Редакционная коллегия
| Вид материала | Документы |
СодержаниеСтранное происшествие Исполнен долг, завещанный от бога Русским выпивка нужна |
- Редакционная коллегия: Т. Б. Мильруд (гл ред.), С. Д. Дробышевская (составитель) Скажи, 613.91kb.
- Е. Ю. Прокофьева редакционная коллегия, 868.19kb.
- Е. Ю. Прокофьева редакционная коллегия, 7181.6kb.
- Редакционная коллегия серии сборников документов Великая Отечественная война 1941 -1945, 9829.4kb.
- С. С. Алексанин Редакционная коллегия, 495.39kb.
- Редакционная коллегия серии сборников документов великая отечественная война 1941-1945, 7950.74kb.
- M 5(1), 9663.74kb.
- Вселенная Учитель, 3306.02kb.
- Редакционная коллегия, 116.47kb.
- Н. Н. Карнаухов Редакционная коллегия, 2238.49kb.
Насквозь и подчеркнуто автобиографическая, дневниковая, вписанная в полную драматизма историю России, историю ее духовной жизни, книга В. Баевского оказалась вполне созвучна «Людям и положениям» Пастернака с его идеей обозначить важнейшие этапы своего духовного и творческого становления, ознаменованные знакомством с выдающимися людьми ХХ века (пастернаковским людям у Баевского соответствуют поэты и филологи, а положениям – события).
Отличительной чертой прозы Баевского является эмоциональная сдержанность. На фоне этой общей сдержанности автор позволяет себе редкие и удивительные по своей поэтичности лирические всплески. Не удержусь, чтобы не привести несколько примеров. Вот налет вражеских бомбардировщиков описывается как грандиозная фуга:
Басы, баритоны, тенора мужского хора звучат то гармоническими аккордами, то диссонансами.
Баритонами гудят «Юнкерсы-87». Оживленно хлопают теноровые подголоски зениток. Их перекрывают басы бомб.
Контрапункт ночной бомбежки.
В гигантском концертном зале темно и страшно. Идет воздушный налет на Фастов. Эшелон вагонов третьего класса, едва покинув Киев, завяз здесь всеми своими колесами.
За окном становится светло, и вагон вдруг вздрагивает от злобного взрыва. Это уже бас профундо. Звенят и хрустят стекла.
А вот движение поезда:
Кажется, поезд выпутался из полуразбитых дорог, туго-натуго завязанных железным узлом. Он постепенно прибавляет ходу навстречу набегающему издалека новому дню. Тромбоз предотвращен. Мощный паровоз со своими вагонами по капиллярным сосудам железнодорожных веток вырывается наконец на магистраль. Дороги гонят венозную кровь составов с запада на восток и артериальную кровь воинских эшелонов с востока на запад.
Особенностью стиля Баевского является столкновение на небольшом участке текста эпического размаха и глубоко личного, интимного:
Вторая мировая война была в разгаре, рушились государства, шли на дно линкоры, разбивались самолеты, люди живьем горели в танках, задыхались в газовых камерах лагерей уничтожения, гибли и сдавались целые армии, родные и близкие ушли на фронт, – а Ржавого занимали длинные брюки. Суетен он был.
Баевский умело пользуется приемом остранения, при котором событие изображается подчеркнуто необычно, как в первый раз увиденное, впервые или по-новому осознанное. Самая благодатная тема тут – детство, взгляд на мир с точки зрения ребенка:
Если вспомнить любой день ранней детской жизни Ржавого, то окажется, что папа либо собирается в командировку, либо пребывает в очередной командировке, либо только что вернулся. Это было одно из самых употребительных и одновременно одно из самых непонятных слов. Никто, в том числе сам папа, не мог разъяснить его значения. Люди ездили в Харьков, в Каменный Брод, на дачу, а папа ездил в командировку. <…> Однажды папа взял с собой в командировку жену и сына. Кубик купе оказался отделан темно-красным деревом и медью. Медь сверкала. В нарядных зеркалах – одно вделано в дверь, другое в стену – отражался свет матового плафона. Вкусно пахло чистотой. Перед мальчиком открылось невиданное зрелище: два дивана приделаны к стене один над другим. К верхнему ведет лестница. Против них массивный, темно-красного же дерева, с медной отделкой, с кожаной спинкой и таким же сиденьем, стул. Настольная лампа. Лампочки в изголовьях диванов. Ржавый мигом устроил иллюминацию. Пепельница вделана в стенку. Да тут можно всю жизнь провести, так все удобно и уютно. На полу толстый красноватый ковер. Ржавый открыл дверь в соседнюю комнату и обмер. – Ма, ты посмотри. Уборная и ванная вместе. Сделал что тебе надо и тут же вымыл руки. Никуда ходить не надо, не то, что у нас дома. – Проводник принес чай в тяжелых подстаканниках и пакетики сахару-песку. Ложечки позвякивали о стенки стаканов, как языки колокольчиков. Вот что такое командировка.
А вот тот же прием в предельно обнаженном виде, но уже средствами стихотворной речи:
СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Не вырвали ему зуб – просто его оторвали от зуба.
Он не постригся – его отрезали от волос.
Не цветы обесцветились, а он стал дальтоником.
Не сын его ушёл от жены – просто жена его сына
осталась без мужа.
Не он эмигрировал – родина его изгнала.
И не он умер, а звёзды умерли для него.
Проза Баевского подчеркнуто фрагментарна, что отражает общую тенденцию ХХ века к дроблению крупной романной формы. Все эти осколки составляются, как части головоломки, в объемную картину человеческой жизни, в которой, будто вспышками молнии, высвечиваются крупным планом отдельные периоды жизни, целые ее области, лица. В основе лежит хронологическая канва. «Сны моего детства» – раннее детство, первые соприкосновения с людьми-эпохами (В. Мейерхольд, Ю. Олеша); «Ржавый» – отрочество, становление характера, знакомство с жестоким миром, проверка на жизнестойкость; «ШАД» – юность и зрелость, создание своего автономного и альтернативного окружающему мира-государства. «Последний перипатетик» – юность, встреча с Учителем, профессиональное определение, наука. «Счастье» и «Письмо, или Между правдой и молчанием» – обзор всей жизни вплоть до преклонных лет (тоже по граням жизни: наука, семья, языки, Бог; этапы жизни как освоение «своего» «художественного пространства»: Донбасс, Смоленск). Но это уже не выхватывание вспышками случайных эпизодов, а глубоко осознанный отбор чего-то самого важного и драгоценного.
Счастье представляется мне в виде мгновенных драгоценных вкраплений в руду жизни. Есть едва различимые совсем мелкие блёстки. Есть покрупнее. Обычно они располагаются россыпями. Время – сито, которое их просеивает. Я подвергаю мою жизнь литофациальному анализу, и что же я вижу? То, что тогда казалось счастьем, теперь заставляет меня удивляться моей былой наивности. Ужасаться, из какой массы тяжёлой дурно пахнувшей руды приходилось выковыривать едва заметные вкрапления счастья, так что себестоимость счастья оказывается несоразмерно высока. Основное количество мелких блёсток счастья – все эти закаты на берегу моря, укутанные в тёплый ароматный воздух, сменяемые бархатной тьмой с лунной дорожкой, дрожащей на поверхности воды; женщины и терпкий запах плоти; друзья; любовь и признательность учеников; достававшиеся с неимоверным трудом потрясавшие душу книги – старообрядческие рукописные с полуистлевшей бумагой, первоиздания классиков XVIII – XIX веков; остро пахнущие типографской краской книги наших проклятых поэтов; тамиздатский «Доктор Живаго» по-французски; амплуа вратаря футбольной команды; книги, написанные мною самим; шахматы, причём звание кандидата в мастера по шахматам представлялось тогда значительно соблазнительнее учёной степени кандидата филологических наук – всё это и невообразимо многое другое уже просыпалось сквозь ячейки сита. И что же в нём осталось? Четыре самородка.
Основная особенность поэтики автобиографизма у Баевского – это стремление снова и снова сказать об одном и том же – собственной жизни – каждый раз новыми средствами.
В «Снах моего детства» настолько дорогие сердцу воспоминания, что уже не верится, что это явь, воспроизводятся через прием сна – почти мистического, несущего какое-то высшее откровение. Прием сна здесь оправдан и тем, что эти воспоминания не были своевременно зафиксированы автором в документе – дневнике, поэтому все описанное то ли было, то ли нет.
В «Ржавом» повествование от первого лица сменяется отстраненным третьим. В этой главе сконцентрированы наиболее смелые эксперименты в области повествования. В основе всей главы, местами всплывая на поверхность, местами уходя в глубину, лежит мифологический пласт – не олитературенный миф, а миф как древнейшая форма человеческого сознания. В подтексте «Ржавого» усматривается обряд инициации – посвящение подростка во взрослую жизнь. Крупнейший отечественный исследователь русского фольклора В. Я. Пропп замечательно показал, что этот обряд отразился в жанре волшебной сказки, которая, в свою очередь, послужила моделью для большинства авторских повествовательных произведений. Герой меняет место жительства, осваивает новое для себя пространство, знакомится с его обитателями, их «свычаями и обычаями», стремится стать своим. Вот он получает прозвище, которое вытесняет имя и отражает его сущность. Ржавый – не просто ‘рыжий’, но и ‘измененный под воздействием внешней среды’, ‘состарившийся раньше времени’. Здесь играет роль даже неблагозвучие прозвища, его труднопроизносимость. Вот он ценой нелегких испытаний учится быть вратарем, узнает принятый в данном сообществе заветный, «магический» жест и соответствующее ему приветствие: «Рот фронт!»
Не дружеское объятие, даже не энергичное размашистое мужское рукопожатие – любимый жест Ржавого.
Рука, согнутая в локте, так что играет бицепс, тесно прижатая к корпусу, вскинувшая кулак на уровень плеча и развернувшая его вперед запястьем, – интернациональный жест всех антифашистов предвоенных времен – вот его любимый жест на всю жизнь. <…> Рот фронт, дядя Гриша. Рот фронт, Вовка. Рот фронт, Юзик. Рот фронт, Севка. Рот фронт, Калик. Рот фронт, Виля. Рот фронт, Валентина Марковна. Рот фронт, товарищ Эрнст Тельман. Рот фронт, товарищ Матэ Залка – генерал Лукач.
Рот фронт!
Близость к обряду прослеживается в обращении к многократным повторам и амплификациям (перечислительным рядам), придающим стилю свойства заклинания:
Скоро Ржавому <…> предстояло научиться играть в ножик, не плакать, когда давали по сопатке и пускали юшку, таскать у мамы мелочь и проигрывать ее в коцы (так называлась несколько усложненная игра в орлянку), отчаянно матерясь, брать мяч в ногах у форвардов соседнего двора, так что они летели через тебя, и не плакать, когда из рассеченной надвое губы хлещет эта самая юшка, и испытывать при этом приливы счастья, лазать через забор на киностудию и не плакать, упав с клена с уровня второго этажа. Главное – не плакать. А это бывало труднее всего. И труднее трудного было не плакать, прощаясь с отцом.
В контексте инициации стоят и многочисленные табу и нарушения запретов, за которые приходится платить дорогой ценой (особенно показательна тут подглавка «Настроение у ребят?»), и многократные попытки выполнить задания старших (принести кипяток во время короткой стоянки поезда), и сочинение первых стихов, и встреча лицом к лицу с фашизмом, и первые потери близких, и рождение первой молитвы. Результат – символическая смерть себя прежнего и второе рождение себя нового: «Не стало друзей Ржавого, не стало и его самого. Такого, каким он был».
Когда речь заходит о том, что вызывало у героя наиболее сильные потрясения, о том, как жизнь горячо дышала ему в самое лицо своим смертельным дыханием, меняется и способ повествования. То это подчеркнуто отрывочное повествование в подглавке «Настроение у ребят?». Герой с товарищем отпрашиваются из пионерского лагеря и, ведомые острым чувством голода, нарушают строжайший запрет собирать яблоки в частных садах. Их избивают до полусмерти. Воспаленное сознание покалеченных голодных детей, впадающих в бред, отражается и на фрагментарном изложении, граничащем под конец с сюрреализмом. То читатель погружается в неделимый поток речи, остраняющий очередное потрясение героя – арест отца (подглавка «Поздравляем праздником»). Такой способ сплошного повествования, без абзацев и графических выделений, имитирует трудность для ребенка выделить главное, осмыслить происходящее, а также соотносится с телеграфным стилем. Название главке дает грустный жизненный анекдот о ночной телеграмме, полученной родственниками Ржавого. Этот эпизод особо оттеняет факт потери Ржавым отца. Отметим, что в обоих случаях автор играет на контрасте оптимистичного, мажорного названия подглавок и их страшного содержания.
Глава «ШАД» по содержанию представляет собой нечто обратное инициации. Это не посвящение героя в чужой мир, а сознательное создание своего собственного, альтернативного окружающему. Безусловно, это игра, но это игра, далеко выходящая за рамки детства и строящаяся по принципу не вполне осознанной поначалу оппозиции ХХ веку и советскому режиму. Это было государство для посвященных, со своим языком, флагом, «печатным органом»-летописью, пристрастием к шахматам, спорами об этике, науке, политике, особыми межличностными отношениями. Феномен создания альтернативного государства в государстве, выдержавший проверку десятилетиями, требует и особого изложения. Баевский находит оригинальное решение, соединяя, казалось бы, несоединимое: художественную, мемуарную прозу – и научное исследование того, что в ней описывается, с точки зрения энтологии, социологии, культурологии, литературоведения. Так «ШАД», как и следующий за ним «Последний перипатетик» (рассказ об Учителе, повлиявшем на формирование автора как ученого), становятся связующим звеном между первой и третьей частями романа.
Вместе с тем, «Последний перипатетик», «Счастье» и «Письмо» представляют нам героя-филолога, сделавшего литературу своим жизненным поприщем (и в качестве профессора литературы, и в качестве писателя). Так они готовят читателя к восприятию второй части – «Поэты».
«Счастье» и «Письмо…», завершающие первую часть романа, отражают стремление в очередной раз, не повторяясь, сказать об уже сказанном, подвести ему итог, выделить самое главное – то, с чем человек подходит к Последнему Порогу, что он предъявит Всевышнему, с чем рассчитывает остаться в памяти живущих. Этой задаче служит принцип вдумчивого отбора «драгоценных самородков» в «Счастье» и принцип четкой рубрикации по различным сферам жизни в «Письме». В двух последних главах усиливается коммуникативная составляющая романа (в этом смысле очень показателен выбор жанра письма для шестой главы). Повествование отчетливо обращено к читателю, редактору (издателю) и Богу.
«Стихотворения двух тысячелетий» повторяют и варьируют темы всей первой части, но уже средствами лирики. Для них характерна та же, что и в прозаической части, хронологическая составляющая, подчеркнутая дневниковость. Они обрамлены двойным прозаическим кольцом (кроме текста первой и второй частей, это еще предисловие и послесловие непосредственно к стихам). Перечисленные черты, к которым можно прибавить многочисленные посвящения и эксперименты с поэтической формой и жанром, роднят эту книгу стихов с поэтическими книгами у старшего поколения модернистов. Сам же способ сочетания прозы и стихов в одном произведении, безусловно, ведет к традиции «Доктора Живаго» Пастернака.
Если в первой части романа герой-повествователь разными способами, в прозе и стихах, рассказывал большей частью о себе, то во второй и третьей частях «я» отступает на второй план, превращаясь в персонажа, выдвигая в центр повествования «другого» в качестве героя. Герои этой части не просто пересекались с автором на его жизненном пути, они, каждый по-своему, становились его духовными векторами. В «Поэтах» и «Филологах» история одной человеческой жизни вливается в историю русской поэзии и в историю отечественной науки. Поэтому книга, названная «Романом одной жизни», приобретает полифоническое звучание.
Вторая и третья части романа посвящены поэтам и ученым, покинувшим наш мир. Это своеобразный «Некрополь». И все же роман закачивается темой бессмертия. Герой смертен, как любой человек. Но поэт, но ученый оставляют после себя нечто нетленное – Слово и Мысль. Поэтому последняя глава книги, рассказывающая о выдающемся ученом-филологе академике М. Л. Гаспарове, и книга в целом завершаются словами «началось бессмертие». Так, «Роман одной жизни», пройдя испытание бездной смертей, устремляется в жизнь вечную.
Исполнен долг, завещанный от бога
Мне, грешному. Недаром многих лет
Свидетелем господь меня поставил
И книжному искусству вразумил…
литературоведение и критика
Геннадий Иванов
какой он,
«Маленький Человек»
«Мал золотник, да дорог». Это крылатое выражение непроизвольно возникло в сознании после прочтения последних строк поэмы Владимира Макаренкова «Таборная гора». Что ж, если подсознание в такой форме сделало вывод, то сознанию, с помощью логики и анализа, пожалуй, следовало разобраться – что и к чему.
Оставим оценку поэмы с филологической точки зрения для студийных разборов. Рассмотрим главное: содержание поэмы, поэтический образ главного героя, основную идею поэмы. С учетом того, разумеется, что произведение, изданное в 2007 году, было написано в 2001-м.
Лирический герой поэмы – «маленький человек», идея – как ему живется. Что ж, задачу себе автор выбрал не из простых, поскольку у «маленького человека» нет громких, исторических свершений, а все – повседневные хлопоты да заботы. Значит, автору надо входить во внутренний мир героя, так сказать, влезать в его шкуру и оттуда, изнутри показывать его переживания, радости и страдания. В самом начале поэмы автор делает очень важную заявку: «Ради праведного смысла поведу всерьез рассказ».
В произведении изображены два «маленьких человека» – женщина Таня и мужчина без имени. В детстве героине довелось оказаться на оккупированной немцами территории. По каким-то причинам у нее стали выпадать волосы, нависла угроза облысения. Выручил немец-переводчик: он дал мазь, которая помогла сохранить волосы. Дальнейшая биография героини описана без особых подробностей: создала семью, воспитала сыновей, честно проработала более двадцати лет. Во время пресловутой перестройки все ее денежные накопления на сберкнижке сгорели. А тут еще навалилась болезнь. Врачи допустили грубую ошибку в диагнозе, и женщина умерла.
Жизнь другого героя, «мужика», в поэме изображена еще более скупо. Он – водитель с двадцатилетним стажем. Достаточно подробно описан лишь случай, когда герой крепко выпил по случаю получки, и по дороге домой его избили и ограбили. От побоев он вскоре скончался.
Особенность заключается в том, что оба героя изображены со стороны, автор не «влазит в их шкуры». Казалось бы, его попытка впечатляюще показать современного «маленького человека» потерпела неудачу. Но это преждевременный вывод. Автор поэмы делает, по выражению шахматистов, один «тихий ход». В шахматной игре этот малоприметный ход определяет итог партии, а в поэме принципиально меняет взаимоотношение автора и героев.
«Вот, пишу стихи о Тане,
а раздумья – о себе».
В этом весь секрет: автор сознательно отождествляет себя с героями поэмы, он сам и есть «маленький человек» из народа. Поэтому ему не нужно «влезать в шкуру», входить во внутренний мир своих героев. Их «шкура», их мир – это его собственная «шкура», его личный мир. Потому-то все, что видит автор, о чем думает и говорит, есть мировосприятие и самовыражение «маленького человека» из народа.
Осознав это, читатель по-новому воспринимает содержание поэмы. Становятся понятнее все логические и сюжетные отступления, взмывание мысли до философских рассуждений и анализа деятельности лидеров государства и погружение до мировосприятия самого простого человека, который есть «букашка, тлен».
Теперь пройдемся по страницам поэмы.
«Сколько раз
в живое тело
боль врывалась под ребро!
Всякий раз
спасала вера
В человечность и добро».
Пожалуй, в этих строках – лейтмотив поэмы. Он то ослабевает, то крепнет, но остается слышен на всем протяжении произведения.
Выясняется, что «маленький человек» вполне осознает свою планетарную значимость:
«Наши жизни – не овечьи.
Речь хотя и не о том,
человек
по-человечьи
поступает со скотом.
А с людьми,
велит призванье, –
чуть ли как не с божеством…»
Кстати, в иерархии земных профессий и социальных структур он разбирается вполне уверенно, у него есть свои суждения и оценки. На одной из высших ступеней в его представлении – врач. К нему прямое обращение:
«Помни,
ты – спаситель рода,
как ведется испокон.
И за это от народа –
одобренье и поклон.
Труд твой вышний –
подвиг славный!
Из божественных чертог!
И судья твой
самый главный –
только совесть,
только
Бог!»
Для первого года третьего тысячелетия восприятие «маленьким человеком» из народа профессии врача, было, пожалуй, достаточно обосновано! Сегодня в народе существует не менее обоснованное мнение, что без взятки ни один врач пальцем не пошевелит, если даже больной умирает у него на глазах. Но это, наверное, сюжет для следующей поэмы. Подождем.
Вообще для «маленького человека» Владимира Макаренкова характерна привычка мыслить совсем не «маленькими» масштабами. Для него нет исторических рамок, социальных перегородок, административных границ. Так, он легко проходит сквозь три социальные эпохи, когда говорит о чиновничьей рати.
«На Руси стандарт прижился
в пору батюшки царя:
если чина не добился,
то, считай,
родился зря.
У великого народа
на одной шестой Земли
и чиновничья порода
велика,
хоть впрок соли.
Коммунисты, демократы…
А чиновник был и есть.
Должностей всех,
как награды
на груди,
не перечесть».
При чтении поэмы порой создается впечатление, что ее лирический герой без всякого напряжения поднимается вверх и окидывает взором всю страну и ее население. При этом ему удается видеть не только народ в целом, но и каждого отдельного человека. В один из таких моментов он произносит:
«Крепко с водкою дружна
матушка-Россия.
Русским выпивка нужна
как анестезия».
В его словах одновременно звучат и горечь, и юмор, и трезвый голос философа, сознающего всю сложность явления.
Простые люди из народа испокон веков в России умели не только смотреть в корень проблемы, но при этом видеть пути ее решения. Таков и герой поэмы. Сознавая всю сложность коренной ломки прежней социально-экономической системы, он отчетливо видит главные условия благополучного выхода из кризиса:
«…Позарез нужна сейчас,
как лекарство,
правда-матка
про Россию и про нас».
Еще одно:
«Чтобы жизнь иные виды
обрела, наоборот
должен стать,
забыв обиды,
дружным табором
народ».
Кроме того:
«… а без мудрого Закона
не решается вопрос».
Перечисления можно было бы продолжить, но едва ли в этом есть необходимость. Пожалуй, достаточно ясно прорисовался ответ на вопрос относительно смысла афоризма о малом золотнике. Подсознание подсказало, а сознание путем логических умозаключений пришло к выводу, что «мал золотник» – это лирический герой поэмы, «маленький человек» из народа, который на самом деле совсем не маленький, и от того, как ему живется, во многом зависит будущее России.