1. Общественно-литературная ситуация и литературный процесс послевоенного периода (1946 начало 50-х гг.)

Вид материала

Документы

Содержание Александру Даниэлю Литература второй волны эмиграции

Подобный материал:

• 3 Подготовка к составлению баланса Данные в балансе показываются на начало и конец, 873.69kb.
• Учебно-методический комплекс дисциплины Современный литературный процесс Специальность, 748.15kb.
• Амурская деревня: противоречия и трудности послевоенного развития (1946-1965 гг.), 351.55kb.
• Союз писателей России и литературный процесс Удмуртии, 179.12kb.
• Общественно-политическая обстановка 20-30-х годов ХХ века Литературная жизнь страны, 22.76kb.
• Реферат на тему: Альтернативы послевоенного развития СССР, 310.36kb.
• Лекция 12, 316.53kb.
• Публичный отчёт директора школы за период с января по июнь 2010 года. На начало отчётного, 534.49kb.
• Абдырахманов Т. А. Кгу им. И. Арабаева Кыргызстан в системе стран снг: особенности, 438.11kb.
• Народническая литература, 71.74kb.

24. "Возвращённая литература", её роль и место в литературе ХХ века и литературном процессе 90-х гг. Проблематика и художественное своеобразие романов "Собачье сердце" Булгакова, "Мы" Замятина, "Несвоевременные мысли" Горького и др.


Литературный процесс 2 пол 80-х – нач 90-х на пути к своей целостности(литература метрополии, «возвращенная литература», литература русского зарубежья, сам- и тамиздат)

Приход к власти в 1985 М.С.Горбачева и последовавшая эпоха "гласности" в советской печати радикально преобразили русскую литературу. Первыми из ранее запрещенных произведений проникли в печать написанные "в стол" сочинения официально "приемлемых" советских писателей (роман А.Рыбакова Дети Арбата). Публикация Доктора Живаго Пастернака в 1988 открыла путь в печать другим, ранее "неприемлемым" произведениям, например Е.И.Замятина, чей роман-антиутопия Мы был опубликован также в 1988. Лишь в 1989 рухнули последние барьеры, пропуская в печать сочинения живых эмигрантов и писателей-диссидентов, в том числе выдержки из Архипелага ГУЛАГа Солженицына.

К концу 1980-х годов в литературе нарастает идеологическое противостояние, выраженное открыто в литературно-критических и публицистических статьях, публикуемых в литературной периодике. Широко обсуждается публицистика Николая Шмелева, Игоря Клямкина, Василия Селюнина, Юрия Буртина, Вадима Кожинова, литературно-критические статьи Юрия Карякина, Натальи Ивановой, Владимира Лакшина, Аллы Латыниной, Станислава Рассадина, Бенедикта Сарнова, Станислава Куняева и др. Происходит размежевание периодических изданий на два направления: либерально-демократическое ("Знамя", "Новый мир", "Октябрь", "Дружба народов", "Звезда", "Нева", "Литературная газета", "Волга", "Урал", а также "Московские новости", "Огонек") и национал-патриотическое ("Наш современник", "Москва", "Литературная Россия", "Московский литератор"). Полемика приобретает ожесточенный характер. Газета "Правда" выступает с примирительной статьей О культуре дискуссий (1987), но литературно-идеологическая ситуация выходит из-под партийного контроля. На встрече с деятелями науки и искусства М.С.Горбачев осуждает враждебность дискуссий и пытается остановить раскол.

Литература остается значительной общественно-политической силой. Кандидатами в народные депутаты выдвинуты писатели Виктор Астафьев, Василь Быков, Юрий Воронов, Олесь Гончар, Сергей Залыгин и др. Создается комитет "Писатели в поддержку перестройки" ("Апрель"). В его рабочий совет входят А.Гербер, И.Дуэль, А.Злобин, С.Каледин, В.Корнилов, А.Курчаткин, А.Латынина, Ю.Мориц, Н.Панченко, А.Приставкин.

Продолжается рост тиражей периодических изданий. Тираж "Нового мира" к началу 1989 достигает 1595 тыс. экз.; тираж "Дружбы народов" 1170 тыс.; "Знамени" — 980 тыс.; "Невы" — 675 тыс., "Звезды" — 210 тыс., "Литературной газеты" — 6267 тыс. Продолжаются публикации запретных ранее текстов 

Назревает новое противостояние: традиционной и постмодернистской поэтики. Новую литературу на страницах "ЛГ" обсуждают критики.

Продолжается идеологическая борьба вокруг понятий "русские" и "русскоязычные" писатели: "Молодая гвардия" публикует юдофобские материалы, "Наш современник" — положительные отклики на Русофобию Игоря Шафаревича, Вячеслав Вс.Иванов публично разрывает дружеские отношения с ее автором, а "Новый мир" печатает статью Шафаревича Две дороги к одному обрыву — поступок неожиданный, если учитывать репутацию автора как ксенофоба (умноженную его же призывом со страниц "Литературной России" к активным действиям против А.Синявского после публикации

Большой популярностью "толстые" журналы пользовались в эпоху перестройки 1985 — начале 1990-х, когда они обсуждали общественные проблемы и печатались запрещенные ранее произведения. Невиданный ажиотаж вызвала  т. н. "возвращенная литература": русские писатели-эмигранты первой, второй и третьей волны. Огромный интерес вызывали публикации, в которых пересматривалась официальная историческая концепция, и художественные произведения на историческую тематику (в особенности из эпохи Сталина). Однако постепенно внимание публики было в значительной степени отвлечено современными политическими новостями и событиями.

'возвращенная' литература - т. е. написанная еще в советское время, но не вышедшей тогда по цензурным соображениям в свет

Самизда́т (читается [самызда́т]) — способ неофициального и потому неподцензурного распространения литературных произведений, а также религиозных и публицистических текстов в СССР, когда копии изготавливались автором или читателями без ведома и разрешения официальных органов, как правило машинописным, фотографическим или рукописным способами.

Слово тамиздат часто встречалось рядом со словом самиздат; иногда как противопоставление. Тамиздатом назывались запрещенные книги и журналы, изданные «там», то есть за рубежом.

В XXI веке слова Тамиздат и Самиздат используются также в качестве названий зарегистрированных изданий; они печатаются или распространяются в интернете открыто, доступны, и уже в силу этого, такие издания не являются ни самиздатом, ни тамиздатом в исходном значении этих слов. Дискутируется вопрос о том, следует ли журналы, выходившие в последнее десятилетие XX века, да и любую не преследуемую издательскую деятельность, называть cамиздатом.

Название самиздат появилось в народе как естественная пародия на названия советских государственных издательских организаций вроде Госиздат, Политиздат и т. п. Вероятно, первым близкое по смыслу и форме слово «самсебяиздат» употребил поэт Николай Глазков, уже в 1940-е гг. ставивший это слово на изготовленных им раскрашенных и переплетенных машинописных сборниках своих стихов.

Так же "Самиздатом" в 70-ые, начале 80-х XX века назывались книги, собранные из светокопий страниц журналов популярной литературы (из-за малых тиражей не попадавших на прилавок). Например - "В августе 44-го", "Царь-рыба", "Белая Гвардия" и т.д. Данный "Самиздат" мог преследоваться не за содержание, а за "расхищение социалистической собственности", т.е. бумаги, рессурса светокопира (были все только в госсобственности), материала переплёта (отсутствие в свободной продаже).

Согласно Александру Даниэлю, самиздат — это специфический способ бытования общественно значимых неподцензурных текстов, состоящий в том, что их тиражирование происходит вне авторского контроля, в процессе их распространения в читательской среде. Владимир Буковский дал следующее определение: «Самиздат: сам сочиняю, сам редактирую, сам цензурирую, сам издаю, сам распространяю, сам и отсиживаю за него» в автобиографическом романе «И возвращается ветер…».

В виде самиздатовских копий впервые получили хождения многие выдающиеся произведения литературы, в частности «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Раковый корпус» и «В круге первом» А. Солженицына, «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» В. Войновича и «Опустелый дом» Л. Чуковской.

Поэму А. Галича «Мы не хуже Горация» можно считать одой самиздату. Tермины самиздат и тамиздат стали интернациональными[6] [7], как и некоторые другие слова, пришедшие из СССР, например,спутник, КГБ, перестройка, гласность.


25. Реалистическая проза 90-х гг. и начала ХХI века. Алексей Варламов "Рождение", Алексей Иванов "Географ глобус пропил", Захат Прилепин "Санкя", Юрий Поляков "Грибной царь", Леонид Бородин "Третья правда" (2 на выбор).

Развитие реалистической традиции в рус лит 80-х-90-х. Стилевые течения неоклассической прозы

Представители: В. Астафьев, В. Распутин, Б. Васильев, А. Приставкин, В. Бюлов, Л. Бородин, Вл. Маканин, Айтматов и др. Обращаются к социальным и этическим проблемам в жизни, исходя из реалистической традиции. Наследуют учительскую, проповедническую направленность русской классич-й лит-ры. Пытаются создать картину происходящего, осмыслить его. Жизнь социума явл-ся главным содержанием, в текстах преобладает общественная, общинная иерархия ценностей, характерных для русской литературы. Эта проза постоянно обращается к «вечным» ценностям, «последним» вопросам жизни – о смысле сущ-я, добре и зле, счастье; в ней помимо новых гуманистических идеалов утверждается христианская мораль, обретение нравственных основ, однако в отличие от ст. лит-ры 19в. В прозе традиц-в очевиден примат идеи над художественностью, часто можно встретить неприкрытую тенденциозность, открытую публицистичность. Смысл жизни составляет часто мучительную проблему этой прозы, поэтому герои могут быть наделены активной жизненной позицией, принимать идею служения людям как важнейшую, брать на себя роль нравственного судьи. Формы отношения между автором и героем могут быть различны. Герой может быть противопоставлен автору или близок ему по мировосприятию , но может быть и некий знак равенства между автором и героем, может происходить идентификация – биограф-я, реальная или условно-худ-я. В прозе ПТ можно выделить 2 стиля, течения: 1. Худ-е публицистическое; 2. Философское. Можно заметить и некоторые тенденции: -неосентименталистскую; -неопочвеническую; -неонатуралистическую; -неоромантическую и др.

Чингиз Торекулович Айтматов р. 1928 Джамиля - Повесть (1958)

Шел третий год войны. Взрослых здоровых мужчин в аиле не было, и потому жену моего старшего брата Садыка (он также был на фронте), Джамилю, бригадир послал на чисто мужскую работу — возить зерно на станцию. А чтоб старшие не тревожились за невесту, направил вместе с ней меня, подростка. Да еще сказал: пошлю с ними Данияра. Джамиля была хороша собой — стройная, статная, с иссиня-черными миндалевидными глазами, неутомимая, сноровистая. С соседками ладить умела, но если ее задевали, никому не уступала в ругани. Я горячо любил Джамилю. И она любила меня. Мне кажется, что и моя мать втайне мечтала когда-нибудь сделать ее властной хозяйкой нашего семейства, жившего в согласии и достатке.

На току я встретил Данияра. Рассказывали, что в детстве он остался сиротой, года три мыкался по дворам, а потом подался к казахам в Чакмакскую степь. Раненая нога Данияра (он только вернулся с фронта) не сгибалась, потому и отправили его работать с нами. Он был замкнутым, и в аиле его считали человеком со странностями. Но в его молчаливой, угрюмой задумчивости таилось что-то такое, что мы не решались обходиться с ним запанибрата. А Джамиля, так уж повелось, или смеялась над ним, или вовсе не обращала на него внимания. Не каждый бы стал терпеть ее выходки, но Данияр смотрел на хохочущую Джамилю с угрюмым восхищением.

Однако наши проделки с Джамилей окончились однажды печально. Среди мешков был один огромный, на семь пудов, и мы управлялись с ним вдвоем. И как-то на току мы свалили этот мешок в бричку напарника. На станции Данияр озабоченно разглядывал чудовищный груз, но, заметив, как усмехнулась Джамиля, взвалил мешок на спину и пошел. Джамиля догнала его: «Брось мешок, я же пошутила!» — «Уйди!» — твердо сказал он и пошел по трапу, все сильнее припадая на раненую ногу... Вокруг наступила мертвая тишина. «Бросай!» — закричали люди. «Нет, он не бросит!» — убежденно прошептал кто-то. Весь следующий день Данияр держался ровно и молчаливо. Возвращались со станции поздно. Неожиданно он запел. Меня поразило, какой страстью, каким горением была насыщена мелодия. И мне вдруг стали понятны его странности: мечтательность, любовь к одиночеству, молчаливость. Песни Данияра всполошили мою душу. А как изменилась Джамиля!

Каждый раз, когда ночью мы возвращались в аил, я замечал, как Джамиля, потрясенная и растроганная этим пением, все ближе подходила к бричке и медленно тянула к Данияру руку... а потом опускала ее. Я видел, как что-то копилось и созревало в ее душе, требуя выхода. И она страшилась этого. Однажды мы, как обычно, ехали со станции. И когда голос Данияра начал снова набирать высоту, Джамиля села рядом и легонько прислонилась головой к его плечу. Тихая, робкая... Песня неожиданно оборвалась. Это Джамиля порывисто обняла его, но тут же спрыгнула с брички и, едва сдерживая слезы, резко сказала: «Не смотри на меня, езжай!»

И был вечер на току, когда я сквозь сон увидел, как с реки пришла Джамиля, села рядом с Данияром и припала к нему. «Джамилям, Джамалтай!» — шептал Данияр, называя ее самыми нежными казахскими и киргизскими именами. Вскоре задул степняк, помутилось небо, пошли холодные дожди — предвестники снега. И я увидел Данияра, шагавшего с вещмешком, а рядом шла Джамиля, одной рукой держась за лямку его мешка. Сколько разговоров и пересудов было в аиле! Женщины наперебой осуждали Джамилю: уйти из такой семьи! с голодранцем! Может быть, только я один не осуждал ее.

Астафьев — вопр. 42, Распутин — вопр. 43, Васильев — вопр. 31.

26. Литература 2-ой волны эмиграции. Николай Нароков "Мнимые величины"/"Могу!"


ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ВОЛНЫ ЭМИГРАЦИИ


Вторая волна эмиграции относится к периоду конца Великой Отечественной войны и первым послевоенным годам. Основной причиной добровольного отъезда людей из Советского Союза послужило то усиление идеологического гнёта, которое осуществлялось властью в те годы. Не сбывались надежды на смягчение политики государства по отношению к личности, на увеличение степени свободы в обществе. Постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград»», критика в адрес М. Зощенко, А. Ахматовой, М. Исаковского, А. Платонова, А. Фадеева, «диалектика гармонии» и «теория бесконфликтности» – всё это свидетельствовало о политике «завинчивания гаек», что и послужило для многих представителей интеллигенции причиной разочарования и подтолкнуло их к тому, чтобы покинуть Родину.

Кроме того, большая часть эмигрантов второй волны – это так называемые «перемещённые лица» – те, кто был на оккупированных территориях или оказался насильственно вывезенным в Германию на работу. Многие из этих людей опасались по возвращении в СССР стать жертвами репрессий, поэтому не вернулись в свою страну.

Среди эмигрантов второй волны было много представителей инженерно-технических профессий; в литературном отношении она не столь богата, как первая, а впоследствии и третья. И всё же «вторая эмиграция» тоже оставила довольно значительное литературное наследие. Это творчество поэтов: Ивана Елагина (Уотта-Зангвильда-Иоанна Матвеева), Ольги Анстей (Ольги Николаевны Штейнберг), Бориса Нарциссова, Нонны Белавиной, Дмитрия Кленовского (Д.И. Крачковского); писателей: Ирины Сабуровой, Григория Климова, Игоря Гузенко, Николая Нарокова (Николая Владимировича Марченко) и др.

Николай Нароков.

Во время гражданской войны был офицером белой армии. Потом работал учителем математики сначала в провинции, а затем в Киеве. В 1932 году был арестован, но в тюрьме находился недолго. В конце войны в числе «перемещённых лиц» был вывезен в Германию, в СССР не вернулся, жил в США, в Калифорнии.

По мнению исследователей, Н. Нароков выбрал псевдоним, подчёркивающий полемическое начало в его творчестве по отношению к В. Набокову: изысканному стилю последнего Н. Нароков противопоставляет прозаические и даже натуралистические реалии работы НКВД и жизни простого человека в советской провинции. В «Мнимых величинах», кроме того, можно отметить прямую иронию по отношению к набоковскому «Приглашению на казнь»: «Которые товарищи на расстрел, выходите!»

В творчестве Н. Нарокова находят своё художественное воплощение традиции Ф.М. Достоевского. Это прежде всего стремление показать и глубоко проанализировать психологическое состояние человека в моменты кризисные, в моменты острых страданий, «надрыва», как говорится в романе «Братья Карамазовы». Это и такое качество, как «идеологичность». В литературоведении принято называть романы Ф.М. Достоевского «идеологическими», т.к. главным героем такого произведения является скорее идея, чем человек. Точнее, по словам В. Кожинова, идея, неразрывно слитая с человеческим характером. Герои Н. Нарокова тоже носители определённых идей, а сюжет каждого его произведения, как и в романах Ф.М. Достоевского, представляет собой испытание идеи и, как правило, её крушение. Кроме того, в романе «Мнимые величины» характер взаимоотношений главных героев: Ефрема Любкина и Евлалии Шептарёвой – прямо проецируется на духовную суть отношений Раскольникова и Сонечки.

Роман Н. Нарокова «Мнимые величины» вышел в 1952 году. В отечественном литературоведении А.И. Солженицын обычно считается первооткрывателем темы сталинских репрессий в художественном плане, но если воспринимать литературу эмиграции как часть русской литературы ХХ века, то, пожалуй, стоит назвать Н. Нарокова как первого автора «антикультового» произведения, ведь «Мнимые величины» появились почти на 10 лет раньше «Одного дня Ивана Денисовича». Роману Н. Нарокова предпослан эпиграф, смысл которого сводится к тому, что мнимая величина (несуществующее число) обладает свойством переходить в действительную. Так и в произведении: мнимый шпион начинает ощущать себя реальным агентом иностранной разведки, а мнимый заговор разоблачается как настоящий.

Главным героем романа «Мнимые величины» является Любкин – начальник НКВД в одной из провинциальных областей СССР. Литературным предшественником этого персонажа можно назвать Раскольникова. В романе Н. Нарокова даже есть эпизод, почти прямо повторяющий одну из сцен «Преступления и наказания»: Любкин признаётся Евлалии в том, что совершил убийство, а она жалеет убийцу как нравственно страдающего человека. Если бы речь шла лишь о таких параллелях, то можно было бы назвать Н. Нарокова подражателем Ф.М. Достоевского. Но в действительности мы имеем дело с творчески освоенной традицией писателя-предшественника, т.к. в романе Н. Нарокова существуют гораздо более глубокие философские параллели с произведением Ф.М. Достоевского. Это попытка объяснения реальных событий российской истории ХХ века с опорой на философские идеи Достоевского, на его художественное осмысление человеческой природы, мировой истории в «Преступлении и наказании», «Бесах», «Братьях Карамазовых», в особенности в философской «кульминации» последнего романа – «Легенде о великом инквизиторе». В «Мнимых величинах», как и в романах Достоевского, сюжетом движет не столько конфликт человека с другим человеком, сколько столкновение некоей жизненной философии с действительностью и человеческой «натурой». Это, по сути, та же идея, которая формировалась в ряде романов Достоевского и нашла наиболее глубокое и полное выражение в его «Легенде…».

Исток этой идеи – в главном принципе утилитарной этики: «наибольшее счастье наибольшего количества людей». Все возможные формы реализации этого принципа с неизбежностью приводят к противоречию между целью и средствами, а те, кто его придерживается, опять-таки с неизбежностью вынуждены допустить использование зла (прежде всего насилия и обмана) на пути к добру и во имя осуществления благих целей.

Как эта диалектика добра и зла воплощается в идеях и судьбах героев Достоевского и Нарокова? Раскольников испытывает к окружающим людям и презрение за их слабость, и сострадание, которое заставляет его отдать деньги Мармеладовым или спасать пьяную девочку на улице. Но, с его точки зрения, «частные добрые дела» – это капля в море людских страданий и несправедливости; ситуацию нужно менять в корне, т.е. создавать другие основы существования общества. Обычные слабые люди не способны на такое, значит, это должен сделать сильный человек, подобный Наполеону. Недаром Раскольников говорит Сонечке, что спасти «маленьких людей» поможет только «власть над всем муравейником». А на пути к её достижению неизбежны жертвы и оправдано преступление.

В принципе, такова и мысль героя нароковского романа Любкина. Хотя его повседневная работа связана со злом и насилием, но в душе он ещё сохранил стремление к добру. И устав от будничного для него зла, он стремится сделать добро хотя бы одному человеку – своей случайной знакомой Евлалии. Когда их сталкивают обстоятельства, Любкин знакомится с ужасными условиями ее жизни и решает помочь ей выбраться из нищеты. Сначала он пытается дать ей работу и платить за неё хорошие деньги. Но потом понимает, что это бесполезно, т.к. все заработки Евлалии растрачивает её отец на свои прихоти и капризы. Он не только не дает ей выбиться из нищеты, но и постоянно унижает, оскорбляет её и её сына – отец этой женщины буквально отравляет ей жизнь. Любкин делает вывод, что единственный выход – «освободить» Евлалию от отца: «Вижу, что, кроме вреда, ничего вам ваш отец не приносит, и я приказал арестовать его... По-моему, оно... вполне целесообразно!.. А если целесообразно, значит, справедливо!» Раскольников хочет власти над человеческим «муравейником», чтобы устроить жизнь «маленьких людей», – Любкин использует свою неограниченную власть, чтобы «вытереть слезы» Евлалии.

Раскольников убежден, что ему в точности известно, в чем заключается счастье ближних. Еще отчетливее такое убеждение (и его логическое обоснование) выражено героем «Легенды…», который ради блага миллионов слабых людей порабощает их, идет на обман и насилие, чтобы соединить всех в один всеобщий и согласный «муравейник» и дать людям «младенчески наивное счастье». Так же и Любкин у Нарокова считает, что он вправе решать, что является счастьем для Евлалии, а что нет. Он довольно долго пытается втолковать ей, что арест ее отца – это для нее благо. Если Раскольников делает только еще первый шаг на пути осуществления идеи насильственного счастья и этого шага не выдерживает, то Любкин, как и великий инквизитор в «Легенде…», уже далеко зашел по этому пути.

Однако результат действий героев получается противоположным задуманному. Раскольников причинил лишь зло и себе, и другим; великий инквизитор, желавший «исправить подвиг» Христа, напротив, доказал «от противного» его правоту (недаром Алеша говорит Ивану, что у того получилась «не хула, а хвала Иисусу»); Любкин причинил боли Евлалии гораздо больше, чем сделал ей добра. Он дает ей выгодные заказы и устраивает освобождение от официальной работы – её начинают считать «сексотом» и ненавидеть. Он «освобождает» ее от отца – она чувствует не облегчение, а горе. Жизнь сложнее теории: нельзя математически выверить чувства человека и подчинить их логике. Еще «подпольный человек» Достоевского говорил, что иной раз человеческая «выгода» как раз в том состоит, чтобы пожелать себе «худого, а не выгодного». У Нарокова Евлалия чувствует и поступает именно так: просит освободить отца, хотя это ей вовсе не «выгодно». Логика Любкина разбивается о человеческую «натуру»: духовная связь дочери с отцом оказывается нерасторжимой, несмотря ни на какие аргументы.

В конце романа Любкин приходит к выводу, что его деятельность, его власть над другими, его взгляды, его отношения с любовницей – это всё «ненастоящее». И это открывает для читателя ещё один смысл названия романа, кроме того, о котором говорилось выше. Все жизненные ценности Любкина оказываются «мнимыми величинами» по сравнению с «настоящим» - с духовной чистотой и стойкостью Евлалии.

Роман Н. Нарокова «Могу!» (1965 г.) отличается от «Мнимых величин» тем, что в нём традиции Достоевского разработаны более творчески и глубоко, они уже прочитываются не так явно, не лежат на поверхности, а воплощаются в содержании произведения на глубинном, философско-психологическом уровне.

Действие романа происходит в США в среде русских эмигрантов. Главным героем является Фёдор Петрович Ив (Иванов). В 20-е годы в Советской России он был сотрудником НКВД, затем оказался в фашистской Германии и работал в гестапо, а потом уехал в США и стал удачливым и богатым бизнесменом. Окружающие полагают, что это крайне извилистый жизненный путь, но сам Ив считает, что в действительности это прямая линия. Когда у него был мандат НКВД, то это ещё не означало, что он сторонник социализма и коммунизма; когда он был гестаповцем, то это вовсе не говорило о его нацистских взглядах; когда он стал бизнесменом в США, то это не свидетельствует о том, что он стал сторонником американской демократии. Просто удостоверение НКВД, гестаповская форма и пакет с акциями – всё это лишь средства для достижения его основной цели. А его цель – это доказать и утвердить своё «Могу!». Словом «Могу!» герой выражает ощущение полной власти, не ограниченной ничем. Это власть ради власти, наслаждение собственным могуществом. Ив может устроить во время выборов провал перспективного кандидата и победу аутсайдера; он может сделать так, чтобы все вдруг забыли о грязном преступлении, и т.п. Многие рассуждают о том, зачем ему это нужно, в чём его выгода, но выгода лишь одна: испытать своё «Могу!» и ещё раз самоутвердиться, доказать, что он может достичь любой цели.

Очередной «целью» Ива оказывается Юлия Сергеевна Потокова, его знакомая. Ив хочет обладать этой женщиной, причём так, чтобы это не было насилием с его стороны, чтобы она сама «пришла к нему». На первый взгляд это невозможно по нескольким причинам. Во-первых, Юлия замужем; она не испытывает настоящей любви к своему мужу, но уважает его и ценит хорошие отношения с ним. Во-вторых, есть и другой человек – Виктор, к которому Юлия глубоко неравнодушна, хотя между ними и нет близких отношений. В-третьих, Ива Юлия явно чуждается и даже безотчётно боится. Несмотря на это, Ив полагает, что любое препятствие преодолимо при помощи хитроумия и денег, тем более при отсутствии моральных принципов. У него есть ловкая помощница – мастер интриги, и ей он поручает очередное «дело», предоставив неограниченные материальные средства.

В результате Юлия оказывается в центре изощрённой интриги: её муж убит, а обнаруженная на месте преступления улика прямо указывает на Виктора, сама же Юлия вполне может рассматриваться как его сообщница. В этой ситуации Ив предлагает ей бежать вместе с ним в другую страну и поселиться в его доме. По логике она должна согласиться, потому что у неё просто нет иного выхода, все обстоятельства подталкивают её к этому. Но логика Ива и его помощницы не учитывает чувств Юлии. Она не может бежать, потому что её побег подтвердит версию полиции и не оставит никаких шансов на оправдание Виктора. Юлия решает, что предать любимого человека – это выше её сил. Помощница Ива объяснила это так: её «не могу» оказалось сильнее, чем его «могу».

В романе «Могу!», как и в «Мнимых величинах», как и в романах Ф.М. Достоевского, логические построения сталкиваются с человеческой «натурой», которая оказывается сильнее. Здесь вновь, как и в «Мнимых величинах», рассматривается тема настоящих и мнимых ценностей. Всевластие Ива и его денег оказывается «мнимой величиной» по сравнению с порядочностью, преданностью и любовью.

По мастерству в построении сюжета, в характерологии, по глубине философских идей роман Н. Нарокова «Могу!» может быть признан одним из самых значительных и интересных произведений не только в литературе второй волны эмиграции, но и в русской литературе ХХ века вообще.