Редакционная коллегия

Вид материала

Документы

Содержание Поклонюсь земле, где родился, рос. Там глядел я растерянно Хотелось бы – не с неба звезд Но возмужали мы под грохот 1990pro memori

Подобный материал:

• Редакционная коллегия: Т. Б. Мильруд (гл ред.), С. Д. Дробышевская (составитель) Скажи, 613.91kb.
• Е. Ю. Прокофьева редакционная коллегия, 868.19kb.
• Е. Ю. Прокофьева редакционная коллегия, 7181.6kb.
• Редакционная коллегия серии сборников документов Великая Отечественная война 1941 -1945, 9829.4kb.
• С. С. Алексанин Редакционная коллегия, 495.39kb.
• Редакционная коллегия серии сборников документов великая отечественная война 1941-1945, 7950.74kb.
• M 5(1), 9663.74kb.
• Вселенная Учитель, 3306.02kb.
• Редакционная коллегия, 116.47kb.
• Н. Н. Карнаухов Редакционная коллегия, 2238.49kb.

pro memori


Вера Иванова


Помним...


«В поле своем, ни зерна не оставив, собрал я, пусть малый, но свой урожай…» Так сказал о себе поэт Сергей Машков. В апреле этого года ему исполнилось бы 80 лет… Он ушел от нас 6 лет тому назад. Когда вспоминаешь его сегодня, то одновременно с горечью потери, потери невосполнимой и ощущаемой всеми в нашем литературном братстве, понимаешь и то, что он оставил нам так много света и тепла, света порядочности, тепла дружелюбия, что стал для всех примером честнейшего, бескорыстного служения культуре, литературе.

Сергей Машков пришел в литературу давно, еще в 50-х годах, пришел, никого не отталкивая, не расталкивая, ни от кого не позволяя себе зависеть. Эта позиция – его выбор, его характер, его честь. Он всегда был предельно скромен, отличался чуть старомодным благородством. Для него не было границ в культуре, ему были интересны и понятны культуры разных народов. Но ближе и роднее всех была русская культура, русская литература, русская поэзия особенно.

Сергей Машков запомнился смолянам как постоянный участник литературных встреч, с его стихами встречались они на страницах многих изданий, печатались они и в Польше. В Смоленске вышли две его книги – «Теплый дождь» и «Нить времени», а в журнале «Русское слово», издающемся в Литве, вышла поэма Сергея Машкова «Страх».

Он лауреат премии имени М. В. Исаковского.

Жизнь Сергея Машкова никогда не была легкой. Достаточно напомнить о том, что его отец и дед были репрессированы. Да и потом все беды, пережитые им вместе с народом нашей страны. Что и говорить, досталось… Но он не озлобился, все помнил, но не жаловался на судьбу. И в негодовании он не был смиренным, он всегда был благороден.

Он так был похож на Дон-Кихота, внешне похож. Высокий, худой, мерил широкими шагами смоленские улицы, подчеркнуто вежлив был при встречах. Ушел… Помним…


2008 г.


Сергей Машков


Моя судьба

(из поэмы «Страх», окончание)


Нет, предо мной судьба не виновата

В том, что не знал я легкого пути,

Усвоив мудрость древнюю когда-то,

Что жизнь прожить – не поле перейти.


Сполна познав и горечь, и невзгоды,

Не в сновидениях, а наяву,

Встречая дни и провожая годы,

Я часто удивляюсь, что живу!


Я радуюсь, что ветры в грудь мне дуют,

Когда брожу в распахнутых полях,

Что музыка и солнце существуют,

Что вертится по-прежнему Земля…


Пока я жив, наперекор всем хворям,

Я Музе буду преданно служить

И, песней славя утренние зори,

Я в слове и для слова буду жить!


И, данного обета не нарушив,

Когда срок жизни честно отслужу,

Свою незлую песенную душу

Я к алтарю Свободы положу...





Александр Агеев


«по песне меня ищите...»


Грустно отмечать юбилей без юбиляра. Было бы сейчас Петру Мельникову 80 лет, но и до 75 он чуть не дожил – фронтовик, учитель, поэт. В какой из этих своих ипостасей он сделал больше, судить не берусь, но о стихах Мельникова поговорить стоит. Передо мной – его «Избранное», изданное пять лет назад. Для долгой творческой жизни 340 стихотворений, включенных в него, не так уж и много. Но Петр Ефимович публиковал только свои лучшие стихи...

Не случайно он в одном из стихотворений шесть раз повторил слова, ставшие заголовком этой статьи. И я догадываюсь, что не свое творчество он имел в виду в первую очередь. А догадке помогло название одного из разделов его книги – «Послушать иволгу...» Есть такой фильм времен моей юности, «Доживем до понедельника», про учителя-фронтовика. И есть в нем песня Николая Заболоцкого: «...Спой мне, иволга, песню пустынную, / Песню жизни моей... / Но ведь в жизни солдаты мы, / И уже на пределах ума / Содрогаются атомы, / Белым вихрем взметая дома».

Эти слова всегда казались мне поэтическим эквивалентом картины художника начала минувшего века Василия Кандинского из цикла «Городские сны» – «Поцелуй». Не сны это, а глубокие прозрения – как в стихах Андрея Белого: «Мир рвался в опытах Кюри / Атомной лопнувшею бомбой...» До создания бомбы были еще десятилетия. Вот и на картине Кандинского в центре – фигуры двух прильнувших друг к другу обнаженных влюбленных в красных тонах; кажется, они уже опалены ядерным взрывом. А вокруг падают белые, слегка подсвеченные отраженным красным высотные дома, такие как на Новом Арбате в Москве. До постройки этих зданий оставались тоже десятки лет.

Такое отступление понадобилось мне, чтобы глубже представить ощущение Петром Мельниковым атомного и трагического XX века. Вот его строки: «Жизнь! Она дорога, даже если поругана...»; «Упрекнуть уж нас не могут предки. / Но, боюсь, потомки проклянут»; «Прожить – как поле перейти, / Но поле – минное!»; «Прошлого размыты очертания. / Очертаний будущего нет». Некоторые мысли буквально повторяют размышления героя фильма – коллеги П. Мельникова, учителя-историка.

И еще одна хорошая песня есть в кинофильме, Георгия Полонского:


Мы его не слушались, повесы,

Он же с каждым годом был белей...

Помню, как любил он из Бернеса

Песню все про тех же журавлей.


Что Марк Бернес пел песню на слова Расула Гамзатова, знают, наверное, все. И она была близка старому учителю и солдату Петру Мельникову, написавшему: «Все отрешенней осенью печальною / Уходит взгляд за клином журавлей». Эта тема звучит еще в нескольких стихотворениях поэта.

У Мельникова есть мудрые строки: «Не я в поэзию входил – / Она в меня входила». Он входил в жизнь, а поэзия входила в него в то время, когда в самой поэзии происходили интересные изменения. После формальных поисков 20-х годов вновь возникает тяга к силлабо-тоническим размерам и традиционной тематике, в основном под влиянием песенной стихии 30-х годов (В. Гусев, В. Лебедев-Кумач, М. Исаковский и десятки других поэтов). Традиционные песенные размеры – четырех- и пятистопный хорей. Можно сравнить написанные пятистопником стихотворение Михаила Светлова, ставшее песней, «Ночь стоит у взорванного моста...» и «Утро» Мельникова: «Ночь уже пошла по зыбкой кромке...» Пятистопным хореем написана и «Бригантина» Павла Когана – одна из любимых песен молодежи с тех лет.

Откроем книгу поэта и рассмотрим с точки зрения метрики первые 30 стихотворений. Из них восемь написаны пятистопным хореем, три – четырехстопным. В современной поэзии примерно такую долю имеет популярнейший (еще со времен Ломоносова и «Евгения Онегина») четырехстопный ямб. А его Петр Мельников использовал всего в четырех стихотворениях (и то в трех из них четырехстопные строки чередуются с трех- и двухстопными, а четвертое представляет из себя одно четверостишие).

Поэма «Василий Теркин» А. Т. Твардовского была любимейшим произведением Петра Мельникова. В ней песенный четырехстопный хорей стал эпическим размером, сохраняя, однако, напевный характер. Недаром же многочисленные инсценировки поэмы сопровождались музыкой, текст произносился речитативом. Прорывалась и песенность:

Упадешь ли, как подкошенный,

Пораненный наш брат,

На шинели той поношенной

Снесут тебя в санбат.


Как повлияла поэма на творчество Мельникова – разговор особый, но что поэт воспринял и продолжил процитированную песенную вставку Твардовского, свидетельствуют его стихи:


Как я гордился, надев б/у:

Шинель, простреленную в бою.

Солдат был ранен, попал в санбат,

В строю солдата сменил солдат.


Есть и другие текстуально-смысловые переклички. Твардовский:


И во всем этом мире,

До конца его дней,

Ни петлички, ни лычки

С гимнастерки моей.


Мельников:

Где зарыт?.. Говорят: «Там»,

кивая на небо. Жил па свете солдат.

Был. А, может, и не был?


Таких сопоставлений мною сделано немало. И в их системе название раздела книги Петра Мельникова – «Рань. Родина» отражает его восприятие творчества Твардовского. Истоком служат строка нашего великого земляка «Час мой ранний подъема...» и, более обобщенно, поэма «За далью даль». Подтверждения находим в стихотворении Мельникова «Рань»: «Рань ранняя. И дальняя дорога. / И – свет зовущих цели и зари»,


Благословляю рань. Благословите

И вы ушедших рано, до зари,

Чтоб приобщиться к вечному, увидеть

Намеки дня и звездные миры.


Даже по нескольким приведенным отрывкам можно заметить, что Мельников по-своему, талантливо интерпретирует темы и мысли Твардовского.

В то время, когда Петр Мельников начинал свой творческий путь, возродился интерес поэтов к пятистопному ямбу. Обращается к нему и Мельников, в начале книги – дважды. У него это раз размер, удобный для размышлений:


Немало тайн еще под небом отчим...

Кто ищет клад – тому и повезет.

А если захотеть – к тому же очень –

То и настигнуть все же горизонт.


У Мельникова поразительно много трехсложников, есть и другие метрические формы – в 13 из 30 стихотворений, взятых для примера. Частично это тоже отражение излюбленной поэтом песенной традиции. Яркий пример – стихотворение с предпочитаемым поэтом чередованием строк четырех- и трехстопного дактиля:


Стали все чаще мне грезиться-сниться

Милые прежде места,

Полузабытые дали и лица,

Встреч и разлук поезда.


Стихотворение показывает, что не чужда Петру Мельникову и поэтика русского романса. Усматривается даже аллюзия на строку из романса «Утро туманное, утро седое...» И. С. Тургенева: «Вспомнишь и лица, давно позабытые...» Интересно слияние у поэта зрительного и музыкального образа: «О ландыши! Цветы моей любви, / Мелодии нездешнего романса!»

Таким образом, даже довольно поверхностный анализ всего лишь одной грани поэтической техники – метрики позволяет говорить о том, что Петр Мельников – поэт самобытный, определивший свой путь в поэзии.

Песенность стихотворений П. Мельникова выражается и в их композиции: довольно часто это рондо – повторение в конце текста первой строфы или отдельных начальных строк.

Если продолжить разговор о воспринятых Мельниковым традициях, то в первую очередь следует назвать имя Есенина – тоже поэта песенного. Есенину Мельников посвятил стихотворение (написанное кольцовским пятисложником, ценимым «новыми крестьянскими поэтами»), в котором есть строки:


Ах, рязанский край – зори розовы,

Сумасшедший свет, свет березовый! <...>

До сих пор о нем плачет иволга.


Здесь нельзя не заметить лейтмотив, проходящий через всю книгу – все та же песня Николая Заболоцкого:

В этой роще березовой,

Вдалеке от страданий и бед,

Где колеблется розовый

Немигающий утренний свет...


В стихотворении Мельникова употреблены окказионализмы (новые, «авторские» слова) «звень» и «цветь», словообразовательная модель которых – признак есенинского стиля. «Звень» повторяется в книге еще дважды. Отзвуков Есенина в книге не так уж много, но они ярко характерны: «Млела ночи туманная сонь...»; «Над озером – звездная вязь»; «На ветке яблоневой месяц / Повис, сияя, как серьга».

Петр Мельников находит точки соприкосновения с творчеством поэтов, выразивших свое время, – в темах, образах, поэтических приемах, удачных словоупотреблениях – и, ясно обозначая эти точки, по-своему строит ткань своего стиха. «Ветер, ветер, напой / Мне о детстве, о родине, / Строки песни – за мной, / За тобою – мелодия» – это перекликается с блоковскими строками о России: «Твои мне песни ветровые / Как слезы первые любви...» Пастернаковское кредо «Во всем мне хочется дойти / До самой сути...» вкупе с его ритмикой вдохновили Мельникова на стихотворение «Желания»:


Надежду светлую вернуть

Ничьей невесте,

Найти причин и следствий суть

В житейском действе.


Проникнуть в мир цветов и трав,

Ветров и ливней,

Постичь громов и молний нрав

За гранью синей...


Здесь есть повод заметить, что синий цвет – любимый у Мельникова. Это – один из главных цветов природы, изображению которой поэт посвятил большую часть своего творчества. Он часто употребляет слово «синь». Насколько важен (в том числе в есенинской традиции) и даже символичен для П. Мельникова этот цвет, подтверждается образованными автором окказионализмами: «...доля моя – синедоль, синедолье...» Поэт Леонид Козырь, ценитель емкого и меткого слова, так и назвал один из своих сборников стихов – «Синедоль».

Мало кто из современников с такой любовью и выразительностью может описать пейзаж среднерусской полосы, как Петр Мельников. «Здесь мало всмотреться, / Здесь вслушаться нужно...» – писал некогда Николай Рыленков. Мельников, как никто другой, умеет это: «В морозную рань по хрусту / Иду дорогою, / Словно вызревшую капусту / Трогаю»; «Жужжа над хатами, / Из кроны клена / Нити проводов мохнатые / Тянут столбы-веретена...»; «Падает осыпь снежная / В тишь от звука» – это строки лишь из одного стихотворения.

Цитировать можно, кажется, бесконечно долго – и наслаждаться этой яркой образностью. Не удержусь, чтобы не сделать еще одну выписку: «Но время шло, мотало дни / Быстрей, чем я – обмотки». Отметим лишь особую роль «песенного» ветра: «А пою я под гармонь / И под высвист вьюги»; «Ветер тронул невзначай / Провода, как гусли...»; «Забытое что-то над отчим пределом / Играют ветра на овсе перезрелом». Над последней строкой невольно задумываешься. Овес перезрел – значит, вовремя не убран. Значит, некому убирать. Так в пейзаж вроде бы незаметно входит человек. Тонкий лирик, в изображении сельской жизни Петр Мельников проявляет истинную гражданственность: «Когда деревни на Руси пустели – / Пустели наши мысли и сердца».

Близость поэзии Мельникова к народному пониманию жизни отражается и в использовании приемов устного народного творчества. Это и психологический параллелизм: «Не цветут цветы без солнышка, / Нету радости без милого»; и употребление слов-историзмов : «Ива, осина ли – / Поглядели б – / В дремучем инее, / Что кудели»; и пословичные выражения: «А роса – мокрей воды»; и анафоры, и распространяющийся на весь стих синтаксический параллелизм – этот элемент песенности определяет и характер рифмы Мельникова: она зачастую небогатая, иногда – грамматическая, но основана на значимых для автора словах:


Поклонюсь земле, где родился, рос.

Поклонюсь селу, что среди берез.

Поклонюсь ручью, что у отчих хат,

Поклонюсь всему, чем я жив-богат.


Встречаются у поэта и красивые омонимические рифмы: «На холмах и опушках – / Как будто из лисьего меха опушка».

Петр Мельников старается разнообразить ритмику сравнительно длинных стихотворений, и делает это в связи с другими уровнями текста – движением сюжета, композицией. Так, в стихотворении «Было. Землю качало...» о военной поре с появлением «я» лирического героя мужская клаузула в нечетных строках заменяется дактилической – и опять звучит лейтмотив песни Николая Заболоцкого «В этой роще березовой...»:


Там глядел я растерянно,

Как за склоном крутым

Солнце птицей подстреленной

Косо падало в дым.


Есть в «Избранном» П. Мельникова и небольшой раздел «Афоризмы. Миниатюры. Четверостишия», где творчество поэта предстает своей слабой стороной. Многие из его сентенций не несут ничего нового, излишне нравоучительны: «Себя уверь и свету объяви, / Что счастье невозможно без любви»; «От той свободы очень мало проку, Что не противодействует пороку». Риторичностью грешат и концовки некоторых стихотворений: «Непредсказуем гений, непонятен, / Не потому ли так он одинок»; «Чтоб выжить – надо знать свои истоки»; «Завидую я авторам полей, / Поэзии учусь у них высокой». Что ж, это объяснимо. По профессии и призванию Петр Ефимович – учитель, и ему эти изреченные истины близки, их он всю жизнь стремился доводить до умов и сердец своих учеников... Впрочем, встречаются у него и нетривиальные, емкие мысли: «Как жизнь мала – мал и разбег / в бессмертье»; «Проси у Бога, / Коль душа убога»; «Чтоб ощутить тепло чужих ладоней – / Сперва разжать нам нужно кулаки».

В книге Петра Мельникова я нашел небольшое, казалось бы, непритязательное стихотворение, которое много говорит о нем и как о человеке, и как о поэте:


Хотелось бы – не с неба звезд,

А иногда обычной малости:

На пожне ль проложить покос,

Уснуть на сене от усталости.


Или на родине побыть,

Где б мог вздохнуть и раскошелиться,

С ней и с собой поговорить

В тиши березового шелеста.


Услышать журавлиный клич

Под облаками, над низинами...

Непостижимое постичь

И выразить невыразимое.


Свое восприятие поэзии Петра Мельникова я подытожу строкой из Роберта Рождественского: «Все звучит во мне его песня...»


Петр Мельников


***

Лишь обозначится в ночи

лик лунный, мутный –

дергач в болоте прокричит

скрипуче, нудно.


Растает в тьме рыбачий плес,

горевший броско,

погаснет за листвой берез

зари полоска.


За хатами уснет погост

в прохладе черной,

посеет полночь зерна звезд… ***

Лишь обозначится в ночи

лик лунный, мутный –

дергач в болоте прокричит

скрипуче, нудно.


Растает в тьме рыбачий плес,

горевший броско,

погаснет за листвой берез

зари полоска.


За хатами уснет погост

в прохладе черной,

посеет полночь зерна звезд…

Какие зерна!


Я задивлюсь на небосвод,

На роспись, знаки…

Звезда, сорвавшись, упадет,

растает в мраке.


Так жаль, что уплывает век,

тысячелетье…


Как жизнь мала – мал и разбег

в бессмертье.


Какие зерна!


Я задивлюсь на небосвод,

На роспись, знаки…

Звезда, сорвавшись, упадет,

растает в мраке.


Так жаль, что уплывает век,

тысячелетье…


Как жизнь мала – мал и разбег

в бессмертье.


«он был чистого слога слуга...»


Этими словами Владимира Высоцкого хочется сказать о поэте Владимире Тазове. В этом году – 70 лет со дня его рождения, и уже 13 лет его нет с нами…

Поэтам свойственно прозрение своей судьбы. Тазов сопоставил себя с поэтом-драматургом и смоленским губернатором Николаем Хмельницким: «Хмельницкого арестовали, то есть, он практически ушел из жизни России, в 1838 году. Ровно через столетье, в 1938 году, я родился. Хмельницкий умер, когда ему было 56 лет отроду. В 55 лет моей жизни меня вдруг слепо, совершено неосознанно увлекла жажда, внутренняя потребность написать о Хмельницком. Мелочи? Возможно. Да как знать?»

Как и у Хмельницкого, у Тазова были в жизни и взлеты, и падения.

В литературу он пришел рано. В 1958 году по рекомендации 1-го Всероссийского совещания молодых поэтов и Н. И. Рыленкова был принят в Литературный институт им. А. М. Горького. Еще студентом в 1961 году издал первую книгу стихов. Редактировал ее известный поэт Евгений Долматовский, в творческом семинаре которого занимался Тазов. Книга еще слабая, ученическая. Ясно слышатся отзвуки творчества молодых поэтов, погибших в Великую Отечественную войну – Когана, Кульчицкого, Майорова:


Но возмужали мы под грохот,

В пути глотая пыль полков, –

Нам нужно счастье

всей эпохи

И радость

всех материков.

Однако в сборнике есть и стихотворение «Первый концерт Чайковского» – одно из лучших в творчестве Тазова.

Вторая книга, «Терема», появилась в 1967 году.

Результат двухгодичной службы военным журналистом в редакции газеты Северного флота «На страже Заполярья» – сборник стихов «Возраст солдата». При редакции действовало хорошее литературное объединение, которым руководил редактор газеты поэт Николай Букин, автор песни «Прощайте, скалистые горы…» Через это литобъединение прошел и Николай Рубцов…

Владимир Тазов работал в редакции журнала «В мире книг», заведовал отделом культуры в смоленской молодежной газете «Смена». На Смоленщине родились его книги «Денница», «Зимородок», «Снежная Скифия». В начале 90-х годов он руководил областной писательской организацией.

В. И. Тазов неустанно помогал начинающим авторам. Помнится, мне лет 25 назад надоело править безнадежно графоманский роман одного десногорского автора, а Владимир Иванович, по доброте своей, продолжал наставлять парня в грамматике и стилистике. Такое отношение к будущим продолжателям литературного дела, по-моему, проистекало из мировоззренческих взглядов Тазова. Как заповедь, он воспринял высказывание Ф. Ницше: «…человек есть мост, а не цель: он прославляет полдень свой и вечер свой, как путь к новой утренней заре…» И в одном из своих стихотворений он прямо заявил: «Я по натуре человеко-мост…»

Владимир Тазов руководил литературным объединением «Смядынь», он радовался успехам и молодых поэтов, и представителей старших поколений. Строкой Раисы Ипатовой «Что я за точка на оси столетий…» он озаглавил свой обзор стихов, напечатанный в газете «Рабочий путь» в 1992 году. Понравилось ему слово «инеек», употребленное Леонидом Козырем – и он пишет стихотворение «В связке журавлиной с эпиграфом из Козыря: «А еще как будто мелом / По карнизу – инеек». Надо сказать, к слову «иней» у Тазова было особое отношение. В стихотворении «Дом со львами», посвященном герою Гражданской войны Е. И. Ковтюху, у него есть образ-символ: «И через иней времени идет / неслышно Епифан Иович Ковтюх.

Над своими стихами Тазов неустанно работал, стараясь улучшить их. И в том же стихотворении «Дом со львами» он заменил строки «Ему не иней: хатки, белый сад / вишневый, где роятся пчелы – сны ли?» на «Ему б не иней, а вишневый сад, / где ветер платья белого, весны ли?» Показательно стихотворение «Май сорок пятого», напечатанное в сборнике «Денница» в 1984 году. В 1991-м, публикуя его в книге «Зимородок», Тазов кардинально переделал некоторые строфы. Было, например: «И ветер обрывал огонь костров / и бил по травам дымным бумерангом». Окончательный вариант: «И ветер, отлетая от костров, / швырялся в спины / дымным бумерангом». И таких примеров можно привести десятки.

Это – всем нам, литераторам, пример взыскательного отношения к слову.


Владимир Тазов


Твардовский


1

Нам выпало такое царство страха,

что мечен всяк иудиным клеймом.

И если даже миновала плаха,

увы, она давно в тебе самом.


Согласен я, что прошлых обольщений

не надо отнимать ни у кого.

Но стонут раскулаченные тени

в уральской Ляле, в тундре вековой.


Гадай, откуда свалится расплата.

Страх не отправить ссыльным письмецо

и страх обнять при всех – лицо в лицо! –

из лагеря вернувшегося брата.


Другим легко ходить в любых обновах,

а у поэта в горестной судьбе

за голубою льдинкой глаз суровых

все непрощенье тяжкое себе.


Под внуковскою дачною березой

обхватит голову: чем виноват,

что к тридцати – душою был тверезый,

не сослан, сталинский лауреат?


Загорьевские шутки-прибаутки!

И вновь сожмет граненый невпопад

и запоет-застонет: «Летят утки...».

Они из тундры маминой летят,


где у бараков а ни деревца,

и страшно помереть вдали от дома.

О, тяжесть вжатого в ладонь лица, –

она любому русскому знакома.


Кто одиночкой суздальскою скручен,

кто в поисках муравий сбился с ног.

Умнел и Мартемьян Никитич Рютин,

и лапотный Никита Моргунок.


Черед лауреату крикнуть: «Баста!».

Ведь лучших из мужей – в урочный час

раскаянье корежит, словно астма.

И прозревает гений среди нас.


Родился он в загорьевской сорочке

и по-крестьянски мстит, набыча лоб,

за хуторок и «Новый мир» сиротский,

за незабвенный материнский гроб.


Своей победой обреченно грезит.

И пусть она за далями годов:

покажется не больше, чем болезнью

свободы прорезавшихся зубов,


но по столу кремлевскому, как сполох,

он грохнет всей обидою: «Добро!» –

так, что с бумаг покатится перо,

и побледнеет главный идеолог,

незаменимый член Политбюро.


Ужо ему запомнят... А, не рая

сулят, когда слова начистоту:

так на войне противогаз сдирают,

хотя дышать вокруг невмоготу...


2

Давно в земле его святые доски.

Но правду хоронить напрасный труд.

Над улицей вверху: «А. Т. Твардовский»

полотнище на голубом ветру.


То надувается оно, то виснет,

зовя на всероссийский юбилей.

Я тоже рад, но горестные мысли

остерегусь измазать о елей.


А все-таки ущербность у России

в том, что ее восторги через край:

уж если правдолюбца запросили,

как с магазинной полки, – враз подай.


Подай дитяти новую игрушку!

Забыто, что у славы неспроста

страх полководца, смелость побирушки

и грешника великие врата.


Не верю я в богатырей с пеленок.

Все с четверенек учатся ходить.

Не сразу от судьбы пахнет паленым,

хотя она подстрелена, как дичь.


Где подполковник вырос до расплаты?

А если в сорок третьем, на войне,

когда укрывшись на ночь плащ-палаткой,

вернул себя загорьевской копне,


вернул пацаньей важности селькору,

красносуконному столу конторы,

где росчерком лишили хуторка,

телеге раскулаченных, в которой

худая мама с узелком в руках.


И стала эта правда одержимой.

Палачеству, терзавшему страну,

ответил он предательством режиму,

который всех нас предал на корню.


Не в том беда, что был непререкаем,

а в том его счастливая беда,

что – дотянувшись до небес! – руками

сорвал звезду холуйства навсегда.


1990


pro memori


Светлана Романенко


зинаида михайловна славянова

(глава из книги «Портреты в театральном фойе»)


Вышедшая в начале 2008 года книга смоленского журналиста, лауреата премии им. М. В. Исаковского Светланы Романенко «Портреты в театральном фойе» охватывает период истории смоленского театра с 1993 года и до настоящего времени. Книга состоит из трёх разделов и предваряющего их исторического очерка «Птица феникс – символ Смоленского драматического театра». Анализируя факты истории Смоленского драматического театра, автор приходит к выводу, что за период с 1937 по 1991 год театр трижды волею областного руководства обезглавливали, то есть фактически закрывали, и каждый раз, как мифическая птица феникс, ему удавалось возродиться из пепла.

В раздел «Режиссёры, актёры, художники» включены статьи о таких личностях, как главный режиссёр театра драмы с 1991 по 1999 год Пётр Дмитриевич Шумейко, режиссёр-постановщик Игорь Войтулевич, ныне работающие в театре актёры: народная артистка России Людмила Сичкарёва, заслуженные артисты РФ Елизавета Зима, Надежда Кемпи, Николай Коншин, Вячеслав Леонов, Людмила Лисюкова, Сергей Тюмин, артисты: Анатолий Бибекин, Игорь Голубев, Александр Руин, Геннадий Черкашин и другие, а также ветераны смоленской сцены: заслуженные артисты РСФСР Виктор Макаров, Вера Простакова, Владимир Решетнёв и другие. Во втором разделе собраны рецензии на спектакли театра драмы последних 10-15 лет. В третьем разделе «Встречи» – портреты деятелей сцены, с которыми автора свела журналистская судьба. Здесь представлены не только деятели смоленского театра, но и блистательная балерина Мариинки, ученица А. Я. Вагановой Алла Шелест, которая родилась в Смоленске, дирижёр Николай Калинин – художественный руководитель Национального оркестра русских народных инструментов имени Н. П. Осипова и Смоленского русского народного оркестра имени В. П. Дубровского, председатель Всероссийского музыкального общества, постоянная ведущая Смоленского музыкального фестиваля имени М. И. Глинки академик Жанна Дозорцева, киноактриса, педагог и депутат Государственной Думы Елена Драпеко и многие другие.

Предлагаем вниманию читателей одну из глав книги «Портреты в театральном фойе», посвящённую Зинаиде Михайловне Славяновой, возглавлявшей Смоленский театр с 1931 по 1937 гг. Написана эта глава по впечатлениям от встречи с внучкой Зинаиды Михайловны Славяновой, которая живёт в Москве.


Весной 2003 года мне посчастливилось познакомиться с внучкой Зинаиды Михайловны Славяновой – художественного руководителя и главного режиссера Смоленского облдрамтеатра с 1931 по 1937 годы. Впрочем, знакомство мое с Радой Львовной Бабиной (так зовут внучку Зинаиды Михайловны) состоялось значительно раньше. В ответ на мое письмо, отправленное по адресу, который, будучи проездом в Смоленске, оставили в отделе краеведения областной универсальной библиотеки ее внук и невестка, она позвонила мне по телефону, потом несколько раз звонила ей я. И вот, наконец, в мае 2003 года состоялась наша встреча у нее дома в Москве. У Рады Львовны хранится часть архива З. М. Славяновой, который передала ей сестра бабушки, Евгения Михайловна, с которой они были очень дружны. Со Смоленском семью Славяновой связывает многое. Первый муж Зинаиды Михайловны Павел Павлович Недачин был родом из Смоленской губернии. Его отец был священником где-то на Смоленщине и в годы революции был расстрелян. Рада Львовна в годы войны была санинструктором в санитарном поезде № 1060, который входил в III Белорусский фронт и участвовал в освобождении Смоленска. Поезд следовал сразу же за ремонтными поездами, которые сваривали куски рельсов, взорванные немцами. Все водопроводные системы были забиты трупами. Был приказ не пить сырую воду. И тем не менее, как вспоминает Рада Львовна, это были радостные дни.

В истории Смоленского театра драмы период, связанный с именем З. М. Славяновой, занимает особое место.

Зинаида Михайловна Славянова (настоящая ее фамилия – Сорока) родилась на станции Дон Орловско-Грязской железной дороги в 1882 году в семье железнодорожных служащих. У родителей ее было 14 детей, поэтому из-за недостатка средств две старшие дочки, Зина и Женя, в осенне-зимнее время жили и учились в Ельце – у своей тетки Глаголевой, муж которой был нотариусом. По окончании Елецкой женской гимназии Зинаида Михайловна поступила на педагогические курсы, а по окончании их вышла замуж за своего гимназического учителя Павла Павловича Недачина. В 1900 или 1901 году у них родился сын Лев.

В 1903 году Зинаида Михайловна, забрав ребенка, уехала из Ельца поступать в актрисы. Тогда-то и появился ее сценический псевдоним Славянова. Спустя год она оставила мальчика у мужа в Ельце, поскольку его воспитание трудно было совмещать с работой актрисы. Здесь Лёва жил до 17 лет. Павел Павлович так больше и не женился. Сына после развода воспитывала няня Пелагея Васильевна. Отношения между бывшими супругами сохранялись дружеские: Зинаида Михайловна помогала сыну деньгами, а во время каникул он гостил у матери, которая жила в Самаре.

Примерно в 1906 году Славянова вышла замуж вторично. Она стала известной актрисой, читала лекции, устраивала детские праздники. У мужа ее, самарского нотариуса и известного в ту пору мецената Александра Александровича Смирнова, был большой собственный дом. А. А. Смирнов придерживался либеральных взглядов: в доме его одно время укрывался от полиции Максим Горький, а после революции, во время чехословацкого мятежа, – большевики. В советское время в доме Смирнова был открыт музей Горького. Была у А. А. Смирнова очень богатая дача «Барбашина поляна» с садом и великолепным видом на Волгу.

В Самаре у Зинаиды Михайловны жил ее младший брат Николай, который в 1906-1912 годах учился в коммерческом училище. Жила у нее и сестра Евгения Михайловна с сыном Женей. В 1910 году она была отправлена в Нарымскую ссылку. Вернувшись из ссылки, Евгения Михайловна уехала в Париж поступать в Сорбонну, а сына оставила в Самаре у сестры.

В 1912–1913 гг. у Славяновой, которая всегда жила широким домом, гостит ее младшая сестра Кора с дочерью Ириной.

В 1909–1915 гг. Зинаида Михайловна бывала в Москве, С.-Петербурге, Киеве, Казани, отдыхала и лечилась в Германии, Швейцарии, Крыму, Ессентуках.

В начале гражданской войны З. М. Славянова организует плавучую театральную труппу, которая, передвигаясь по Волге на пароходе, показывает свои спектакли на остановках и получает гонорар продуктами питания. В труппе, кроме других артистов, играют ее сестры Женя и Кора, а также брат Николай. В 1918 году Зинаида Михайловна разводится со Смирновым и год спустя выходит замуж за актера Василия Сергеевича Зотова, с которым прожила 13 лет, до его смерти в 1932 году.

С 1920 года З. М. Славянова и В. С. Зотов работают в Казани, где Зинаида Михайловна становится главным режиссером Большого драматического театра, открывает при нём театральную студию и сама в ней преподает (эту студию окончил известный советский актер Владимир Белокуров, который играл летчика Валерия Чкалова в одноименном фильме. – Прим. авт.). В Казани Славянова ведет активную работу, выпускает издания Казанского уездного отдела просвещения «Отдых». К 50-летию Парижской коммуны она пишет пьесу в стихах и осуществляет её постановку. Вместе с ней живут сёстры Евгения и Кора со своими детьми, а брат Николай и его жена Маруся учатся в театральной студии. В 1923 году сёстры переезжают в Москву.

Зинаида Михайловна Славянова была одной из первых в Советском Союзе женщин-режиссёров. Она была мастером популярных после революции и в последующие годы массовых зрелищ.

В 1931 году она получила назначение художественным руководителем Смоленского областного драматического театра. В архиве у Рады Львовны сохранился трудовой договор о приёме ее на работу в Смоленский театр драмы. Как и во время работы в Казани, при театре в Смоленске была открыта актёрская студия, налажены систематические занятия со всей труппой. Славянова приглашает в Смоленск актёров из других театров. Так, летом в Доме актера в Москве она пригласила Якова Павловича Простакова и его жену, родителей знаменитой смоленской актрисы, заслуженной артистки Армянской ССР Веры Яковлевны Простаковой.

Наладился и актёрский быт. Жили все в театральной гостинице, которая располагалась на теперешней улице Тухачевского. «Зинаида Михайловна, – рассказывает В. Я. Простакова, – была очень образованным, интеллигентным человеком. В наш дом без книжки для меня она ни разу не заходила. И так же в дома других актеров, у кого были дети. Была она высокая, полная. Голова у нее была очень красивая – замечательной лепки. Помню, она показывала свои фотографии. Как хороша она была в молодости! Первой красавицей была признана в Париже. Еще до революции, конечно».

С первых дней работы Славянова поставила перед коллективом задачу создать театр современного репертуара. Успешные постановки позволили Смоленскому театру в числе лучших провинциальных театров летом 1935 года выступить перед московскими зрителями. Смоляне показали в Москве четыре спектакля: «Бойцы» Б. Ромашова, «Аристократы» Н. Погодина, «Мария Стюарт» Ф. Шиллера и «Продолжение следует» А. Бруштейн. Спектакли прошли с большим успехом, ведущим актерам театра В. И. Флоринскому и И. А. Калантар прямо во время гастролей были присвоены звания заслуженных артистов республики.

Разумеется, не меньшим успехом у публики пользовались классические пьесы: «Борис Годунов» А. Пушкина, «Отелло» В. Шекспира, «Горе от ума» А. Грибоедова, «Доходное место» А. Островского.

В те годы в Смоленске размещался штаб Западного военного округа, командовал которым И. П. Уборевич. Военное руководство тесно общалось с творческой интеллигенцией. Театр, как вспоминает В. Я. Простакова, пользовался в городе и у руководства Западной области уважением неслыханным. Румянцев, Ракитов, Ковтюх, Уборевич – все эти имена в театре были постоянно на слуху. Кроме того, Славянова и заслуженная артистка РСФСР И. А. Калантар учили высокопоставленных военных светскому этикету, постоянно бывали на приёмах. Поэтому когда в 1937 году всех высших командиров арестовали, Зинаида Михайловна без объяснения причин была уволена из театра. (По другим сведениям, кто-то из друзей предупредил о грозящем ей аресте, и она в спешном порядке уехала в Москву к сыну. В театре оставила заявление с просьбой освободить ее от занимаемой должности в связи с состоянием здоровья. – Прим. авт.).

В 1937 и 1938 гг. З. М. Славянова работала художественным руководителем театра в Пятигорске, в г. Ворошиловске Орджоникидзевского края (ныне – Владикавказ), а в 1939 году возглавляла Симферопольский государственный татарский театр.

В июле-августе 1939 года Зинаида Михайловна с сыном Львом и внучкой Радой отдыхала в Крыму в Ливадии. По окончании отпуска, оставив дочь с бабушкой, Лев Павлович вернулся в Москву и почти сразу же по возвращении был переведен на работу в Казань, работал он под началом Л. Кагановича. Больше ни Зинаида Михайловна, ни Рада Львовна его не видели. 13 октября 1939 года в Казани он был арестован, а, как впоследствии оказалось, летом 1941 года его расстреляли. В 1940 году З. М. Славянова обращалась в НКВД с просьбой внимательно разобраться в деле ее сына, так как она была уверена в его невиновности и преданности партии. Просьба ее осталась без ответа. Копию ее письма, адресованного Л. Берии, Рада Львовна недавно передала в общество «Мемориал».

Материалов, связанных со смоленским периодом жизни З. М. Славяновой в архиве Рады Львовны немного. Но есть вещи просто уникальные, в частности, обложка к программке торжественного вечера, посвященного 30-летию сценической деятельности заслуженной артистки республики З. М. Славяновой. Вечер состоялся 12 марта 1935 года. Председателем юбилейного комитета был народный комиссар просвещения А. С. Бубнов.

В конце 1940 года у Славяновой был обнаружен рак и она приехала лечиться в Москву. Поселилась в доме сына, где в то время жили также ее первый муж, отец Льва, Павел Павлович Недачин, и две домработницы – Маша и Тимофеевна. В январе 1941 года с ней случился удар, вследствие которого она умерла. Похоронили ее на Донском кладбище, рядом с В. С. Зотовым. На похоронах было много артистов, с которыми она служила, особенно из самого дорогого для неё Смоленского театра драмы.

В 1941 году Рада Львовна осталась совсем одна. «Бабушка умерла в январе, – рассказывает она, – дедушка – в апреле, а папу, как стало известно впоследствии, расстреляли летом 1941 года. Все ушли в 1941 году». Мать Рады Львовны была арестована еще в 1937 г., за два года до ареста мужа.

После смерти деда Раду выселили из квартиры. Правда, дали всё-таки небольшую комнату. Опеку над осиротевшей девочкой взяла сестра Славяновой Евгения Михайловна. Она работала корректором при издательстве Академии наук. Но когда началась война, эвакуировалась в Казань, где жил и работал её сын. Рада снова осталась одна. Впрочем, вскоре она поступила на курсы санинструкторов, прошла войну.

По образованию она инженер авиаприборов. После выхода на пенсию занимается историей своей семьи.


Леонид Козырь


Чей-то дом


Почерневший дощатый забор. А за ним

появляются, глаз веселя,

чей-то беленький дом,

чей-то синенький дым,

чьи-то пряменькие тополя.


Чья-то стежка бежит от ворот до крыльца,

чуть подернутая инейком,

чуть намеченный профиль чьего-то лица

промелькнул за оконным стеклом.


Кто ты, мил человек, появись, появись,

кликни в дом, где затоплена печь,

слишком, слишком мала, коротка наша жизнь,

чтобы встречей простой пренебречь.


Появись, помаши мне рукой, а потом

и про жизнь потолкуем с тобой,

и про этот забор,

и про беленький дом,

и про синенький дым

над трубой.


литературоведение и критика


Ирина Романова


между правдой и молчанием

(о книге Вадима Баевского «Роман одной жизни»)


В 2007 г. в Санкт-Петербурге в издательстве «Нестор-История» вышла книга Вадима Баевского «Роман одной жизни». Она стала итогом многолетних духовных и творческих исканий автора. Как явствует из обращения к читателю, путь к ней не был простым. Желание остановить, запечатлеть мгновение в слове, документе, родилось еще в отрочестве. Тогда автор вел дневник в стихах, который пропал во время второй мировой войны при эвакуации. Второй дневник, уже в прозе, автор вел в 15–17 лет и благоразумно уничтожил. Записи в нем были крайне опасными, ибо включали среди всего прочего анекдоты о Сталине с аккуратными ссылками на тех, от кого они были услышаны. В 1956 г., вскоре после смены режима и определения нового курса власти, дневник был возобновлен под названием «Журнал художественных и научных впечатлений». Он-то и лег в основу настоящей книги. Дневник и письма – это документы, являющиеся гарантом ее достоверности. Это отчетливая установка на документализм, на возможность сказать правду – с сохранением за собой права хранить молчание там, где вплотную подступают «огромные, не поддающиеся обмеру области интимного».

Автор сам затрудняется определить жанр своих писаний. Он называет их «воспоминаниями», приводит определение историка литературы и текстолога А. Л. Гришунина «лирико-мемуарное литературоведение», наконец, останавливается на былом и думах, имея в виду не прямое соотнесение с Герценом, а соотношение правды жизни и авторского вмешательства. Вместе с тем в заголовок вынесено «роман». Это и жанровое определение, и основная тема – «Любовь одной жизни» (любовь к филологии, к миру, к семье, к Богу).

Книга состоит из трех частей: «События», «Поэты» и «Филологи», в каждой из которых от шести до девяти глав. Такая структура вполне оправдывает приведенное в одной из глав высказывание выдающегося историка В. О. Ключевского: «В жизни ученого и писателя главные биографические факты – книги, важнейшие события – мысли». А В. Баевский – не только писатель, но и ученый – доктор филологических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ.