Geum.ru

Современная западная философия

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   14
Исторические судьбы учения Шпенглера. В судьбах шпенглеровского учения можно выделить ряд этапов. Хронологически первый этап приходится на тридцатилетие с конца первой мировой войны примерно до конца 1940-х гг. Это период триумфального выхода, а затем и такого же триумфального шествия «Заката Европы» по всем странам Старого Света, включая сюда и тот ажиотаж, которым сопровождалось распространение этой книги. Однако постепенно хвалебные оценки сменяются резко критическими; историки и философы справедливо обвиняли Шпенглера в слишком вольном обращении с фактами и в отсутствии новизны в его идеях, вплоть до плагиата. Так, «Закату Европы» специально был посвящен выпуск международного журнала «Логос» за 1920 - 1921 гг. – «Spenglerhelt», в котором самые известные немецкие профессора поставили под сомнение научную компетентность известного автора. Среди его критиков были: глава венского кружка О. Нейрат, издавший работу под названием «Анти-Шпенглер», известные западные марксисты Д. Лукач и В. Беньямин; берлинский философ истории К. Брейзиг и социолог Ф. Тённис, полагавшие, что он прямо воспроизвёл положения из их произведений. Однако эта критика только увеличила ажиотаж вокруг имени философа, оппоненты которого даже не могли предположить, что тот никогда и не ставил перед собой задачи расширения или уточнения познания мира в духе кантовских поисков априорных синтетических суждений. Шпенглера не волновала степень точности приводимых им фактов и исторических иллюстраций. Подобно Ницше, он ощущал себя скорее в роли прорицателя, а не ученого-теоретика. В противовес истинам науки, он стремился создать скорее миф – как новую истину, позволяющую возбудить новые идейные веяния, создать новый вектор умонастроений и тем самым привести мир к духовной переориентации. Вот почему философ остался недосягаем для своих многочисленных оппонентов. Ни дух дилетантизма, ни отсутствие оригинальности некоторых из его идей и, прежде всего, идеи исторического круговорота культур, ни логическая неправомерность и необоснованность многих его выводов – ничто не могло поколебать его позиций. Ведь то главное, чего он хотел достичь, он сделал, действительно пробудив новые чувства и представления о том мире, в котором оказался человек в ХХ в. – мире необычайно хрупком и тревожном, в котором распалась «связь» времен, появилось недоверие к разуму и обещаниям науки. Его концепция заключала в себе нечто вроде духовного задания: вслед за Ницше и русскими мыслителями серебряного века он сигнализировал о вулканической подпочве истории, рассеивал устаревшие и потому ставшие опасными чисто рационалистические иллюзии о линейном, прогрессистском развитии общества. Как и философия жизни в целом, его учение выполняло чрезвычайно важную предупредительную функцию, продиктованную необходимостью осмысления и осознания существенных изменений самого жизненного мира. И в этом плане Шпенглер оказался на высоте своих задач. Доступность изложения, образный стиль в противовес сложным и бесцветным философским трактатам прошлого и современности; броская критика академических философов и их скучных учений; множество ярких, порой скандально-экзотических исторических фактов – всё это и многое другое работало безотказно, делая Шпенглера и его учение практически неуязвимыми. Критиковать его можно было разве что за его методологию, обвиняя в релятивизме и избыточном интуитивизме. Но вряд ли основная масса его читателей была сильна в вопросах методологии. Так что дело опять-таки ограничивалось лишь небольшим кругом узко профессиональных критиков, явно не способных вовлечь в полемику тех, для кого автор «Заката» уже давно стал почти что небожителем. После смерти Шпенглера его идеи распространяются по всей Европе, находя сторонников и последователей среди ряда известных философов и, прежде всего, А. Тойнби (1889 - 1975) в Великобритании и Х. Ортега-и-Гассета (1883 - 1955) в Испании. Хотя, нельзя не отметить и тот факт, что в послевоенные годы число работ, посвященных Шпенглеру и его философии культуры, значительно уменьшается. Во многом это было связано с тем, что его имя, как и имя Ницше, попало в карантин денацификации, так как после его смерти лидеры Третьего Рейха попытались использовать его идеи в пропагандистских целях.

В 1960-е гг. начинается новый этап в исторических судьбах учения Шпенглера, который связан с популяризацией его духовного наследия в Германии. Особенно знаменательными стали здесь две крупные даты – 85-летие и 100-летие со дня его рождения. Именно тогда были переизданы и изданы заново некоторые его труды; опубликованы многочисленные исследования его творчества.

ХХ век усилил интерес к философско-исторической проблематике. Самые значительные и наиболее плодотворные философско-исторические концепции создаются в это время преимущественно в контексте философии жизни. Рассмотрение природы исторического знания было начато еще в рамках баденской школы неокантианства и продолжено Дильтеем. Последовавшие за ними философы – и Шпенглер был здесь одним из первых – стали анализировать природу самого исторического бытия, его структуры и особенностей. В философских построениях ХХ ст. эта историческая реальность уже перестает ассоциироваться как с непосредственной эмпирией истории, так и с законами и логикой разума. Философия жизни неслучайно становится здесь своего рода «лидером», так как её с самого начала интересует наличное историческое бытие, историчность и её структуры, а не только специфика исторического познания. Это не означает, что в ней не остаётся места вопросам методологии социально-гуманитарного познания; все представители философии жизни в большей или меньшей степени останавливаются и на этой проблематике, акцентируя противоположность естественнонаучных и исторических методов познания. Главная заслуга Шпенглера состоит в том, что он сумел навсегда положить конец плоскому прогрессизму рационалистического толка с его сугубо прямолинейной трактовкой человеческой истории, вводя вместо него более глубинное восприятие культурно-исторических феноменов. Хотя, быть может, вопреки всем взятым на себя обязательствам по толкованию и герменевтическому прояснению истории, сам философ демонстрирует своим учением как раз нечто противоположное – невозможность понимания чужих культурных миров в силу их абсолютной непроницаемости и недоступности; неспособность оценить историю из-за отсутствия внеположеннных ей критериев оценки. Более того, цена многих его открытий оказалась слишком велика – это релятивизм, отнимающий у культуры её смысл, цели и самоценность, а также натурализм, отождествляющий её с биологическими организмами. Заметим, однако, что именно исторический релятивизм и натурализм, в то же самое время, не оставили камня на камне от ходячей, банальной схемы всемирной истории – с её оптимизмом, прогрессом и провинциализмом, благодаря которым все народы мира должны придти к европейской цивилизации и, в конечном счете, принять все её ценности. Чем это обернётся к концу ХХ ст., Шпенглер, конечно, знать не мог, но практически-политическую ущербность такого взгляда на мир он предсказал. Поставленная им цель была достигнута – оптимистически-просветительскому рационализму, не обладавшему герменевтическим чутьем философии жизни, был нанесен смертельный удар. Шпенглер первым зримо и выпукло продемонстрировал в своём учении сложность и многомерность всемирной истории. Хотя уже Маркс своим открытием «азиатского способа производства» (в ХХ столетии восторжествовавшего сначала на 1/6, а позднее – на 1/5 части планеты) показал её принципиальную «неукладываемость» в схему общественно-экономических формаций. Шпенглер прозорливо предвосхитил многие тенденции развития современного мира. В этом плане его заслуга состояла в постановке диагноза европейской культуре, причем, более конкретного, насыщенного непосредственным ощущением наличной симптоматики, а не такого абстрактного, как у Ницше. Он предчувствовал приближение страшных войн и тоталитаризма. Его беда, а отнюдь не вина, в том, что он не смог осознать тот факт, что в ХХ в. прогресс, как направленное движение вперед, примет такие страшные и чудовищные формы; что общество, погубив сотню-другую миллионов человеческих жизней, как ни в чем не бывало, пойдёт «вперёд» ещё более быстрыми темпами. Для немецкого философа начала ХХ ст. эта цена будущего прогресса казалась совершенно не возможной. Он всё-таки, во многом оставался ещё человеком классической культуры и классического мировосприятия, и это несмотря на то, что само его учение, вслед за Ницше, сыграет колоссальную роль в становлении нового неклассического типа мышления. Вот почему он мог воспринять все эти события не иначе как «гибель», «закат» культуры, которые он так блестяще и описал в своей главной книге.

Завершая осмысление философии истории Шпенглера, следовало бы отметить ряд её уязвимых мест. Они связаны с преувеличением им ряда реальных характеристик процесса исторического развития и, прежде всего, таких, как уникальность и неповторимость отдельных исторических событий и целых культур. Отметим и то, что Шпенглер абсолютизирует по преимуществу только горизонтальный вектор исторического развития и игнорирует вертикальный. А ведь в истории, несомненно, всегда есть место и тому, и другому. Отрицая наличие закономерности и причинности в истории, философ в то же самое время вводит их в историю, но уже в биологизированном варианте в виде идеи судьбы. И действительно, что может означать отмеченная им поступательность в развитии культур, с неизбежно присущими им строго определенными стадиями в развитии, жёстко заданными временными и хронологическими рамками существования, как не закономерность, правда, уже привнесённая сюда извне. В предложенной Шпенглером модели история выглядит абсолютно разъятой, разделенной на изолированные друг от друга, абсолютно непроницаемые отдельные культуры.

В литературе о Шпенглере всегда вставал вопрос, пессимист ли он? Да, он не разделял идеи о будущем земном рае; он писал, что жизнь и человечество не имеют «цели», а существование мира, в котором мы на нашей маленькой планете составляем лишь небольшой эпизод, есть нечто слишком величественное, чтобы такие жалкие вещи, как «счастье наибольшего количества людей» могли бы стать таковой целью. Всё величие драмы философ видел именно в бесцельности нашего существования, почти как в «вечном возвращении» Ницше. И всё же он видел цель, предлагая наполнить эту дарованную нам жизнь, эту действительность вокруг нас, в которую мы поставлены судьбой, возможно большим содержанием и смыслом. Жить так, чтобы мы вправе были сами собою гордиться, действовать так, чтобы от нас осталось что-нибудь в этой завершающей себя действительности. Он так и писал: «Мы – не люди в себе. Это принадлежит предшествующей идеологии. Гражданство мира – жалкая фраза. Мы люди определенного столетия, нации, круга, типа. Это необходимые условия, при которых мы можем придать смысл и глубину нашему существованию; чем более мы заполняем эти данные границы, тем далее простирается наша действительность. Платон был афинянин; Цезарь – римлянин, Гёте – немец: что таковыми они были всецело и прежде всего, этим обусловлено их всемирно-историческое значение».