Дважды мне посчастливилось видеть Нильса Бора собственными глазами. Дело было в Москве в 1934 году. Впрочем, «дело было» слова неверные

Вид материала

Документы

Содержание Академик Тамм Стефан Роаенталь (в воспоминаниях) Отто Фриш (в воспоминаниях)

Подобный материал:

• Овсем по небольшому, как говорится, совершенно случайному поводу: мне позвонил Юрий, 16.9kb.
• Берт Хеллингер порядки любв разрешение семейно-системных конфликтов и противоречий, 5363.89kb.
• Слово о казачьем роде, 2572.74kb.
• В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года, 8887.2kb.
• Должностная инструкция, 93.05kb.
• Евгений Романович Романов (настоящая фамилия Островский). Впреподавателях недостатка, 100.42kb.
• К. Бессер-Зигмунд «Магические слова.», 1621.92kb.
• К. бессер зигмунд магические слова, 1643.56kb.
• Примерная программа учебной дисциплины математика, 566.38kb.
• Конспекты занятий по обж, 119.97kb.

из безответных: МОЖНО ЛИ было что-нибудь сделать?

Через четыре дня, 25 сентября, в Лейдене, взяв с со­бою на водную прогулку обреченного Васика, Пауль Эренфест в лодке пытался застрелить сына, чтобы изба­вить его от всех грядущих мук. Но не та рука была — не убийцы. Он ранил мальчика. И тотчас вторым вы­стрелом казнил себя. И, к несчастью, не промах­нулся.

...Лодка и сын...

Могло ли Бору вообразиться, что года не пройдет, как и в его отцовстве сочетание этих слов обернется непо­правимой бедой и поселится в тех глубинах души — они есть у каждого, — откуда никаким разумным мыслям выхода не прорыть.

Будет 2 июля 1934 года.

За месяц до этого чернейшего дня Бор вернется вме­сте с Маргарет из первой поездки в Советскую Россию, где проведет четыре недели в «атмосфере грандиозного социального эксперимента» (как он выразится в разговоре с Игорем Евгеньевичем Таммом).

388

4 мая, накануне его приезда в Ленинград, академик А. Ф. Иоффе представит датского гостя читателям «Из­вестий»:

«Впервые приезжает в СССР Нильс Бор, руководитель мировой теоретической мысли в области физики... Трудно перечесть поток новых идеи и фактов, внесенных в науку Бором, его учениками и последователями. Здесь и глубочай­шие идеи о пространстве, времени и причинности, и не­бывалый сдвиг в учении о материи, свете и магнетизме...

В Ленинграде Нильс Бор, почетный член Академии наук СССР, прочтет в академии доклад на тему «Пространство и время в теории атома» и в Физико-техническом инсти­туте вместе со своим ассистентом Розенфельдом — четыре лекции о пределах справедливости квантовой механики. После .Л&нинграда Бор приедет в Москву, а затем примет участие в конференции по теоретической физике в Харь­кове.

...Для всей советской науки приезд Нильса Бора — боль­шое, радостное событие. Мы приветствуем его от всей души и надеемся, что, увидев воочию размах нашего строитель­ства... Нильс Бор сделается -нашим другом наряду с лучши­ми умами человечества».

Он в самом д«ле воочию увидит размах нового строи-теэьства, но не цифры его пленят, а нечто иное — чело­веческое. Академик Иоффе повезет его на ленинградский завод, где изготовлялась гигантская по тем временам тур­бина мощностью в 50 тысяч киловатт. И он выскажет свои мгечатления в интервью с московским корреспонден­том. Завизирует переданный редакции текст, а в три часа ночи, когда номер будет печататься, тревожным те­лефонным звонком из «Европейской» поднимет на ноги корреспондента и настоятельно попросит внести в ин­тервью «крайне существенную поправку». И тут обна­ружится, что все дело в одном упущенном слове: «нэйм-лих», — скажет Бор по-немецки. «Именно» — по-русски. Его восхитило особое внимание, с каким рабочие труди­лись над деталями для гигантской турбины: они знали, для чего именно вытачивают их! И потому пропуск этого слова «искажает смысл всего текста», — страдальчески скажет он в телефонную трубку... Только Маргарет и Ро-зенфельд не удивятся случившемуся.

И еще — Ландау, когда, опередив Бора, рассказ об этом ночном звонке доберется до Харькова. Двадцати-шестилетний глава только что возникшей теоретической школы при Харьковском физтехе тотчас узнает в безот­лагательном «нэймлих» черты учителя и рассмеется своим копенгагенским воспоминаниям. Эти же воспоминания и

389

Бор<ч заставят предпочесть поездку в Харьков другим маршрутам.

Они встретятся на приуроченной к приезду Бора дис­куссии так, точно не расставались. И, увидев, с каким несвойственным ему пиететом Ландау относится к гостю, кто-то из старых профессоров пожалуется Бору, что его ученик ведет себя неподобающе — «просто безобразни­чает». (Так, в физтехе ввели тогда пропуска, и Дау, вы­шучивая это нововведение, прикреплял свой пропуск сза­ди к воротнику, а затем шел через проходную спиной к вахтеру. Да и вообще...) Бор озабоченно согласится оте­чески поговорить с Ландау. И действительно сделает это. Он скажет укоризненно: «Так нельзя вести себя, Дау!» Но Дау незамедлительно спросит: «А почему?» И Бор за­думается. Начнет вышагивать по комнате удовлетвори­тельные доводы, не сумеет их найти и в заключение по­обещает серьезно обдумать этот интересный вопрос. И уедет из Харькова, не найдя ответа *.

Словом, останется после его отъезда изустный фольк­лор, чуть окрашенный в тона-обязательной «профессор­ской чудаковатости». Однако останется в памяти и дру­гое — главное: его стремление уловить особые черты в психологии научного творчества, когда исследователь чув­ствует себя в лаборатории еще и участником созидания общества, основанного на плановых началах; когда ис­следователь, подобно ленинградским турбинщикам, знает, «для чего именно» трудится он. Не в этом ли и вопло­щается тимирязевский идеал слияния «науки и демокра­тии»? Бор будет спрашивать об этом своего дорожного спутника Тамма в той раздумчиво-утвердительной инто­нации, которая сама содержит положительный ответ... Запомнится и его ветвистая защита новой философии природы от догматических кривотолков философов-меха­ницистов... И запомнится его непреходящая тревога за будущее рода человеческого в дни, когда злокачественная опухоль фашизма начала разрастаться в центре Европы.

Академик Тамм: ...Я никогда не забуду разговора с Бо­ром в поезде Харьков — Москва. Да, да, конечно, это был 34-й год, потому что Гитлер незадолго до того пришел к вла­сти. Помню, мы стояли у окна и смотрели в мирные зеленые поля, и вдруг Бор сказал: «Самая страшная опасность для

человечества — фашизм. Против него должны объединяться все прогрессивные силы, даже если они между собой в чем-нибудь и несогласны...» *

А ленинградцам запомнится, как Бор попросил ака­демика Иоффе обязательно повезти его к Ивану Петро­вичу Павлову — не ради лицезрения прославленных обезьян Рафаэля и Розы, а ради беседы со старым ученым о главном, что его, Бора, тогда волновало: о научном обосновании отсутствия у людей непреодолимых расово-национальных различий.

Бор не раз будет обращаться к этой теме и в разгово­рах с нашими физиками. А они, разделяя его последова­тельный и безоговорочный интернационализм, будут вме­сте с тем внушать ему более широкий взгляд на фашизм:

разве не согласен он, что расовая проблема не единствен­ный аспект политики нацистов, принявших на себя роль авангарда европейской реакции в борьбе против «красной опасности»? Разве не поэтому всюду, не исключая Дании, социал-шовинисты так охотно вторят антикоммунистиче­ской истерии Геббельса и не отказывают гитлеризму даже в открытой поддержке?.. Проникнется ли таким понима­нием Бор? Сполна едва ли: он надолго, если не навсегда, сохранит многие иллюзии своего привычного гуманизма вообще и будет так же привычно мыслить глобальными представлениями о добре и зле, о друзьях и врагах чело­вечества... И, как в дни прихода Гитлера к власти, будет еще жестоко ошибаться в оценках происходящего. Но и не будет, к его чести, упорствовать в своих заблуждениях, когда действительность скажет более суровое слово, чем он ожидал.

В тех беседах с нашими физиками он однажды упо­мянет среди первых жертв гитлеризма Пауля Эренфеста. Да, к трагическим причинам, ускорившим его гибель, Бор прибавит еще и эту: отчаяние Эренфеста, убежденного, что преступления нацистов в Германии безнаказанно будут шириться с годами.

Вместе с Иоффе будет Бор вспоминать черты неповто­римости в образе их общего друга. И сквозь печаль про­рвутся рассказы веселые — из тех, что облегчают живу­щим переживание утрат. Среди прочего Маргарет расска­жет, как «бедный Пауль» умел укрощать даже Паули...

* Из беседы автора с академиком И. Е. Таммом — 7 марта 1969 года, Москва.

391

Случилось, что они вдвоем оказались в кабинете Нильса. Как всегда, возник спор. Паули нервно ходил из угла в угол, а Бор против обыкновения сидел неподвиж­но. В конце концов он с досадой сказал, что хождение Паули его утомляет. «А что, собственно, тебе не нравит­ся?» — спросил Паули на ходу. Эренфест опередил Бо­ра с ответом: «Нильсу не нравится, что ты возвра­щаешься!»

Бор рассмеется вместе со всеми. Потом молча поду­мает: «Если бы возвращались ушедшие!»

...По дороге домой — в последних числах мая — он и Маргарет будут жалеть, что с ними не было в России Кристиана. Они давно решили, что в далекие загранич­ные поездки надо брать с собою мальчиков. По очереди. Очередь Кристиана была первой. Но той весной он кон­чал гимназию Ханны Адлер — ему предстоял ответствен­ный выпускной экзамен, дававший право осенью стать студентом. Пришлось оставить его дома — до следующего раза.

Пройдет еще месяц. Будет понедельник, 2 июля, когда блистательно сданный экзамен останется позади и отец возьмет с собою сына в традиционное плаванье на ма­ленькой яхте по взморью, где «доля бесконечности, — помните? — дается нам в обладанье». Будет празднич­ным этот поход на «Чите», заранее обещанный Кристиа­ну, уже умелому рулевому. Вместе со своими давними друзьями, совладельцами яхты, химиком Бьеррумом и хирургом Кивицем Бор будет управлять парусами. Но в штормовой непогоде крутая волна лизнет по корме, и в первое мгновенье никто не заметит, как смоет она руле­вого, а он не позовет на помощь, уверенный в своих си­лах. А в следующее мгновенье будет уже поздно. По-ви­димому, его ударит о борт, и он безгласно пойдет ко дну. И, бросившись к борту, отец уже не увидит его в волнах. А парусник уже отнесет от гибельного места, и это бес­конечное мгновенье будет едва ли не единственным за целую жизнь, когда чувство Бора, не спросясь, обгонит страшное понимание происшедшего, и он рванется к воде, но, на счастье, сильные руки Бьеррума и Кивица сумеют удержать его от безумства и отшвырнут назад...

Втроем они будут кружить на месте беды, веря и ве­руя, что где-то тут мальчик борется с волнами, и они

392

вот-вот услышат его призывный голос и поспешат ему на помощь.

А потом по морю будут рыскать спасательные лодки и рыбаки будут забрасывать сети, но тела Кристиана ни­кто не найдет.

Будет чернейший вечер в жизни Маргарет,, когда ее Нильс вернется домой один и на его помертвевшем лице она сразу прочтет немыслимый ответ на свое беспечно домашнее «а где же Кристиан?».

...Только через семь недель — 26 августа — они со­берут всех, кого любил Кристиан и кто любил его. И Бор найдет наконец силы произнести поминальные слова. И у всех, начиная с десятилетнего малыша Эрнеста и кончая семидесятипятилетней бабушкой Ханной, начиная с детских однокашников Кристиана и кончая его взрос­лыми друзьями-художниками, — у всех перехватит гор­ло, когда они услышат тихое:

— ...Мы говорим нашему мальчику «прощай» и «спаси­бо» от всего нашего очага...

Потом пройдут еще три месяца, и 25 ноября 34-го го­да — в день, когда Кристиану исполнилось бы восем­надцать лет, — это простое ПРОЩАЙ (мы остаемся жить без тебя) и СПАСИБО (за то, что ты был среди нас) снова прозвучит в стенах Карлсберга: будет проис­ходить церемония присуждения основанной Ханной Ад­лер ежегодной стипендии имени Кристиана для поддерж­ки нуждающихся даровитых юношей. И Бор произнесет второе поминальное слово.

Вместе с первым оно составит скорбную апологию сына, Бор издаст ее — белая тетрадь в белом конверте — для близких и друзей. И в последующие годы она будет вручаться как напутствие каждому, кто получит стипен­дию Кристиана.

...А на Блегдамсвей, как это уже раз навсегда пове­лось, появлялись все новые молодые лица. В том году их череда даже заметно удлинилась. Рядом с Институтом теоретической физики — торцом к опушке Фёллед-пар-ка — закончилось строительством такое же скромное зда­ние университетского Института математики, и теперь еще у Харальда Бора завелось пристанище для молодых исследователей.

393

Внутренний переход связал оба здания, и близость директорского кабинета Харальда с первых дней стала отрадой для Нильса — точно возвращением к их отро­ческой поре.

Стефан Роаенталь (в воспоминаниях): Часто я бывал свидетелем того, как посреди разговора, когда обсуждался какой-нибудь важный шаг, Нильс Бор вдруг покидал комна­ту, коротко объявив: «...мне нужно перекинуться словом с моим братом», и отправлялся в Математический институт. Или, напротив, Харальд Бор, бывало, являлся к нам и вы­сказывал свою точку зрения, расхаживая по комнате, не­много сутулый, с неизменной сигарой во рту и ладонями, засунутыми в задние карманы брюк...

Эта ранняя сутуловатость Харальда... — она втайне тревожила Нильса. Что с того, что они оба приближались к пятидесяти! Не сгибала ли Харальда та застарелая бо­лезнь, что сидела в нем с молодости и обрекала на щадя­щую диету? Неясная это была болезнь. И в ту трудную осень Нильс чаще и настойчивей, чем это бывало прежде, внушал чрезмерно неунывающему брату заповеди благо­разумного поведения. И Харальд той осенью его не вы­шучивал — понимал, что это было эхо 2 июля.

Оно долго отдавалось на Блегдамсвей. По-разному. Перенесенная, как и в прошлом году, на осень очередная встреча копенгагенцев на этот раз состояться вообще не могла. Бор держался нелюдимо. Начинающий американ­ский теоретик, впервые переступивший порог института 5 сентября, Джон Арчибальд Уилер потом вспоминал:

«Сентябрь 1934 года был печальным временем для при­езда в Копенгаген... Трудно было любому из нас выискать счастливую возможность поговорить с Бором...»

Меж тем так нужно было поговорить!

О чем? Да, разумеется, о новом золотом дне для мо­лодых исследователей — обо всем непонятном в поведе­нии атомного ядра. У Джона Уилера, когда подошла к концу его работа по ядерной физике у Грегори Ьрейта в Мэдисоне, была свобода выбора наилучшего места для за­граничной стажировки. Привлекал Кембридж, откуда два года назад явился миру нейтрон. Привлекал Рим, откуда только-только начали просачиваться вести о странностях во взаимодействии ядер с медленными нейтронами. Но он поехал не к Резерфорду и не к Ферми.

«Я написал Национальному совету по исследованиям, что хотел бы поработать у Бора, ибо он умеет заглядывать

394

в завтрашний день еще не решенных физических проблем более глубоко, чем кто бы то ни было другой...»

Хотя Бор к тому времени еще не сделал для физики ядра ничего обнадеживающего (скорее наоборот, своим затянувшимся отрицанием сохранения энергии при бета-распаде посеял смуту), это было очень проницательно — именно с ним связать свои надежды теоретика.

Они стали оправдываться в следующем году, 1935-м, когда время растворило внутреннее оцепенение Бора и его нелюдимость прошла;

когда он вновь начал появляться в библиотеке, где ти­шина часто нарушалась игрой в пинг-понг, брад в руки не книгу, а пробковую ракетку и со сноровкой не по воз­расту переигрывал всех подряд, так что «нельзя было припомнить случая, — по словам Отто Фриша, — чтобы кто-нибудь его победил»;

когда он снова стал заходить к экспериментаторам, и охотно предлагал им свою помощь, и однажды даже успел с неосторожной услужливостью передвинуть хруп­кий счетчик Гейгера раньше, чем Фришу удалось его остановить, и под «отвратительный треск гибнущего при­бора обескураженно выбежал из лаборатории»;

когда последние физические новости сызнова начали властвовать над его воображением, а те, что доходили из Рима, сумели даже настолько его взбудоражить, что вес­ною он послал туда молодого Кристиана Мёллера с пору­чением разузнать «детали озадачивающих результатов Ферми»;

когда почти одновременно новая атака Эйнштейна, предпринятая им вместе с молодыми теоретиками Подоль­ским и Розеном, вновь пробудила в душе Бора боевой дух былых брюссельских баталий и заставила его сразу при­няться за ответ на статью трех «Можно ли считать кван-товомеханическое описание физической реальности пол­ным?». Конечно, он отвечал: «Можно!»

Словом, надежды Уилера начали сбываться, как толь­ко Бор снова обрел себя.

Однако к тому времени девятимесячная стажировка американца окончилась. Хоть он и успел достаточно близ­ко познакомиться с Бором, но слишком ранний отъезд из Копенгагена не позволил Уилеру воочию увидеть, как од­нажды в зимний денек на исходе 35-го года Бор действи­тельно сумел заглянуть в будущее ядерных проблем глуб­же других. А то был редкий случай, когда взрыв пони-

395

мания и вправду произошел прямо на глазах у окру­жающих.

Не случайно на исходе года. Весь год на Блегдамсвей нарастала нейтронная лихорадка. Уж очень соблазнитель­ны были ядерные эксперименты с нейтронами.

...В 20-м году, предсказывая существование нейтральных частиц, Резерфорд предупреждал, что их нельзя будет со­брать и удержать в сосуде — любые стенки окажутся для них прозрачными. Он думал о простой вещи: лишенные за­ряда, они не будут чувствовать барьера электрических сил внутри атома. И смогут легко проникать в ядро. Даже са­мые медленные из них.

И все-таки полная прозрачность ядер для нейтронов бы­ла иллюзией. Да иначе и быть не могло бы: эти частицы вместе с протонами формировали ядра благодаря не элек­трическим, а иным — еще не изученным — силам взаимно­го притяжения. (Сразу после открытия нейтрона в 32-м году это поняли — почти одновременно и независимо друг от друга — теоретики разных стран: Вернер Гейзенберг в Гер­мании, Дмитрий Иваненко в России, Этторе Майорана в Италии...)

Словом, ядерные силы могли задерживать легко прони­кающий извне нейтрон. Но .с какой вероятностью? И с ка­кими последствиями? Все хотелось знать. Это сулило разгад­ку структуры атомной сердцевины.

Соблазн нейтронных экспериментов возрастал из-за их доступности. Никаких дорогостоящих ускорителей. Хоро­ший источник нейтронов был по карману даже небога­той лаборатории: немножко радия и несколько граммов бериллиевого порошка. Альфа-частицы радия выбивали из ядер бериллия нейтроны. А дальше ставились нужные для бомбардировки мишени. Так работали тогда пионеры ядерной физики всюду — у Резерфорда в Кембридже, у Жолио-Кюри в Париже, у Иоффе в Ленинграде...

А главное, у Ферми в Риме, где впервые догадались нейтроны замедлять. Это увеличивало вероятность их за­хвата ядрами мишени: провзаимодействовать с нетороп­ливой частицей больше шансов, чем с быстролетящей. Такое замедление уж и вовсе ничего не стоило: довольно было нейтронам пройти через слой воды — там в столк­новениях с подобными им по массе водородными ядра­ми — протонами — они растрачивали свою энергию.

В общем, был бы радий! Остальное требовало терпи­мых расходов.

Приближалось 50-летие Бора. 7 октября.

Молодые остроумцы решили завести новую традицию на Блегдамсвей, как бы в продолжение «Фауста» 32-го го-

396

да: к каждой круглой дате учителя выпускать рукопис­ный журнал «Шуточная физика». Вот сейчас — к полу­вековому юбилею — № 1. А № 2 — к 60-летию. № 3 — к 70-летию. № 4... № 5... И ТАК ДАЛЕЕ... Это было по­желанием бессрочной жизни их юбиляру. А заодно и са­мим себе, пока еще двадцатилетним и тридцатилетним. Видимо, Леон Розенфельд был на сей раз главным в но­вой ударной бригаде, а Пит Хейн и Отто Фриш, хорошие карикатуристы, — его соратниками. И первый номер удался. (Его цитируют физики до сих пор.)

А старые друзья Бора — ветераны института — реши­ли приготовить юбиляру другой подарок. Более веще­ственный.

Отто Фриш (в воспоминаниях): ...Хевеши обратился к датскому народу с призывом собрать 100 тысяч крон, чтй-бы преподнести Бору в день его рождения ПОЛГРАММА радия!

7 октября 35-го года Бор получил в подарок 600 мил­лиграммов драгоценного излучателя альфа-частиц. Разде­лили подарок на шесть равных частей и создали шесть одинаковых источников нейтронов. В этом участвовал весь институт. Доктора философии европейских универ­ситетов вместе с магистрами и лаборантами толкли берил­лий в ступке — легкий, но дьявольски твердый металл. То была работа как раз по плечу теоретикам: тут они ни­чего не сумели бы сломать или испортить. Разве что мог­ли отравиться бериллиевой пылью. Однако об этой угрозе тогда никто не подозревал, и, может быть, поэтому обо­шлось без несчастий. Словом, Отто Фришу — ответствен­ному за источники нейтронов — помогали все. День за днем. Это оттого, что теоретиков лихорадило еще больше, чем экспериментаторов. Проходили и не выдерживали ис­пытания их уже устоявшиеся представления...

...О вероятностях разных событий, возможных при столк­новении атомного ядра с налетающей частицей, физики разговаривают на зримом геометрическом языке: они ввели наглядный образ — СЕЧЕНИЕ события.

Частица летит к ядру, как пуля к мишени. Поразит или не поразит? Шансов тем больше, чем больше мишень. Срав­ненье поперечных сечений — это сравненье вероятностей успеха.

Но содержательность этого образа не в его точности, а напротив — в условности. Ядра не безучастные мишени. Микрочастицы не безучастные пули. Тут происходят мудре­ные взаимодействия. Одни — легко, и потому часто. Дру­гие — трудно, и потому редко. И хотя геометрические раз-

397

меры ядра все те же, а д&ло выглядит так, будто для одних частиц и событий у ядра маленькое сечение, а для дру­гих — большое.

Однако как раз для захвата нейтронов ничего особенно­го не предвиделось. В духе старого предсказания Резер-форда ожидалось, что и быстрые и медленные нейтроны бу­дут «видеть» сердцевину атома примерно в ее натуральную величину. А преимущество медленных — то, что их легче захватить на лету, — не очень меняло такую оценку.

Меж тем в римских опытах «мальчиков Ферми» — Амальди, д'Агостино, Понтекорво, Разетти, Сегрэ — по­степенно открылась фантастическая картина: когда на тяжелые ядра тихо падали медленные нейтроны опреде­ленных энергий, эти ядра словно раздувались для них в непомерные шары («апельсины», — острил Ферми). Веро­ятность захвата таких избранных нейтронов резко возра­стала.

Отчего же именно они приходились ядру по вкусу? Квантовое объяснение было наготове: очевидно, каждый такой нейтрон приносил с собою как раз столько энергии, сколько надобно было ядру, чтобы подняться по своей энергетической лестнице на новую устойчивую ступеньку. Это лишний раз доказывало существование такой лестни­цы не только в атоме, но и в атомном ядре!

И конечно, возбужденное ядро стремилось освободить­ся от избытка энергии и прийти к наибольшей устойчи­вости — свалиться внлз по лестнице разрешенных уров­ней на самую нижнюю ступеньку. В атоме это стремле­ние заставляло электроны падать поближе к ядру и обна­руживалось в излучении квантов света. А что и куда па­дало в ядре?

Иногда и там происходило нечто похожее: ядро осво­бождалось от возбуждения, излучая невидимый свет — гамма-кванты. Но часто ядра избавлялись от избытка энергии и совсем по-другому. Там открылись иные воз­можности. О них давала знать радиоактивность: ядра вы­брасывали разные частицы.

Словом, квантовая лестница была в ядре устроена явно иначе, чем в электронных владениях атома.

Там, в атомной сердцевине, вершились сложные и темные события. Состоящие только из протонов и нейтро­нов, ядра вдруг исторгали вчетверо более тяжелые аль­фа-частицы или почти в две тысячи раз более легкие электроны. Ядра выбрасывали при распаде то, чего в них раньше вовсе и не было. Там работала незримая лабора­

тория, где варились первоосновы материи. И как была устроена эта лаборатория да как происходили в ней ядерные реакции, не понимал никто. Бор не являл собою исключения.

«Действительно, мы должны сознаться, — написал он тогда, — что нет у нас никаких оправданий даже для про­стого предположения, что внутри ядра существуют те ча­стицы, какие высвобождаются при его разрушении».

Не только классическая физика, но и квантовая с та­кой чертовщиной еще не встречалась!

Вот и тяжелое ядро, возбужденное захватом медлен­ного нейтрона, оно могло приходить к устойчивости раз­ными путями, начиная от излучения гамма-кванта и вплоть до...

Ради этого-то ВПЛОТЬ ДО, открывшего через пять лет АТОМНЫЙ ВЕК, и длится здесь рассказ о нейтронной ли­хорадке 35-го года на Блегдамсвей. Экспериментаторам предстояло обнаружить, а теоретикам осмыслить никем не предвиденный вариант распада возбужденных ядер урана:

их развал на две почти равные части с выделением огром­ной энергии.

Как позже прояснилось, уже в римских опытах ура­новые ядра демонстрировали этот вариант распада. Он мог быть открыт уже тогда! Да только никому из теоре­тиков не приходило в голову, что такая малость, как за­хват медленного нейтрона, способна привести к столь грандиозному микрособытию, как раскалывание тяжелого ядра пополам. Не действовал ли тут какой-то заслоняю­щий даль психологический барьер? Похоже, что так...

Еще короток был век ядерной физики. Но уже доста­точно длинен, чтобы в ней произошло неизбежное: сло­жились и окрепли заведомо упрощающие действитель­ность убеждения. И было среди них подкупающее яс­ностью, бытующее и сегодня (хотя, конечно, не у физи­ков) картинное представление о судьбе ядра, столкнув­шегося с меткой частицей: прилетевшая пуля попадает в одну из ядерных частиц и выбивает ее прочь...

Не только в 35-м году, но и позже Бор с огорчением замечал, что эта картина еще жива в теории.

«Рассматривая столкновения, обычно предполагают, что превращение атомного ядра состоит по преимуществу в пря­мой передаче энергии от падающей частицы к какой-нибудь из частиц исходного ядра и оттого-то сопровождается выбра­сыванием последней». .