняшнего дня, между прочим, тоже капитан. Так что пойдем сейчас с вами - два капитана... Была такая книга до войны. Читали?
- Я только этой зимой ее прочла, в Москве, когда в госпитале лежала.
- Понравилась?
- Очень. А вам?
- А я уже не помню. В госпитале долго лежали?
- Два месяца.
- Куда ранение?
- В живот.
Они уже вылезли из подвала и шли, петляя между развалинами. Сзади, похрустывая снегом, шли Иван Авдеич и двое солдат.
- Так сложилось, что вчера про все говорили, только не про вас. Ранение тяжелое было?
- Чуть не умерла, хорошо, что в ту же ночь на самолете перебросили и кровь перелили.
- Как тот лесник хромой, где мы оставили вас?
- Живой был, когда меня вывозили. А дочку его помните, девочку, она вам свой комсомольский билет показывала?
- Помню, а что? - спросил Синцов, предчувствуя недоброе.
- Немцы повесили. Она связной от нас ходила.
Синцов подумал о Маше, попробовал отбросить эту мысль и не смог. Когда будут рассказывать про такое, наверное, сколько бы лет ни прошло, всегда будет вспоминать про нее.
Он молчал, и Таня, поняв, отчего он молчит, тоже шла и молчала, пока он не заговорил сам.
- Когда оставили вас там, несколько раз потом вспоминали с Золотаревым как вы просили наган у вас не забирать...
- Они тогда никого не тронули. Обыскали дом и дальше поехали. А если бы наган нашли... Вы тогда правильно сделали, что меня не послушали.
- А этого уж я знать не мог, - сказал Синцов. - Это я только теперь знаю, что правильно вас не послушал. А могло оказаться, что и неправильно. Что это вас к немцам вдруг загнали?
- Просто под руку попалась. Разыскивали, кто из врачей по-немецки объясняется, и я сдуру напросилась. Но это временно. Я завтра уже там не буду. Пусть для этого кого-нибудь другого найдут, а не меня.
- Немецкому там, в тылу, научились?
- Я еще в школе хорошо училась. И в институте, кроме латыни, был немецкий. И в тылу тоже, конечно. Я в городской больнице полгода медсестрой работала. У нас там гебитскомиссар был немец. Да и не только он... - Она замолчала, и Синцов почувствовал, что ей не хотелось говорить обо всем этом.
А ему, наоборот, хотелось рассказать ей, как все было тогда дальше: и как он шел с Золотаревым, и как его ранило, и про плен, и про бегство. Может быть, даже про Люсина, да, и про Люсина. Хотелось рассказать обо всем именно ей, потому что при ней все это началось. Наверное, поэтому.
- По-моему, подходим, - сказал он.
- Да, - сказала она, - только завернем сейчас за эти развалины.
Вход в подвал был закрыт двойным мерзлым брезентом. Внутри, за брезентами, у самого выхода горела коптилка. Один из автоматчиков спал, уронив голову на плечо. Другой сидел, положив автомат на колени дулом в глубину подвала, мгновенно вскинул автомат на вошедших, но, увидев Таню, Синцова и солдат, успокоенно улыбнулся:
- Все же не обманули нас, товарищ военврач, - и стал расталкивать заснувшего товарища.
Синцов потянул ноздрями воздух. Из глубины, оттуда, где вдали светила вторая коптилка, несло тяжелым больничным смрадом.
- Кто у них старший? - спросил Синцов у Тани.
- Главный врач, обер-арцт, я говорила с ним.
- Позовите, - сказал Синцов автоматчику, который только сейчас наконец разбудил своего товарища.
- А которого, товарищ военврач, - спросил автоматчик у Тани, - который все к вам подходил, бормотал?
- Да.
- Он и к нам подходил, чего-то бормотал, а чего - непонятно. Я от греха показал, чтобы на три шага не приближался!
- А я просто крикну. - Таня крикнула по-немецки: - Герр обер-арцт, коммен зи шнелль цу унс! [Господин главный врач, идите скорее к нам!]
И сразу шагах в тридцати отозвался голос:
- Гляйх, айн аугенблик! [Сейчас приду!]
- Шнеллер, герр обер-арцт... [Скорее, господин главный врач...]
- Товарищ капитан, - сказал автоматчик, - разрешите идти: до утра не явимся - дезертирами посчитают.
- Я уже объяснила про вас товарищу капитану.
- Куда идти, знаете?
- Заходил сержант, объяснял. Не заблукаем, - весело сказал автоматчик и повернулся к Тане: - Счастливо оставаться, товарищ военврач.
Второй ничего не сказал, хмуро поправил автомат и протер рукой заспанные глаза.
- Разрешите идти, товарищ капитан?
- Сейчас пойдете, - сказал Синцов. - Кто из вас предлагал военврачу весь госпиталь перебить? Вы? - обратился он к заспанному автоматчику.
- Так он в шутку, товарищ капитан, - сказал другой, веселый солдат, который все время один только и разговаривал.
- Я его, а не вас спрашиваю. Вы?
- Я.
- Был у меня один солдат, - сказал Синцов. - Послал его пленных сопровождать, а он поставил их в затылок друг другу - и в упор из винтовки в спину заднего. Тоже, возможно, считал, что шутит: хотел узнать, сколько людей одна пуля пробьет. Узнал, но до ночи не дожил. По суду... Понятно?
- Понятно. - Автоматчик продолжал враждебно, хмуро смотреть на Синцова.
- А хочешь больше фашистов убить - в снайперы иди. А не в конвоиры.
- Так они ж звери! - вдруг с истерической нотой в голосе, с всхлипом выкрикнул автоматчик и дернулся всем телом, как припадочный.
- А ты человек?
- Я человек.
- Ну и будь человеком. Можете идти, - сказал Синцов. И когда они оба вышли, сказал Тане про того, что дергался: - Почти с ручательством - из бывших уголовников. Любят рубахи на себе драть до пупа и пленных стрелять. Было у меня один раз пополнение из таких - десятка полтора. Часть - ничего, а остальные - истерики, жестокая дрянь, вроде этого.
- Герр капитан, их бин обер-арцт [Господин капитан, я главный врач], - на два шага не дойдя до Синцова, вытянулся перед ним худой, как щепка, немец-врач.
- Можете ему перевести? - спросил Синцов Таню.
- Могу.
- Переведите. Я представляю командование дивизии, в распоряжении которой вы находитесь.
Немец, когда Таня перевела, хотя уже и так стоял вытянувшись, вытянулся еще напряженней.
- Задаю вам вопрос: нет ли у вас в госпитале здоровых офицеров и солдат, которых вы прячете?
Он дождался, когда Таня перевела, понял, что немец хочет сразу ответить, но остановил его.
- Второй вопрос: нет ли у вас в госпитале оружия?
И снова остановил немца.
- Если есть здоровые, пусть выйдут и сдадутся. Если есть оружие - принесите. Если потом найдем сами - будете расстреляны. Все перевели? - спросил Синцов у Тани, еще раз остановив немца рукой.
- Все.
- Теперь пусть отвечает.
- Никто из нас не имеет оружия, - сказал немец. - У нас нет здоровых. У нас нет легкораненых. У нас только тяжелораненые и обмороженные.
Таня перевела то, что говорил немец, но, еще прежде чем она перевела, Синцов почувствовал, что этот шатающийся от усталости и голода немецкий врач говорит правду. И, несмотря на свое беззащитное положение, говорит ее, сохраняя чувство собственного достоинства.
- Скажите ему, что мы завтра окажем им всю помощь, на какую способны.
- Я уже говорила ему это.
- Еще раз скажите.
И когда Таня перевела и немец сказал: "Данке шен" [спасибо], - Синцов кивнул и сказал, что немец свободен и может идти к своим раненым.
Немец выслушал, повернулся через левое плечо и пошел в глубь подземелья.
- Не знаю, как будет решать санчасть армии, - сказал Синцов, - а я своему командиру дивизии теперь же, ночью, доложу. - Он с силой втянул в ноздри тяжелый воздух. - Это подземелье кладбищем пахнет.
- Да, там страшно, я туда ходила, - сказала Таня.
Синцов посмотрел на нее, понимая, что как бы ни хотелось забрать ее отсюда, думать об этом не приходится, и обратился к Ивану Авдеичу:
- Старший сержант, останетесь здесь с бойцами и с военврачом до восьми утра. Если из санчасти явятся раньше, сменитесь раньше.
- Они гораздо раньше придут, не могут не прийти. Они же знают. - Таня сказала это не столько Синцову, сколько трем солдатам, старому и двум молодым, по лицам которых было слишком хорошо видно, какой не сахар для них это дежурство.
- Думаю, еще увидимся. - Синцов пожал Тане руку и помимо воли вложил в эти расхожие слова такую силу надежды, что она не могла не почувствовать этого... Сказал, повернулся и, выйдя, услышал, как кто-то вышел за ним.
- Разрешите проводить? - обиженным голосом спросил в темноте Иван Авдеич.
- Оставайтесь, сам дойду, - сказал Синцов и добавил то, что хотел сказать еще раньше, но не считал возможным при других: - Не обижаетесь на меня, что оставил вас тут с нею?
- Свои люди, сочтемся, товарищ капитан.
Входя к себе в подвал. Синцов услышал конец оборвавшегося при его появлении разговора.
- Меня бы разбудил или сам сходил бы, - сердито сказал Ильин.
- А я и хотел, - тоже сердито сказал Завалишин, - но наш двужильный сам попер.
"Наш двужильный" для Синцова не было новостью. Знал, что за глаза называли так. Называли еще и верблюдом. Знал и не обижался. И сейчас, войдя, даже не стал делать вид, что не слышал.
- Ладно тебе, Ильин, ругать Завалишина. Лучше распорядись насчет чарки. Обмоем все же мое капитанство.
-36-
На Донском фронте уже пятые сутки происходило то, что потом немецкие военные историки назвали "последним актом трагедии 6-й армии". Артемьев участвовал в этом последнем акте в качестве заместителя командира 111-й стрелковой дивизии. Дивизия вместе с другими нашими частями добивала так называемую северную группу немцев, окруженную в заводском районе Сталинграда. За спиной, южнее, слышалось все удалявшееся громыханье боев в центральной части Сталинграда - там сопротивлялись главные силы 6-й армии, но и здесь, в северной группе, судя по силе отпора, у немцев еще оставались в строю десятки тысяч человек.
За эти пять суток Артемьев как нельзя лучше сработался с Кузьмичом. Начало их отношений облегчила откровенность Кузьмича, в которой, казалось бы, не было прямой необходимости: ну, пришел к тебе в дивизию заместитель и пусть служит, как положено. Но, видимо, Кузьмич испытывал потребность в такой откровенности.
- После конца боев в госпиталь лягу раны лечить. Не слыхал, не говорили? - спросил он, посадив напротив себя Артемьева.
- Не слыхал.
- Выходит, правильные люди Пикин и Бережной: сказал, чужим не говорить - и не сказали. А ты чужой был - глаз начальства! А теперь свой, теперь и ты знать обязан. Что после госпиталя не располагаю вернуться на фронт - ложь! Располагаю! Но на этой дивизии - крест, на ней меня ждать не будут, не знают, на сколько уйду и какой потом буду. Так что об том, как со мной сработаться, головы не ломай. С Пикиным ищи, как сработаться. После меня он в комдивы выйдет, с ним тебе и служить. А мне, старику, раз пришел - помоги. За этим тебя и дали. Со всей душой, как дело требует. А где без души поступишь, там и дружба наша врозь. Собрались мы тут в дивизии с Никиным старики, он еще дюжий, но и ему шестой десяток. А ты молодой. Это хорошо. Я как привык? Я привык приказ отдать, а потом начштаба - на месте, а я - к исполнителям, как приказ исполняют? Говорят, теперь по-другому командовать думают. Но я пока этого еще мало вижу, только слышу про это. Ты академик, тебе видней. А я считаю, что другого, лучшего пока не придумано. А вывод какой? Вывод мой такой: где я при своем здоровье не достану - там ты моя рука. Я передний край люблю своей рукой щупать, там ли он есть, как мне в трубку доносят. Понял?
- Понял, - сказал Артемьев. - Надеюсь, упрекнуть меня в робости не дам повода.
- Не так понял, - поморщился Кузьмич. - Не об робости речь. А об том, чтоб где меня привыкли видеть, там и тебя видели. А особенно у Колокольникова в полку. Был, говорят, хороший комполка, а мне достался как пуля на излете. В донесениях путает и пьет по ночам. Без этого уже не может с утра храбрым быть. Чего с человеком не бывает! Говорят, и железо устает. Снимать сейчас жаль, а подменять собой - тебе придется. Такая уж ваша судьба, заместительская. Полком командовал?
- Командовал.
- Тем более, дело знакомое. Будешь жить у Колокольникова, а в другие полки по мере необходимости.
Таким был их первый разговор, положивший начало и служебным и личным отношениям.
За эти пять дней Артемьев успел убедиться, что Кузьмич человек золотой души, непривычной, даже лишней откровенности в разговорах и той устойчивой, молчаливой, истинно русской твердости в бою, которая раз навсегда выразила себя в имевшейся у него на все случаи жизни поговорке: "Надоть - так надоть!" Были у него другие присказки, к которым Артемьев тоже успел привыкнуть за пять дней. Когда Кузьмич удивлялся чему- нибудь, говорил скороговорочкой: "Туточки вам пожалуйста!"; когда упрекал, спрашивал: "Почему без меня не смикитили? Вас много, а я один. Это и есть вся история нашего военного искусства". А когда не уважал кого-нибудь, отзывался с усмешкой: "Ничего об нем не могу плохого сказать, а еще меньше - хорошего".
Один раз вдруг сказал Артемьеву, после того, как у них на глазах убило молоденького лейтенанта: "А по сути, воюют-то совсем еще мальчишечки у меня! Первая война для них". Сказал с горечью, словно о малых детях.
При всей задушевности их первого разговора у старика заранее был твердый план, как использовать Артемьева, раз его дали в заместители. И в соответствии с этим планом Артемьев из пяти суток почти четверо не вылезал от Колокольникова - так оно и было нужно по Делу.
Сам старик, хотя все равно ездил в полки, но по сравнению с прежним сдерживал свой характер: ни за что не хотел свалиться с катушек до победы.
Работа у Артемьева все эти дни была черная, кропотливая и, строго говоря, если взять ее безотносительно к моменту, с чисто военной точки зрения, не такая, на которой можно показать все, на что способен. Но рассматривать свою работу безотносительно к моменту было невозможно.
Да, день за днем, день за днем, не за страх, а за совесть, не щадя себя и стараясь в меру сил сберечь людей, которых давно уже небогато, - словом, такая карусель, что не поймешь, где одно кончается, а другое начинается! И как это часто бывает в ходе долгих боев, масштаб происходящего не до конца очевиден. Позавчера двести метров, вчера триста, сегодня еще сто.
Конечно, не просто метры считали. Кончала свои дни целая немецкая армия. Происходило такое, о чем еще четыре-пять месяцев назад и не думали. И чувство этого происходящего жило в душе под обыденностью ежедневных забот, под привычной заурядностью донесений: прошли... заняли... уничтожили... захватили... потеряли...
Сводки, как всегда, не отличались торжественностью. А жизнь была полна ожидания великого. Но и сегодня все еще реально не представляли себе: как все это может вдруг взять и кончиться? Не представляли, несмотря на всю силу своего ожидания.
Сегодня Артемьев снова заночевал в штабе у Колокольникова. Вчера был удачный день: Колокольников клином продвинулся вперед. Теперь они вместе с соседом Туманяном полуобхватили целый квартал развалин бывшего заводского поселка. В развалинах полно немецких трупов. И половина - просто замерзшие. Два взятых вчера в плен обер-лейтенанта выглядели чуть лучше своих солдат, но тоже были до крайности истощены и голодны. И от вида этих мертвецов и этих пленных больше чем когда-нибудь пахнуло концом.
С самого утра позвонил Пикин и сообщил план на сегодня - утверждалось ночное предложение Артемьева, сделанное отсюда, от Колокольникова: после сильного артналета на узком фронте, ударив с двух сторон - и от Колокольникова и от Туманяна, - окружить немцев в развалинах поселка.
Артемьев с Колокольниковым уже подготовили все необходимое для выполнения приказа, но Пикин снова позвонил: начнут часом позже, чем думали, - Артемьев должен сначала явиться к командиру дивизии, который сейчас у Туманяна, и лично договориться с ним о взаимодействии.
В голосе Пикина звучало недовольство: он сердился на проволочки, считал, что и сам из штаба дивизии может с успехом увязать действия обоих полков, без того, чтобы Артемьев ездил к Кузьмину.
Но Кузьмич по своей привычке все потрогать руками решил иначе. Торопясь и огибая на машине, близко к переднему краю, мешок, в котором находились немцы, Артемьев в просвете между развалинами нарвался на пулеметную очередь и еще раз мысленно обругал старика за то, что вызвал к себе. Крышу "эмки" в двух местах пробило пулями, и шофер, пока ехали дальше, то и дело задирал голову и недовольно смотрел на эти дырки - сквозь них свистел ветер.
Артемьев застал Кузьмича на командном пункте Туманяна, в довольно хорошем немецком блиндаже с насвежо подправленными накатами. Чувствовалось, что тут ночью поработали саперы, а впрочем, как уже успел заметить Артемьев, у Туманяна командные пункты всегда и всюду были в ажуре.
Кузьмич сидел на лавке в своем неизменном, надетом поверх меховой безрукавки коротком ватничке, подпоясанном солдатским, с железной пряжкой, ремнем. Шапку он снял - короткие непричесанные седые волосы петушились, а ноги в валенках были прикрыты лежавшим на коленях полушубком: ноги он берег.
- Пикин передал ваше приказание прибыть, увязать, - доложил Артемьев.
- Обожди, - неожиданно сказал Кузьмич. - Надо будет - враз увяжем, а то и не потребуется. Сейчас поглядим.