Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов
| Вид материала | Документы |
- Эрнест фон Валь Воспоминания, 3780.59kb.
- Пирамиды Темпло Майор и услышать рассказ, 81.57kb.
- Программа 1 !!!Подарок от туроператора автобусная обзорная экскурсия по Киеву (10., 106.84kb.
- Список почетных граждан муниципального образования город донской, 221.8kb.
- Книга памяти, 1160.81kb.
- «красные» и «белые», 156.94kb.
- План работы музея на 2010/2011 учебный год Втечение года, 91.99kb.
- Программа 1 Прибытие в Катманду страну Гималаев. Встреча и трансфер в г-цу. После мини, 198.01kb.
- Вариант №12 Часть 1, 109.08kb.
- Виктор Ярославский Военные методы в бизнесе. Тактика Часть первая. Командир. Глава, 510.05kb.
- Вот именно, - сказал Ильин. - И чтобы у четырех нянек дите без глазу - не допустим.
- А как же... - Таня обратилась не к Синцову, а к Завалишину, потому что в эту секунду ей так было проще.
- А мы с Иваном Петровичем на этом диване валетом ляжем. Не помешаем вам?
- Нет, конечно.
- Мы так и думали, - сказал Завалишин. - Иван Петрович, я сейчас к Чугунову на часок схожу, но ты не пользуйся моим отсутствием, чересчур не раскидывайся, а то приду, двигать тебя будет тяжело.
- А я, скорей всего, еще не лягу, - сказал Синцов.
И это были первые слова, которые он произнес за все время после слов "я ее очень люблю", словно не хотел после них говорить никаких других.
Таня простилась с уходящими и подумала, что Синцов тоже сейчас выйдет вместе с ними. Но он остался и сел на прежнее место. А когда она тоже села напротив него, улыбнулся и сказал:
- Вот так и бросила нас с тобой война друг к другу.
- Ничего не бросила. Я сама пришла.
- Да, конечно. А все-таки бросила. Могли и не встретиться. Ни там, в госпитале, ни потом, у меня.
- Могли и сегодня не встретиться.
- Нет, сегодня уже не могли. Я все эти дни думал, как с тобой встретиться. Только не имел возможности.
Он протянул руки, взял ее руки в свои и долго молчал.
- О чем ты сейчас думаешь? О Маше, да? - бесстрашно спросила она.
Потому что все равно, раньше или позже, должна была спросить его об этом.
- Да, - сказал он. - Но я рад, что ты здесь. Я ничего лучшего не мог бы сейчас представить себе в своей жизни.
И это было правдой, хотя он не мог сказать ей всего, что подумал, как почти всегда не могут сказать этого до конца люди, когда думают о таких вещах. Он подумал о Маше и о том, что ему почему-то не стыдно сейчас перед ней. Не стыдно того, что он держит в своих руках руки этой другой женщины, и того, что с нетерпением думает об этой женщине, и думает не только сейчас, когда она сама пришла к нему, а думал и раньше, еще пять дней назад. "Она там умерла, а я тут... - попробовал он упрекнуть себя. - А что я тут?.. Ну, что я тут? Да, я свободен. Глупое слово, но это действительно так. И никому не нужно, чтобы я не был свободен, никому от этого не легче".
- Скажи, Таня, когда мы несли тебя с Золотаревым, кто из нас мог подумать?
Она ответила не сразу.
- Не знаю. Сейчас мне кажется, что я уже тогда немножко думала о тебе, помнишь, когда этот лесник спросил про меня: "Жена, что ли?" Но это, наверно, неправда, ничего я тогда не думала.
- Павлу показалось, что он понравился тебе там, в Москве.
- Это правда, - сказала Таня. - Я даже потом о нем всю дорогу думала, когда ехала к маме. А сейчас просто не представляю себе этого совершенно. - И ты всегда вот так будешь говорить всю правду, даже когда тебя не спрашивают?
- Тебе - да.
Таня тихонько потянула свои руки, встала, обошла стол, и он услышал, как она там, за его спиной, отодвинула и снова задвинула висевшую на кольцах плащ-палатку.
Он не повернулся.
- Он придет? - спросила она о Завалишине.
- Нет, - сказал Синцов.
Он сидел и ждал. Она подошла к нему сзади и молча обняла его за шею. И он, прежде чем в первый раз в жизни поцеловать ее, сначала поцеловал коснувшийся его губ обшлаг старенькой бумажной гимнастерки, чуть-чуть пахнувший карболкой.
- Я не думала, что ты можешь быть таким грубым, - сказала Таня, смягчая свои слова тихим прикосновением пальцев к его глазам.
Они лежали рядом на узкой складной немецкой койке, за пятнистой немецкой плащ-палаткой.
Он молчал, ему было стыдно. Потом он сказал:
- Я больше никогда не буду с тобой таким.
- А если целый год не увидимся?
- Тогда не знаю. Ты правильно поняла - наверно, поэтому. И еще потому, что вымотался за эти дни и вдруг испугался, что уже ничего не могу. Стыдно об этом говорить...
- Ничего не стыдно. И вообще ничего ни перед кем не стыдно, - сказала она.
- А ты давно одна? - спросил он.
- Полгода. Я потом тебе расскажу.
- Как хочешь.
- Могу и сейчас.
- Как хочешь, - повторил он.
- Нет, сейчас не хочу. Но, может быть, тебе это важно знать сейчас?
- Мне это не важно. И никогда не будет важно. Запомни это раз и навсегда.
Она улыбнулась в темноту этому сердитому "раз и навсегда".
- Говорим, как будто мы с тобой муж и жена.
- А как же иначе, - сказал он.
- Да, может быть, и так, - сказала она. - Если только тебе будет хорошо со мной.
- Мне хорошо с тобой.
- А ты сам еще не знаешь этого, и я тоже не знаю.
Она подумала, что если им и потом будет так же плохо друг с другом, как в эти первые минуты, то она не будет его женой, потому что это бессмысленно. Но она не могла поверить, что им и потом будет плохо, потому что чувствовала к нему такую нежность, которую, наверно, нельзя чувствовать отдельно, без того, чтобы людям не стало хорошо друг с другом. Ей хотелось скорей испытать еще раз, как им будет друг с другом. Неужели правда им опять будет плохо? Но она помнила, как он сказал о себе, что вымотался, и, неподвижно лежа рядом с ним, вдруг спросила:
- У тебя есть завернуть?
Он сначала не понял.
- Что?
- Закурить хочу.
- Есть папиросы.
- А махорки нет? Я больше привыкла к махорке.
- Есть и махорка.
Он достал махорку и оторвал уголок от газеты.
Она свернула самокрутку и, когда он щелкнул зажигалкой, увидела его чуть удивленное лицо.
- Ты еще не привык ко мне. Думаешь, я баба? А я уже давно стала солдатом. А потом уже все другое, - сказала она и подумала: "Боже мой, как все- аки все это трудно! И как я хочу, чтобы поскорей кончилась война! И какое это счастье, что тихо, и завтра, наверное, уже не будет боя, и никто из нас не будет воевать, пока нас не перебросят на другой фронт, может быть, целый месяц, а может, и больше". Она подумала об этом с такой страстной надеждой, за которую в другую минуту жизни сама бы жестоко обругала себя.
- А у тебя волосы еще не высохли.
Она чувствовала, как он дышит ей в затылок, и радовалась, что вымыла голову и волосы у нее чистые и мягкие, хотя и чуть-чуть мокрые.
- Докурила?
- Нет.
- Не кури больше.
- Ладно.
- Дай мне.
Он взял самокрутку, два раза курнул, потом в темноте потянулся через нее рукой и притушил самокрутку где-то внизу, об пол.
- Не бойся, - сказал он, уже не отнимая тяжело легшей ей на плечо руки - Я больше никогда не буду таким грубым. Никогда. Ты не боишься?
- Не боюсь, - сказала она, стиснув зубы от страха, что им опять будет нехорошо.
-38-
Они встали совсем рано. Она еще среди ночи сказала, что в половине седьмого уйдет, иначе не вернется вовремя к себе в санитарный отдел.
- Будет еще совсем темно, - сказал Синцов.
- Вот и хорошо.
Под утро он два раза сквозь сон чувствовал, как она брала и поворачивала его руку и, приблизив к глазам, смотрела на светящийся циферблат часов. А в половине седьмого тихо, на ухо, сказала, что встает, и, когда он в ответ обнял ее, коротко и крепко прижалась к нему и так же быстро оторвалась.
И в ее движении было что-то так твердо решенное, что он не посмел удерживать ее, а, полежав несколько минут один, тоже поднялся и стал одеваться.
- Где твоя зажигалка? Посвети, я не найду ремень, - сказала она, двигаясь в темноте.
Он посветил и увидел, что она стоит уже одетая, в полушубке.
- Твой ремень на кресле, - сказал он. - Я зажгу "катюшу".
- Еще лучше.
Он подошел к столу и зажег "катюшу". Ее ремень с пистолетом действительно лежал на кресле. Но Таня, взяв его в руки, не стала опоясываться, а положила перед собой на стол, опустилась в кресло и, глядя на стоявшего перед ней Синцова, глубоко вздохнула.
- Если б ты знал, какая я счастливая и какая усталая. Ноги подкашиваются.
- Ну и приляг здесь хоть ненадолго, вот так, одетая, - сказал Синцов, показывая на пустой диван Завалишина. - Не стесняйся. Все равно никто ничего не скажет.
- А я не стесняюсь. Просто мне надо идти. Вот если опоздаю к девяти, как обещала Рослякову, тогда будет стыдно. А так пусть говорят, что хотят. И ты что хочешь говори и что хочешь думай.
- А я сейчас сам не знаю, что думать о тебе, - сказал Синцов и, поколебавшись, добавил: - По-моему, я люблю тебя.
И она, заметив его колебание, чуть не спросила: "А что будешь делать со своей памятью, тоже не знаешь? Или уже придумал?" Чуть не спросила, потому что не могла примирить свое представление о нем с мыслью, что он мог так скоро забыть свою жену.
- Ну вот и посидела, - так ничего и не спросив, сказала она и поднялась.
- Я провожу тебя.
- А ты можешь?
Она не хотела просить об этом сама. Боялась, что ему нельзя по службе.
- Пока могу. До артиллерийских позиций. Возможно, от них пойдут в тыл обратные машины, тогда подсажу тебя и отправлю.
Он подошел и тихо поцеловал ее. Она улыбнулась.
- Так виновато меня поцеловал, словно я ухожу на работу, а ты остаешься тут спать и бездельничать.
- Спать уже не придется. А бездельничать - вполне возможно. Как рассветет - сдадутся наши фрицы, вот и будем бездельничать.
- А ты веришь в это? - Она с надеждой посмотрела ему в глаза.
- В смысле бездельничать, конечно, шутка, так и так будет хлопот полон рот, а что сдадутся - вполне верю. Вчера они уже дрались, можно сказать...
- Он так и не подобрал слова, чтобы объяснить, как вчера дрались немцы. - Пошли?
В соседнем подвале за столом спал Ильин, положив на телефон руку, словно больше надеясь на нее, чем на свой слух. Когда они вошли, он проснулся: сначала пошевелил рукой на телефоне, потом открыл глаза и спросонок качнулся.
- Я пойду провожу, - кивнул на Таню Синцов. - До артиллеристов, до огневых. Буду через тридцать минут самое большее.
- Ясно. - Ильин встал.
- Здравствуйте. - Таня заметила, что Ильин смотрит на нее, шагнула к нему и первая протянула руку. - И до свидания. И спасибо за все.
И Синцов удивился той смелости и внутренней силе, с которой она это сказала. И еще раз подумал, что, хотя их швырнуло друг к другу, прежде чем они сами успели опомниться, он все равно уже любит эту женщину. А Ильин, который, наверно, ожидал, что она смутится сейчас, утром, его присутствия, смутился сам и неловко спросил:
- Как, хорошо у нас выспались?
- Хорошо, - серьезно и просто ответила Таня.
И, не оглядываясь, прошла через подвал впереди Синцова. А когда вышли наружу, остановилась, протянула в темноте назад руку и, найдя его руку, сказала:
- Самой не верится, что я тебя все-таки встретила.
- Как будет дальше? - спросил он.
- Не знаю. Куда нам идти - в эту сторону?
- Да.
Они пошли, и она еще раз молча подумала: "Не знаю". Не о своих чувствах к нему, а все о том же: сдадутся ли немцы или еще будут бои? Если будут, значит, ему опять воевать. И может быть, уже сегодня, через несколько часов. Эта мысль привязалась к ней, как проклятая, в середине ночи и никак не отвязывалась. И в то же время эта проклятая мысль означала, что она счастлива, что у нее есть теперь на свете человек, ее человек, и она смертельно боится за этого своего человека.
- Ты спросил, как будет дальше, - сказала она, отрываясь от этой одновременно и счастливой и несчастной мысли о нем. - Я сделаю все, чтобы видеть тебя. Каждый раз, как смогу.
- И я тоже, - сказал он.
Сказал весело и уверенно, хотя понимал, что за этим так просто сказанным "каждый раз, как смогу" стоит бесконечное число раз "не смогу" - из-за людей, из-за службы, из-за собственного понимания своего долга на войне.
А все-таки как здорово было услышать эти слова! Удивительное это дело - остаться в живых, и встретиться с женщиной, и вдруг почувствовать в полную силу, что это значит - остаться в живых!
"Ну и как все-таки все это у нас будет, трезво говоря?" - мысленно остановил себя он. Но как раз этого сейчас и не хотелось - ни трезво говорить, ни трезво думать. Хотелось просто верить, что все будет хорошо.
Она сказала ему ночью, что с самого начала просила Серпилина послать ее в полк, в санроту. И об этом можно попросить еще раз. Если не в санроту, то хотя бы в медсанбат их дивизии.
Наверно, он был обязан подумать, что работать в санитарном отделе армии безопасней, чем в медсанбате или в полку, но он не подумал. В этой маленькой женщине было что-то такое, что не позволяло против ее воли бояться за нее того, чего она сама не боялась.
Она споткнулась в темноте, и он поддержал ее, не дав упасть.
- Да, ночи в январе длинные, - сказала она. - А хотя сегодня уже февраль.
И он подумал, что в самом деле сегодня первое февраля, значит, пошел уже двадцать третий день наступления.
- Позавчера иду, вижу, лошадь с санями, на санях полковой миномет, а сзади топает солдат. Подошли к развилке, лошадь, смотрю, пошла в одну сторону, а солдат - в другую. Окликнул его, оказывается, заснул на ходу. Вот до чего люди устали.
- И ты тоже, - сказала она, потому что всю эту ночь и все это утро думала только о нем.
Еще подходя к огневым позициям артиллеристов, они услышали, как невдалеке урчит полуторка. Наверно, водитель, пока выгружали снаряды, не хотел выключать на морозе мотор. Из темноты вышел знакомый Синцову командир дивизиона.
- Богу войны! - сказал Синцов. - У тебя что, порожние машины назад пойдут?
- Сейчас одна пойдет, - сказал командир дивизиона, вглядываясь в малопонятную ему маленькую фигуру рядом с Синцовым.
- Все же, значит, пополнили тебя боеприпасами.
- Все же пополнили. А ты чего?
- Хочу вот военврача, - кивнул Синцов на Таню, - посадить в кабину. Ей в санитарный отдел армии надо.
- До развилки довезут. Пойдем посадим, - сказал командир дивизиона.
Они подошли к полуторке.
- Сажай, - сказал командир дивизиона Синцову и пошел вокруг кузова назад, туда, где слышались солдатские голоса.
Синцов распахнул дверцу кабины:
- Садись.
Таня влезла на подножку и села. Он стоял рядом, совсем близко. Потом не дав снять варежку, коротко стиснул ей руку и отодвинулся.
- Я закрою, холодно.
Но ей было не важно, что холодно, а важно, чтобы он еще несколько секунд пробыл рядом с ней. И она, поставив валенок на подножку, помешала ему закрыть дверцу.
- Ну вот. - Он нажал на дверцу и не сразу понял, почему не смог закрыть ее. - Ногу же мог сломать тебе!
Она убрала ногу, потому что с другой стороны в кабину уже влез водитель. Синцов захлопнул дверцу со своей стороны, машина рванула и выехала, оставив его вдвоем с командиром дивизиона.
- Чего это ты с утра на огневых? - спросил Синцов.
- Заночевал здесь. С вечера работу с личным составом проводил.
- Насчет чего?
- Чтобы сверхметкий огонь сегодня дали, все живое мертвым сделали...
- Значит, ваши начальники с утра на "хенде хох" не надеются?
- Не похоже, - сказал командир дивизиона. - Боекомплект за ночь опять до полного довели.
- А я вчера, когда о Паулюсе узнал, подумал, что и наши фрицы сдадутся.
- То-то, я вижу, ты мирным настроениям поддался, ночей не спишь, военврачей по утрам провожаешь...
Синцов не ответил. Да, может быть, и поддался.
- Ладно, пошел, - сказал он, помолчав. - Если вас за ночь до боекомплекта довели, значит, и нам с утра накрутку будут делать.
Светало медленно. Пока шел обратно, так до конца и не рассвело. Только кое-где из морозного утреннего тумана вылезали зубцы развалин. Да и шут с ним, что еще не рассвело! По правде говоря, смотреть на все это не хотелось.
Мысли о том, будет или не будет сегодня бой, путались с мыслями о женщине, за которой захлопнул дверцу кабины и остался опять один на один со своей обычной жизнью - войной. Ночью с тревогой подумал, как будут расставаться утром, а оказалось все просто. Это она так сделала, что оказалось все просто. И ничего лишнего и глупого друг другу утром не сказали. А ночью он говорил ей много лишнего и глупого. Даже сам удивлялся, считал себя уже неспособным на такую нежность к женщине и на такую благодарность к ней.
Он говорил, а она молчала. Потом сказала: "Какой ты нежный". Сначала сказала: "Я не думала, что ты можешь быть таким грубым", а под утро: "Я не думала, что ты можешь быть таким нежным".
Ничего удивительного. Он и сам давно забыл, каким он может быть - грубым, или нежным, или еще каким-нибудь.
Кто знает, может быть, он с такой силой жег себя все эти полтора года воспоминаниями о жене, что они выгорели дотла. Или это только так кажется сегодня? Он подумал об этом, когда утром запнулся, прежде чем сказать ей: "По-моему, я люблю тебя".
Говоря это, он не вкладывал в слово "люблю" какой-то особенный, необыкновенный смысл, который как бы отделял это слово от всех других и необъяснимо приподнимал над ними. Само по себе это слово в общем-то ничего не значило, - просто он не нашел других слов для того, чтобы коротко сказать ей самое главное: что он уже не может представить себя без нее. Да, с ними произошло чудо. И он шел и улыбался этому чуду. И так, продолжая улыбаться, вошел к себе в подземелье, увидел сидевшего за столом и пьющего чай Ильина и сел за стол напротив него, все еще не заметив своей улыбки.
Ильин наклонил чайник, молча налил и пододвинул кружку. Ни вчера, когда все это началось, ни сегодня, когда кончилось, он, несмотря на всю свою молодую строгость, не осудил Синцова. За время их совместной службы Синцов всегда был в его глазах безотказным человеком, старавшимся взять на себя больше всех, и когда такому человеку вдруг повезло с бабой, можно сказать, само счастье пришло в руки, - в чем его тут можно упрекнуть? Ровно ни в чем, считал Ильин. Завидно - это другое дело!
Сделав все, что от него требовалось, чтобы оставить комбата вдвоем с этой женщиной, Ильин считал, что имеет право на откровенность с его стороны теперь, когда она ушла.
- Ну, как же у вас с ней получилось? - спросил он, дождавшись, пока
Синцов выпил полкружки чаю.
- Все хорошо. Лучше не бывает. Спасибо вам, ребята. - Синцов поднял глаза на Ильина.
И хотя глаза у него были добрые и даже веселые, но было в них что-то другое, удержавшее Ильина от попытки узнать подробности.
- Долей чаю.
- Тогда больше вопросов нет. - Ильин долил кружку. - Пей. Пока тебя не было, Туманян звонил. Вызывает к себе комбатов на девять ровно.
- Вчера всех нас, грешных, вызывали, - сказал Завалишин, вошедший, пока говорил Ильин, - разъясняли, как щадить, если капитулируют, а сегодня вас будут накачивать, как добивать, если упрутся.
- Похоже, что так, - сказал Синцов. - У Ермакова был в дивизионе, им до полного боекомплекта довели.
- Значит, ударим. - Завалишин вздохнул. - А ночью, по совести говоря, уже настроения воевать не было.
- Ну это у тебя не было, а у комбата... - не удержался Ильин.
Но Синцов остановил его, мягко положив ему на запястье свою тяжелую руку.
- Насчет моего настроения, Коля, я уже тебе сказал - оно хорошее. И не порть мне его. Ясно?
- Мне все ясно, - сказал Ильин. - А тебе время выходит являться перед светлые очи Туманяна. Бриться уже не будешь?
- Еще успею, - взглянул на часы Синцов. И, допив последний глоток, снова налил полкружки. - Придется для скорости - чаем.
На совещании у Туманяна командирам батальонов было приказано продолжать активные действия и одновременно готовиться к общему наступлению, намеченному на завтрашнее утро. Из всего этого было ясно, что немцы здесь, в заводском районе, по нашим сведениям, капитулировать пока не думают и ждать этого дольше завтрашнего дня мы не будем.
Когда кончилось совещание, Синцов задержался поздравить своего бывшего соседа Зырянова, которого Туманян два дня назад выдвинул - взял к себе в заместители.
- Быстро ты в гору пошел!
- Быстро под гору катился, теперь требуется быстро в гору идти.
- Даже, откровенно говоря, удивился, - сказал Синцов, - что он тебя перед самым концом боев из батальона забрал.
- А он хитрый, - сказал Зырянов о Туманяне. - Пронюхал, что командир дивизии прочит меня в замы к Колокольникову, и не дал, сам взял. А насчет конца боев, пока не кончили - еще не конец. Патроны у них еще есть, мины есть, укрытия - будь здоров... Могут, несмотря на голод, еще неделю драться - вопрос воли! Я бы, например, на месте их командования каждого, кто руки поднял, своей рукой уложил и сам последним лег, а не сдался.
- Не каждый так на жизнь смотрит.
- А что за жизнь в плену, что в ихнем, что в нашем! - махнул рукой Зырянов.
- Значит, хорошо, что не все у них такие отпетые, как ты! Паулюс-то с пятнадцатью генералами сдался...
- Слух прошел, - тихо сказал Зырянов, - что ночью в армии Военный совет был, стоял вопрос, как с нашими фрицами быть после того, как Паулюс капитулировал: ждать, пока и эти с голоду лапки поднимут, или добивать? Говорят, только один наш Кузьмич голос поднял - ждать! И ему духу дали.
- К нам придешь? - прощаясь, спросил Синцов.
- Завтра плохо воевать будешь - приду нажимать, - усмехнулся Зырянов, - а сегодня навряд ли потребуется.
Они хорошо поняли друг друга, и Синцов продолжал думать об этом, возвращаясь в батальон и прислушиваясь к редкой стрельбе, доносившейся с переднего края. Что значит "продолжать активные действия", одновременно готовясь к завтрашнему наступлению? Все, снизу доверху, прекрасно понимают, что раз так, то сделаем вид и донесем, как положено, а на самом деле будем беречь себя к завтрему. Просто такая привычка сложилась - сами себя обманываем: раз начали, то считается, что наступаем все время, как заведенная машина. А на самом деле, хотя и не даем себе пощады, а все-таки день на день не приходится, передышки есть и будут, без них на войне не живут. И все умные это понимают, а вот если на дурака нарвешься, тогда, конечно, плохо!