Geum.ru

Как закономерно организованную систему подсистем (фонетической, грамматической, словообразовательной, лексико-семантической и др.)

Вид материалаЗакон
2.4.6. Табуированные лакуны
Табуированные лакуны
в русском языке
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   22

2.4.6. Табуированные лакуны



К числу этнографических мы относим также лакуны, обусловленные существованием запретов (табу), – табуированные лакуны. Табу в лингвистике изучали Ю.С. Степанов, А.А. Ким, Г.И. Варламова, Д.К. Зеленин, О.В. Ладисова и др.

Термин табу (от полинезийского tapu - всецело выделенный, особо отмеченный) имеет значения: 1) запрет, налагаемый на какое-нибудь действие, слово, предмет, употребление или упоминание которых в представлениях некоторых народов неминуемо карается сверхъестественной силой; 2) перен. вообще запрет, запрещение. Наложить табу на что-нибудь [Толковый словарь русского языка, 1995: 775].

Эвфемизмы (греч. euphemismos, от eu - хорошо и phemi - говорю) - эмоционально нейтральные слова или выражения, употребляемые вместо синонимичных им слов и выражений, представляющихся говорящему неприличными, грубыми или нетактичными [Лингв. энцик. сл., 1990: 590].

Д.К. Зеленин, специально исследовавший языковые табу у народов Восточной Европы и Северной Азии, разделил их на следующие две большие группы: запреты на охоте и иных промыслах [Зеленин, 1929: 151] и запреты в домашней жизни [Зеленин, 1930: 1-166].

Ю.С. Степанов выделяет промысловое табу (например, запрет на название животных: олень – рогатый, лось – сохатый, змея – худая, заяц – ушкан, косой, куень, куян) и бытовое, домашнее табу (например, не к ночи будь помянуто – говорим мы после упоминания в сумерки о чем-нибудь неприятном, паче чаяния – как бы желая предотвратить незваное событие; преставился, отдал богу душу вместо умер и т.д.) [Степанов, 1975: 169-170].

Главное различие двух типов лакун, считает Ю.С. Степанов, в семантике. В первом – желание не спугнуть зверя, не повредить снасть, одним словом, не испортить доброго дела, во втором – желание избежать злого глаза, недоброго духа, скверного события, вообще – предотвратить злое дело, их доминирующее настроение – страх перед неизвестным.

В духовной культуре тунгусов особое место принадлежит табу и эвфемизмам. Они являются результатом опыта традиционной жизни народа, основанного на своеобразном мировидении. У эвенков, как и у других малочисленных народностей Севера (у негидальцев, селькупов, кетов, нганасанов и др.), существовала своеобразная система различных оберегов, запретов (од’охал). Обереги облекались в словесные формулировки, сохраняясь и передаваясь из поколения в поколение. По форме они почти не отличаются от поговорок и пословиц: лаконичны, структурно сжаты, могут облекаться в простое и сложное предложения.

Большинство оберегов-запретов являлись своего рода руководством к действиям охотника: они определяли правила разделки туши, совершения обрядов при добывании зверя и т.д. Од’охал касались и норм поведения в быту, отражали различные семейные условности и в конечном счете нравственные нормы. Можно привести такие примеры: Буруйэ ачин бэйэвэ даргадас - синду ани бидэн “Обругаешь невиновного человека - будешь наказан”; Булумдача хуŋатпа экэл инерэ, таргачин-да одяŋас “Не смейся над грешницей, сама можешь стать такой”; Сагди бэйэвэ экэл укат нэкэрэ - одо “Не поступай плохо со старым человеком” [Г.И. Варламова, 1986: 56].

В описаниях шаманизма у народов Сибири нередко встречается упоминание так называемого “шаманского языка”. В повседневной жизни шаманы пользовались обычным языком, как и все соплеменники, однако во время ритуалов они переходили на особый язык, непонятный для окружающих, то есть “шаманы были способны к переключению кода” [Кузнецова, 1996: 262].

Исследователь селькупской культовой лексики А.А. Ким считает, что в данном случае мы имеем дело с разновидностью социальной лексики, с одним из арго – тайным языком. Формирование такого языка вызвано, с одной стороны, стремлением шаманов выделить себя в особую элиту – посредником между людьми и духами, которые должны отличаться от простых эвенков не только своими способностями, но и внешними признаками – одеждой, атрибутами, языком; с другой стороны, культовая сфера еще с дошаманских времен была пронизана языковым табу, суть которого состоит в том, что определенные вещи вообще не называются, или же на месте настоящего имени используются особые слова и выражения – эвфемизмы. Если в результате многократного употребления эвфемизмы закрепляются в сознании какого-либо сообщества людей и развиваются в систему, то можно говорить о специальном языке, который не является языком в собственном смысле этого слова, так как не обладает независимой звуковой системой и грамматической структурой, напротив он возникает лишь внутри какого-либо языка и подвержен всем его закономерностям.

Наиболее существенное различие состоит в лексике, хотя и здесь используются часто элементы общеупотребительного языка. Задача создания слов, непонятных для всех, кроме определенной группы лиц, достигается в области “тайной лексики” различными средствами. Ими могут быть следующие: 1) искажение звучания слов; 2) использование общедоступных слов в другом (условном) значении; 3) словообразование; 4) заимствование целых слов или элементов из других языков [Ким, 1997: 72; Левковская, 1956: 111-112].

Например, в шаманских песнопениях понятия, предметы, лица никогда не назывались своими именами. Поэтому табу на употребление отдельных обыденных слов способствовали образованию словосочетаний с переносным значением, которые закреплялись за определенными понятиями. Некоторые из них вышли позже за рамки шаманского стиля и стали употребляться в разговорной речи, превращаясь во фразеологизмы. Например, табу на употребление в шаманских песнопениях слова “дети” (по отношению к своим кровным детям) породило слова-заменители: 1) мевакарби - хакикарби “частички моей живой плоти” (досл.: сердца и печени мои); 2) отуŋив чатукарби “сыновья” (букв: угольки моего костра); 3) эникэн киптикарин “дочери” (досл.: ножнички своей матери). Эти словосочетания и сейчас употребительны в разговорной речи, за ними закрепились определенные понятия, они обрели устойчивость [Г.И. Варламова, 1986: 27].

Видное место в системе традиционных верований эвенков занимали верования и обряды, связанные с промысловой деятельностью, цель которых – обеспечить успех в охоте и рыболовстве. И это понятно, т.к. промысловая деятельность, с одной стороны, была для эвенков основным источником существования. С другой стороны, ее особенности дают богатые возможности для развития религиозных представлений, ибо успех в ней в большей степени, чем в любой другой отрасли хозяйства, казался человеку не зависящим от его воли.

Промысловые верования выражались в многочисленных правилах, ритуалах, связанных с поеданием мяса, в сезонных праздниках, связанных с охотой и рыбной ловлей, в особых вербальных и предметно-знаковых запретах. Многие из них у эвенков, как и у других народов, обнаруживают чисто практические, материальные корни. В их основе лежат наблюдения над жизнью животных, природой, своеобразная промысловая этика и т.д. Многие промысловые верования связаны с уподоблением животных человеку в силу их “родства”. Отсюда признание за животными понимание человеческого языка, сходного образа жизни и восприятия окружающего мира. Другие обрядовые действия связаны с представлением о возрождении добытых промысловых животных, в основе которого лежало стремление человека обеспечить себя и впредь пищей [Мазин, 1984: 35]. Это древнее представление сохранилось в отношении к крупным животным, мясо которых шло в пищу (лось, олень, медведь), а также к наиболее ценным пушным зверям.

Антропоморфные статуэтки медведя-человека, найденные археологами на территории расселения эвенков, относятся к неолиту и подтверждают древность существования культа медведя. Этой теме посвящено немало работ, в частности, Н.Л. Гондатти, Б.О. Пилсудского, Л.Я. Штернберга, И.А. Лопатина, В.Н. Чернецова, Л.П. Потапова, Н.П. Дыренсковой, Г.М. Василевич, Б.А. Васильева, А.А. Ким, А.М. Золотарева, В.И. Цинциус, В.А. Аврорина и Е.П. Лебедевой, Ч.М. Таксами, Е.А. Алексеенко, А.В. Смоляк и многих других исследователей.

Наблюдая сходство в строении конечностей медведя и человека, древние эвенки считали, что медведь раньше был человеком. Отголосок тотемных представлений сохранился в предании о том, что медведь в процессе создания человека был помощником творца доброго духа. Среди большого количества названий медведя в эвенкийских говорах некоторые представляют интерес с точки зрения отношения к медведю, в зависимости от пола, как старшему: “ама” - отец, “эне” - мать, “энекэ” - бабушка, “амака” - дедушка. Известный запрет на собственное название медведя повторяется почти в точности и в русских диалектах, в языке охотников (медведь – хозяин, старик, он, сам, дедушко). Вот, например, с каким заклинанием человек-эвенк обращается к медведю при нечаянной встрече с ним в тайге:

Господин дедушка,

Твою широкую дорогу я не топтал,

По твоему длинному пути

не бродил ни я, ни мои предки,

Смягчи свой гнев!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О, если бы ты в глубь леса,

Как сквозь щель между досками отодвинулся,

На ширину подошвы бы отодвинулся!

Как прекрасно было бы,

Если бы ты смягчился, подобно печени налима,

Подобно нежному меху соболя.

[Эвенкийские героические сказания, 1990: 57]

Номинация медведя и человека (эвенка) одними и теми же именами-терминами родства - возникла не случайно. У эвенков издавна существовало представление о генетической связи человека с медведем, что лучше всего в настоящее время прослеживается при анализе фольклорных материалов.

По одной легенде, бытовавшей у аянских эвенков, девушка случайно упала в нору медведя и провела там зиму. Весной она вернулась к родителям беременной. Родила медвежонка, которого начали воспитывать ее родители. Поэтому медведи и понимают эвенкийскую речь. Затем она вышла замуж и родила мальчика. Оба брата подросли и помогали в хозяйстве. Когда братья выросли, они захотели померяться силами. Медведь, как старший, напал первым и содрал кожу у брата. Тогда тот сказал: “У меня нет когтей, пусть камень будет мне вместо когтей”. Взял острый камень и ударил им в сердце медведя. Тот упал замертво. Умирая, завещал, как надо охотиться и хоронить медведей. Этот миф является отголоском обряда “борьбы” мальчика с медведем, победителем в которой всегда был мальчик “младший брат медведя” [Мазин, 1984: 48]. У эвенков по этому поводу существует пословица: “Эхэ-бэйŋэ хэриндин хэрэви имури мата оча” - “Медведя-зверя салом подошвы свои смазывающим богатырем стал”, то есть достиг той поры, когда стал самостоятельно убивать медведей и смазывать подошвы унтов, чтобы быстро не снашивались.

Связь девушки с медведем отражена во многих мифах и сказках. Она настолько закрепилась в памяти, что эвенки верили, будто медведь не трогает девочек. Возможно, результатом этого был и запрет есть мясо с головы медведя для девушек и женщин. Предполагается, что если женщина ест мясо медведя, то она как бы ест своего мужа или сына.

Наиболее распространенной традицией в охоте на медведя и в медвежьих ритуалах было уподобление себя ворону - “оли”. Ворон, согласно мифу илимпийских эвенков, был помощником творца, но за плохие поступки был наказан и оставлен на земле, чтобы присматривать за людьми. Эвенки, кочевавшие по отрогам больших хребтов, считали, что горные вороны - это превращенные в птиц люди. Основанием этих представлений были наблюдения за воронами, живущими парами и способными воспроизводить голос человека. Сказывалось соседство с народами, у которых культовым героем был ворон. В пользу такого предположения свидетельствует обычай - уподобляться ворону - иноплеменнику в медвежьем обряде [Каплин, 2000:192].

В охоте на медведя, находившегося в берлоге, прежде могли принимать участие только сородичи и свойственники охотников. К.М. Рычков по этому случаю записал поговорку: “Для медведя восемь чужеродцев легче, чем два брата”, т.е. в охоте на медведя участвовали только родственники. Во время охоты они могли говорить только иносказательно. Во всех действиях от похода к берлоге до трапезы обязательными были крики, подражающие ворону: “Ки-и-к! Ку-у-к! Кикак!”. В отдельных случаях махали руками, как вороны крыльями, и мазали лицо сажей. Убивал обязательно старший из охотников, но свежевал свойственник - “нимак, хуюврэн”. Тушу переносили на нартах-санях, лодке или на жерди, по приходу в стойбище средство доставки сразу же ломали.

Обряд медвежьей трапезы совершался всеми соплеменниками и имел незначительные варианты. Устраивали его на площадке у большого кедра. Для варки мяса разводили большие костры. В первый день до полуночи варили шейную часть туши. В это время молодежь устраивала игры и пляски. В полночь криком ворона давали знать, что кушанье готово. Все молча подходили, усаживались вокруг костра и угощались, затем так же молча расходились по чумам. Во второй день взрослая часть населения продолжала варить оставшиеся части мяса, а молодежь весь день играла и плясала, ожидая сигнала. В полночь раздавался крик ворона. Все участники отвечали такими же криками и мазали лицо сажей. С этого момента они называли друг друга “оли”. На третий день мясо продолжали варить. У эвенков Подкаменной Тунгуски после трапезы проводился обряд борьбы мальчика с “медведем”. Мальчик долго “боролся”, затем бросал медведя на землю, что символизировало победу человека над зверем. Вечером отделенную медвежью голову укладывали на бересту, шерсть расчесывали берестяным гребнем, в уши вдевали серьги из хвои кедра, голову украшали лентами. Затем все заворачивали в бересту и относили хоронить на запад. Шкуру медведя получал “нимак”, за что он дарил охотнику оленя. Шкуру с головы медведя чаше отдавали семье, в составе которой имелся шаман. Ее окуривали и хранили вместе со святынями [Каплин, 2000: 193].

Как видим, медведя считали обладателем многих особых качеств. Ими наделяли и разные части его тела. Лапу после разделки туши вешали на дверную жердь чума. У всех шаманов правая передняя лапа медведя служила колотушкой для бубна. С ее помощью они гадали, подбрасывая ее в сторону интересующегося со словами “Дедушка, скажи!” Если лапа падала на землю подошвой, это считалось хорошим знаком, также гадали на лопаточной кости, держа ее над огнем и читая предсказания по трещинам [Мазин, 1984: 49].

В национальных текстах наблюдается действие четырех табу:

1) в вербальной форме (эвфемизмы, вызванные языковым табу (табуированные лакуны);

2)в форме духовной культуры, включающей: а) поведенческие запреты; б) специальные охотничьи обряды, в том числе и элементы так называемого “медвежьего праздника”;

3)в форме материальной культуры, содержащей: а) следы особых жертвоприношений; б) захоронения останков животных; в) предметы культового значения.

Многие из выявленных лакун обладают набором, “пучком” различных признаков. Это можно проследить на динамике наименований медведя в разных говорах.


Таблица 11

Табуированные лакуны


Родовое наиме-

нование в рус-

ском языке
Родовое наименование в эвенкийском языке
Видовые наименования

в русском языке
в эвенкийском языке

1
2
3
4
Медведь




Хомоты



Косолапый
Бакэйэ (А)

(букв. “косолапый”)



Ø
Коңнопты (А)

(букв. “темный, черный”)

Ø
Ңэлэнэ (Чмк)

(букв. “страшный”)

Ø
Нугун (Учр)

(букв. “голодный, озверелый)”

Ø
Ама (букв. “отец”)

Ø
Эне ( букв. “мать”)

Дедушко
Амака (букв. “дедушка»)

Ø
Энекэ (букв. “бабушка”)

Ø
Хозяин

Ø
Он

Ø
Сам

Ø
Старик