Чернигова
| Вид материала | Документы |
Петру Пинице
Извечная славянская болезнь:
Душа распахнута, бездонна.
В неё возможно всякому пролезть,
Будь ты хоть мелкий бес, хоть Абадонна.
Гранёный отстранённейший стакан.
Реальность нереальна и размыта.
Берёза за окном. Людей шалман.
Стучат в мозгу звериные копыта.
Сменяются событий голоса.
Взрываются мосты и перекрёстки.
На самом дне несиние глаза
И девочки как тонкие берёзки.
Сливаются и дерево и плоть
В одно, и прорастают ветки в руки.
Ввысь тянутся невидимые звуки… –
Помилуй мя, Господь.
25 октября 1997
Чернигов
* * *
Памяти поэта Петра Пиницы
Поэты умирают от запоя,
Поэты умирают от обид.
Что остаётся? – Небо голубое,
Да круг зеркальный голубой воды,
Деревья, люди, истины, сомненья,
Печали, скорби, жизни маята…
Что остаётся? – Трепет вдохновенья,
Пророческие чистые уста
Поэта – губы Божьи. Над содомом,
Над тлением, над мерзостью владык
Дождём осенним и весенним громом
Шаманит и гремит его язык.
И почки раскрываются над миром,
И землю рвёт и пенится трава,
И в думах – на заплывших жёлтым жиром –
Восходят как созвездия слова.
Пульсирует пространство. Огневые
Пунктиры и крупней, и золотей… –
«Запомните, владыки мировые:
Не вы, а я живу в сердцах людей».*
______________
*Строки из стихотворения Петра Пиницы
* * *
Мы тянемся, мудры и моложавы,
К тебе, природа, за листком шершавым,
За ароматом первого цветка,
Давимого пластами снежной плоти,
За гвоздиком сирени, где в разлёте
Четыре несчастливых лепестка.
В нас ощущенье смутное, как что-то,
Охваченное лишь едва-едва,
Сознание – но не за счёт просчёта –
Утраченного впопыхах родства.
* * *
С конёнковской улыбкой на губах
Приснился мне истлевший мастер Бах,
Проснулся я – дождь падал, разбиваясь
О серое оконное стекло,
Неслышно время за окном текло,
Смятением природы упиваясь;
Берёзы рвали ветки и сердца
У моего притихшего лица,
Метались птицы меж землёй и небом
Под молниями, падали в траву,
И каждая кричала:
«Я живу
Неведомому смыслу на потребу!..»
* * *
Здесь женщины идут тяжёлой чередой:
Висят их животы – священные коровы:
Земля гудит, и небо машет им звездой:
В кошёлках – молоко, и яйца, и сыры
Белейшие, тягучий жёлтый мёд
В прозрачной склянке пол-литровой и
Тугая барабанная капуста,
И помидоры – красные как кровь…
Бегут их дни как реки,
Ночи – как пучины океанские бездонны;
В их чревах зреют сонные миры –
Ведёт Аттила гуннов безбородых
В степи седой, полынной, золотой,
Рождается из пены Афродита;
На ветке птица вещая поёт;
Скользят бочком кометы молодые
И солнца брызгают огнём…
А утром
Они опять идут на рынок –
Что-то покупать,
И сплетничать,
И сокрушаться о повышении цены на хлеб.
* * *
Что ж: «рукописи не горят»… –
А если в них – разлитый яд
Цикуты, белены, презренья?
Какой мудрец, какой Сократ
В стократ своё усилит зренье,
Чтоб – разглядеть, а не сожечь,
Анафеме предав в соборе?
…Течёт водичкой сладкой речь,
И шапка не горит на воре…
* * *
Ткань рвущуюся пространства
Я сшить не могу, увы.
Но я наблюдаю часто
Как возникают швы,
Как прострачивают могилы
Землю, червей плодя,
Как скрепы чудовищной силы
Стягивают края,
Как бездны в бездне играют –
Сквозь ветер, дождь и мглу –
В звёздную млечность вонзают
Силовую иглу
Сознания…
* * *
Засмейся и прочь прогони
Бредятину чёрного мира. –
Сияют, как прежде, огни
Вийона, Басё и Шекспира,
И синее небо стоит
Над жёлто-зелёной землёю…
Не плачь от скорбей и обид
И не закрывайся рукою,
Как тихий ребёнок. Пойми –
Не все ещё стали зверьми
И в зверстве своём утвердились,
И в мире добро есть и милость,
Верней – милосердье. Живут
Ещё чудаки и поэты.
И рыбы сознанья плывут
В реке под названием Лета.
Ирина САВИЦКАЯ
(г. р. 1962)
* * *
Сирени мокрые серели в прохладном сумраке двора,
Сосульки плакали и пели – пришла весенняя пора,
Ожесточённо чистил перья весёлый серый воробей,
Скрипели детские качели, и тёплый ветер дул с полей.
1983г.
* * *
Начинается месяц тополень…
На асфальте пушок
и около…
Ветер, солнце, погода обманчива –
А в зелёной траве одуванчики,
Дирижабли и парашютики,
И летят на них лилипутики
Сквозь туманы, дожди, ненастья
Всё вперёд и вперёд –
к счастью…
Тополиный пух, как метелица,
Белой ватой под ноги стелется,
А навстречу:
чужие, разные,
Равнодушные «братья по разуму»…
Очень солнечно.
Очень ветрено.
Быстротечное время летнее.
Ты привязчива и доверчива,
И ещё далеко до вечера,
Но уже называют по отчеству…
… одиночество…
…одиночество…
1994г.
* * *
Многокупольность града Чернигова.
Стен мозаичность. Филигранность.
Ирреальность. Прозрачность. Праздность.
Цвета тон и звука тональность…
Полногорстная щедрость листьев опавших:
От коричнево-жёлтых до бледно оранжевых,
Отражение в лужах, холодно дышащих,
Отраженье в туманах, в глазах проходящих…
Облысенье дерев – с верхушек…
Среди клёнов, каштанов, пушек –
Запах детства,
любви
и тления…
Поздравления к дню рождения…
1995г.
Алексей КРЕСТИНИН
(г. р.1964)
* * *
За щербатым кривым забором
Опустел наш весёлый сад,
И за это, немым укором,
С неба падает снегопад.
Снегопад, погоди, не надо –
Не слепи, не слези глаза.
Там – в июле, в затишье сада,
Не усадится стрекоза.
На цветах копошатся пчёлы.
Мне – четыре, я пчёл боюсь…
– Мама, правда, наш кот учёный?
Мама, мама, как пахнет Русь!
* * *
Зима, зима… Сплошная бель и стужа.
В гульбе мороза рощица трещит.
Блестит зимы холодное оружие,
Звенит о мой кроваво-жаркий щит.
А мне бы в помощь губки недотроги
И терпкого весёлого вина,
Чтоб звонче пели снежные дороги,
Чтоб зимний сказ исполнился сполна.
* * *
Белое небушко сыплется снегом,
Тронулся вдоль по зиме ветерок.
Ива, укрытая инеевым мехом,
Веткой махнув, обнажит локоток.
Два снегиря разрумянили вишню, –
Что им сумятица смутных времён?
Что тебе слякоть обиды давнишней?
Смотришь – а век твой снежком убелён…
В русской зиме – чистота и порядок.
В ней бы не водку, а водочку пить
И, возлежа в белоснежных нарядах,
Лютую стужу вдыхать
И любить!
* * *
Мороз великодушно отпустил.
Пошёл снежок – небесный и уютный.
Свет радостен. И не хватает сил
Жить
Вечностью и этой вот минутой.
Слепил снежок – лови! Или – беги!
Или взлетай под крышу с воробьями.
Там, из окна, растут мои стихи
В причудливом сосульчатом бурьяне.
Они всю ночь шумели в голове,
Сжимали грудь созвучными корнями.
К рассвету всё утихло. Только две
Строки пресветлые слова роняли:
«Мир добрый потому,
что быть добру,
А злу не быть. Злу обратиться в небыль».
Смеёшься? Ну и смейся. Я не вру…
Идёт снежок. И веет светлым небом.
* * *
В комнате с окнами, ждущими вечера,
Был замурован в твоей теплоте.
На пианино играла доверчиво,
Я перелистывал ноты…
Не те…
Чайник вскипел. На полпачки индийского
Есть полкоробки московских конфет.
Чай разливала, я перелистывал
Томик с короткой фамилией –
Фет.
Всё так приятно, всё как положено,
Утром уйду, полусчастлив и
сыт.
Сколько дорог и порогов исхожено…
То ли влюблён, то ли сердце болит?
* * *
В тумане словесности чудится Слово,
За мутью суждений мерещится Суть.
В театре абсурда довольно толково
Представлена пьеса «Неведомый путь».
И сердце не то что болит… – не желает
В Сизифовых муках выталкивать кровь,
И будто стыдится и как бы не знает
Предвечно распятого Слова…
* * *
Весна. Земля. Деревья. Воды.
Садитесь,
господа грачи!
К двум тысячам слетелись годы,
Россия плачет от свободы,
И от весны
ручей кричит!
И слышатся разрывы почек
На гибких девственных ветвях,
И дух земли светло пророчит
К смиренной радости бродяг.
И мне идти
по бездорожью –
От Слободского – на Ирпень,
Где чем забытей,
тем дороже
Погосты нищих деревень…
Где в Пасху – синева апреля –
Одна
для мёртвых
и живых…
Не век пройдёт – всего неделя,
И вишни, в зелени белея,
Осветят
ангелов земных.
* * *
А помнишь, мы всё спорили о чуде
И потому не видели чудес,
Без праздников блуждали между буден,
А вот сегодня вышли в майский лес,
В пасхальный лес – я взял с собою книги:
Евангелие, Четьи и Псалтырь.
Христос воскрес! И лес – доселе дикий –
Раскрылся и гордыню нам простил.
Вон там спасался Серафим Саровский…
Смотри – медведь! Спасён его медведь!
А вот стоят берёзоньки-подростки –
Дотронься раз, и будут век звенеть.
Янтарною смолой – в малинник, в травы
Течёт по соснам солнечный елей.
И, подтверждая вечность Божьей Славы,
Звучат слова небесных рыбарей.
* * *
В Чернигове цветут сады,
Сквозь пыль и сумрак, божьим цветом.
Вишнёвым, радостным заветом,
В Чернигове цветут сады.
А нам, татарам, всё равно,
А мы, славяне, дуем пиво,
Не разглядев такого дива –
В Чернигове цветут сады.
У нас холера и чума,
И бестолковая работа,
И потому забылось что-то…
В Чернигове цветут сады.
И светлый сок, и соль земли
На гибких ветках проступили,
Сквозь пыль веков, сквозь вечность пыли,
В Чернигове цветут сады!
* * *
Как ни ходи по этим травам –
всё наступаешь на могилы.
Как ни молчи среди деревьев –
они почувствуют корой.
И, дрогнув листьями,
пройдут
дожди такой весенней силы,
что в самом сокровенном
слое
земля окажется
сырой.
СНЫ СЛЕПЫХ КОТЯТ
Только слепым котятам
может присниться вкус молока
в виде пушистого неба –
спят, тычась в него носами,
и вздрагивают,
когда промахнутся.
* * *
Раскудахталось лето. Искупалось в пыли,
И, взъерошив листву, отряхнулось.
Взъелись черти и в пекло меня повели
За великую русскую дурость,
Да за матушку лень,
Да за батьку Авось,
За сестрицу весёлую – брагу,
За Империю Зла, в коей жить довелось,
И за то, что мараю бумагу.
Лето, лето – цып-цып – налетай – искрошу
Чёрный мякиш души окаянной.
Я по вере своей – сухарей не сушу,
Я в дороге живу покаяньем.
* * *
Под небом ворошились облака,
прикрыв полгорода
измятым
одеялом.
Под облаками нежилась
тоска
и вяло пыльную листву листала.
На липком запахе квартирного нутра
повисла муха
и в мозгу жужжала.
Был белый день, как чёрная дыра,
как полусон под тяжким одеялом.
Вскорми меня молочной смесью звёзд,
накрыв весь мир
набухшей грудью ночи!
…Я на плечо взвалил и долго нёс
весь этот день – пустой,
бетонно-блочный.
* * *
Тёплый дождь…
Да на липах медовая цветь –
только раз надышаться
и не умереть.
только с туч бросит в лужи
небесную дрожь
тёплый дождь.
Тёплый дождь – в разнотравье вином,
тёплый дождь – на стекло серебром,
через шелест листвы – напролом
тёплый дождь.
Что за день! – не ищите меня –
отпустите послушать волхвов! –
На серебряных струнах звеня,
им вещает языческий Бог.
Отпустите меня, мужики!
Я всю память отбил в домино.
Под дождём постою у реки,
всё равно я промок.
Всё равно
в этот день не сносить головы,
только вот – тёплый дождь на плечах…
Что за век предсказали волхвы,
перепутав слова сгоряча?
* * *
Вновь измеряю пространство сомнений
Шагом вопроса.
Звёзды – глаза, зная жуть потрясений,
Смотрят раскосо.
Мне б до светила дойти, дотянуться
С этого края.
Путь бесконечен, а Солнце – как блюдце,
Тает, сгорая.
Так же привычно погасли напротив
Окна квартиры.
Знаю – не спите. Чем вы живёте,
Чёрные дыры?
Может, звездою – супергигантом
Прежде вы были?
Может быть – карликом, временем сжатым,
Серым от пыли?
Я рассчитал – не хватает в пространстве
Всех гравитаций,
Чтобы притягивать нас к постоянству –
Время меняется.
Вам бы уснуть и взорваться наутро
Ярко, сверхново.
Мне бы собрать эту звёздную пудру
В новое слово.
* * *
Как иногда хорошо говорить, прикрываясь иронией –
Дескать, не я так сказал, а лукавый Ирон…
Вот и сегодня весь день простоял на перроне я,
Ты не приехала…
– Где мой последний патрон?
Где мой ПМ (уточню: пистолет Маяковского)?
Где мои годы, убитые ради тебя?
Кто же полюбит теперь меня – старого, толстого,
Если и ты уж не едешь, меня не любя…
Так я стоял, сочиняя забавные глупости,
С хитрым Ироном беседовал молча, куря.
Ты не приехала… Медленно плыли минутности.
Вечно я жду.
А ты вечно не едешь!
Аз ря!
* * *
Эта большая чёрная бабочка
И есть тишина.
Я хотел послушать
её сердце,
Но не смог поймать –
Лишь разорвал крылья.
* * *
Давай присядем у реки
И разожжём остатки лета.
Так при конце тепла и света
Ясней свечение строки –
Ещё пронзительней Рубцов
И проницательнее Тютчев,
И в нашей памяти дремучей
Слышнее голоса отцов.
* * *
Привыкая к чужим городам,
К поцелуям
бесправным,
Расшатался
по
поездам,
По вагон-ресторанам.
Где же ты, проводница-судьба?
Напои меня чаем.
С полчаса простоим у столба,
Спохватившись – отчалим.
Не буди слишком рано
меня,
Не буди слишком поздно.
Там, на станции, чья-то родня
Приготовила розы.
Для меня же останется дождь,
Мы с ним утро встречаем.
Успокой эту нервную дрожь,
Напои меня
чаем.
* * *
Вымолчи эту боль в чёрном безмолвии ночи.
Там,
на краю луны,
шёпот
останови.
Звёзды – в кончине дня светлое многоточие –
Кто-то не досказал
быль о своей любви.
* * *
Старик, похожий на солому,
смолил цигарку и…
дымился.
Всему –
небесному,
земному –
цеплял свои седые мысли.
И вдруг, закашлявшись,
прошамкал
одними жёлтыми губами:
«Когда б косить
нас было жалко,
не стали б мы
Его хлебами».
* * *
Одна простуда на двоих.
Всё дело в осени, в ангине.
Живу с простуженной богиней
Под сетью капель дождевых.
Ангина. Больно говорить.
Одно спасенье – поцелуи…
Одна тревога мне: смогу ли
Грехи богини замолить?
* * *
Я житель проклятой деревни,
Где старики
сошли с ума
И ветром валятся
деревья
На деревянные
дома,
Где невозможно жить
без водки,
И с водкой
вряд ли проживёшь.
У мужиков остались глотки.
А на столе – столовый нож.
И чучело на огороде
С забавным прозвищем: «Чума». –
Стоит весь день,
а ночью ходит,
Не зная, как
сойти с ума.
* * *
Дни сочтены…
А ночи – безучётны,
И потому – блаженствую – не сплю.
В Ассирии я стал бы звездочётом,
Ну, а в России – тихо водку пью.
Лиха беда – в заснеженном пространстве
Катить клубок запутанных времён.
Я стал бы братом в самом светлом братстве,
Да вот – в сестричку смуглую влюблён.
Мои друзья – оболтусы и ведьмы –
Ловцы извечно пролитых минут.
Ещё одну – и впору умереть бы!
Но… поживём, покуда ноги ждут,
Покуда с нами горькое застолье –
Мы никуда со света не уйдём!
Лети – но падай – время золотое,
А что упало – выгори огнём.
* * *
Куда теперь? –
на все четыре стороны…
Но там всё те же
небо и земля,
А между ними
купола и вороны.
И дышит всё,
и умереть нельзя.
Нельзя пропасть –
круги пойдут по воздуху
И всё, что есть, до неба донесут.
И жизнь мою дремучую,
бесхозную,
Встряхнув, представят на вселенский суд.
И я скажу, что видел
землю русскую,
Что вместе с ней
валялся в дураках,
И водка жгла, и огурец похрустывал,
И вороны
гнездились в куполах…
Ещё скажу,
что рос я вместе с ивами
Над речкой с дивным именем –
Облив;
И что тогда могли мы быть
счастливыми,
Немые слёзы ночью разделив;
Что лучший день –
Христово воскресение,
Борис и Глеб –
любимые князья!..
Но всё равно –
я не прошу спасения…
Одна печаль – что
умереть нельзя.
Марина КОЗЛОВА
(г. р. 1964)
* * *
Осень. Виноградом столы
полнятся. И благостен сад.
Розовые горы яйлы
над моим Гурзуфом висят.
Чай кипит почти на крыльце.
Чайки ловят след катеров.
И берётся в жёсткий прицел
мой уснувший южный перрон.
Лица – будто лики святых, –
не поймать усильем зрачка.
Никого. Ни стен золотых,
ни ракушек нет, ни рачка,
Чтоб отшельничал и нас приучал
Дожидаться шумных побед.
Только старичок на причал
тащит бесполезный мольберт.
* * *
И будет предъявлен гамбургский счёт,
и будет задан вопрос.
И будем платить, пряча глаза,
за горечь свою и дурь.
В небесной хляби лиловый чёрт
доит доверчивых коз.
Его расплатой не запугать –
он руководит в аду.
Так стыдно, стыдно, стыднее нет
прикинуться, что умён,
что вошь, гуляющая по шву –
это чужая вошь.
На каждый самый маленький нерв
приходится сто имён.
По крайней мере один из ста –
хозяин Ликейских рощ.
И все учёные, все мужики,
все камешки у реки,
все бабушки, пахнущие мукой,
все звери мёртвых лесов
переминаются вдалеке,
готовы уйти, тихи.
И я, как только это пойму,
сейчас же умру, и всё.
ПИКНИК
Алисе Григорян
Страна чудес.
Мои друзья – не баре,
лечь на лугу – и мягко голове.
И вот Алиса с круглыми хлебами
идёт по тёплой
утренней траве.
И есть кувшин,
и звёзды дышат в нём,
и пахнет луг
и возвращает детство.
А в стороне
над золотым огнём,
армянское идёт священнодейство.
РАЗМЫШЛЕНИЯ
В ОКРЕСТНОСТЯХ ГОРОДА ПУЩИНО
В ВОСКРЕСНЫЙ ПОЛДЕНЬ
Доктор леса и луга,
когда-то плывущего островом,
а теперь, в мелководье,
застывшего сумрачным остовом,
рассказал мне, что нынче вода
отступила от берега,
и пролива не стало,
а был судоходней, чем Берингов.
Доктор леса и луга,
экскурсия в край ожидания
мне сулит осторожные,
тёплые дни оживания.
И теперь я – как речка –
поплыву в ожидании нереста,
и засну – как трава.
И весною придумаю невесть что:
например, обовью
всю усадьбу плющом,
или вырасту зонтиком,
или вовсе до дна растворюсь
в вашей антиэкзотике.
Стану белыми ливнями литься
и малыми реками.
Стану зверем и птицей
в хозяйстве знакомого лекаря,
молчаливо-бесстрастного
пахаря и чародея
биосферного тихого города.
Где же я? Где я?
Сколько трав незамечено,
сколько деревьев пропущено.
И живёт без меня опрометчиво
юное Пущино,
по беспечной воде
беспокойной стихией ведомое.
Полечи меня, доктор,
как будто я – рыба бездомная.
ИРИНА
1.
Дом, цикадами замороченный,
у крыльца вытиранье ног.
Осыпанье стиля барочного
на понурый твой козырёк.
Рано утром и поздно вечером
бродят запахи старых лип.
Тут рядиться и спорить нечего –
безоружен твой ясный лик.
Как навалятся, поднатужатся…
Поделом тебе, не старей!
Может, кто-нибудь удосужится,
нарисует тебя поскорей.
Я стою на крыльце,
у меня на лице
золотая пыльца весны.
Вот и сладилось
повышенье цен
на мои любимые сны.
И всё чаще в окне сиреневом,
где работают по ночам,
возникает время от времени
для меня рука, как свеча.
2.
А вам, холодным и учёным,
в окошко – где уж там!
А там в тяжёлом платье чёрном
сидела девушка.
И складки ткани покрывали
стопу балетную.
Там, незамеченная вами,
пустая, летняя,
зелёная и золотая
летела улица,
и под ноги ей, тихо тая,
ложилась, умница.
Она сидела и молчала,
смотрела на стену,
и крылья с самого начала
сложила за спину.
А на стене, среди фамилий
жильцов и пайщиков,
конторский чёртик очень мило
грозил ей пальчиком.
* * *
Я бы видела, как начинают стареть
и какого боятся огня,
но тех глаз, которыми надо смотреть,
ещё не было у меня.
Я бы знала, чьего королевства печать,
и в какой он занят войне,
но язык, на котором он мог молчать,
был тогда неизвестен мне.
Я бы слышала имя, читала след,
и, в мелькании лиц дневных,
я б его молитвами этот свет
отличала бы от остальных.
ЛЕРМОНТОВ
Каково щеке на прикладе?
Как со злостью и жаждой сладить?
Как бы навзничь,
при полном параде,
дотянуться до мундштука?
Получи желанное, кесарь.
Никого – не считая черкесов.
Только справа – щека на прикладе,
Только слева – к щеке щека.
Вот, поручик самолюбивый,
это я – твоя тень и слава,
ученица твоя, твоё слово,
благородство и нищета.
Всех друзей – (кого зарубили,
а кого – совсем залюбили),
ты лишился.
А я – с тобою.
Что ж ты шепчешь: «Не та, не та…»
Что ты смотришь
сердито и косо,
и ползёт ладонь по откосу,
и красивые длинные пальцы
зеленеют от сочной травы.
На балах и в густых туманах,
в мадригалах, страстях, обманах
сам себе ты выковал панцирь
против сытости и молвы.
Гей, поручик, мы здесь не навечно,
безнадёжна пальба картечью,
беззащитны твои колючки,
и моя щека холодна.
Мы с тобой из разных несчастий,
каждый был над собою не властен,
а для мягкого сердца лучше,
если где-то идёт война.
Мы кого-то очень любили.
Так любили, что – уезжали.
Так поспешно, будто бежали.
Так уверенно, будто – приказ.
В полный рост, отряхнувшись от пыли,
чтобы нас поскорее убили,
чтоб мундиры белыми были –
напоказ для далёких глаз.
Не ходи туда, мой поручик,
ты вручён мне и перепоручен.
Ради слова, что будет снова,
я должна тебя уберечь.
«Нет, – промолвил, – не нынче, после.
Никогда не бывает поздно».
Как упрям некрасивый профиль.
Как чиста и торжественна речь.
Тянет полдень песнь пономарью.
Я не буду. Я понимаю.
По дороге своей до края
каждый сам обречён идти.
Я тебе не муза – обуза.
Мой мирок небогат и узок.
Всё, что я для тебя могу сделать –
не вставать на твоём пути.
* * *
Папа, останется время – сходим на ипподром.
Звонко блестя боками, в деннике дышит Ритм.
Сын Фантазера и Ласточки бьёт вороным крылом,
шумно жуёт одуванчики и над манежем парит.
Папа, останется время – сделаем перекур.
Ты помолчишь о вере, которую создал круг.
Львовские прощелыги шли на Большой конкур,
чтоб посмотреть, как с налёта падает конь на круп.
Папа, останется время, съездим домой, наконец.
Что же стряслось, если в доме каждый –
недолгий жилец?
Был в сильном прыжке над фашиной
невероятный расчёт.
А Фантазёр и Ласточка не родились ещё.
КУНИЦА
Только искоса.
Только искоса.
Взгляд из прошлого.
Голос из лесу.
Только искоса –
слёзы карие.
Мы стареем.
Мы очень старые.
Шерсть уже не блестит росой.
Всё.
* * *
Три лекции. Тоска и ропот.
Прохладный полдень между рамами.
Моя Восточная Европа –
дожди и свет, клубника ранняя.
Велосипед. Пустая улица.
Летящий ангел, пьющий лавочник,
и ты – душа моя и умница,
в окне твоя мигает лампочка.
И ветром схлёстнуты и свиты
в порыве нетерпенья детского
мой чёрный плащ, твой белый свитер.
Весна восточноевропейская.
* * *
Посвящается Р. Бредбери,
Володе, Тане, Оле.
Босиком – никогда,
потому что темно и так далее,
но трава пролезает
сквозь круглые дырки в сандалии,
и цикада звенит,
расширяясь до чёрного космоса,
и сужаясь до точки,
до линии тонкого колоса –
вертикального, горького,
если сжевать до соцветия.
А в соседнем окне,
в детской комнате Тома и Квентина
дышит кто-то большой и прозрачный,
и шторы шевелятся.
Я внутри темноты,
и что утро наступит – не верится.
А вдали, за холмом,
эстакада гремит, и сияние
делит небо и землю,
и противоречит слиянию.
Вид такой из окна не у каждого, –
как повезёт…
Электрическим заревом
прочно прошит горизонт.
Я стою неподвижно,
задрав подбородок к дрожанию
жёлтых звёзд – одуванчиков космоса.
Каской пожарною
молчаливо и строго
сияет большая луна.
И кузнечик сидит
На некрашеной раме окна.
Я бегу по дороге,
петляющей по измерениям,
превращаясь в свои отражения
и в параллельные
невесомые жизни,
а рядом смеются над временем
одуванчики, принадлежащие
нашему племени –
мне, тебе и уехавшим в Мэн на каникулы людям.
Это всё – метафизика наших коротких прелюдий,
это музыка теннисных туфель,
вираж велотрека.
Лето, штат Иллинойс
первой трети двадцатого века.
* * *
Твоей рукой черта проведена.
Под ней, невидимой, будильник тикал.
И молча проходили времена.
Я приходила дважды. Было тихо.
Ты говоришь, у моря хорошо?
Я и теперь стою у батареи
между вторым и третьим этажом.
И, молча глядя вниз,
ладони грею.
На уровне пролётного окна
потрескивает лампа Аладдина.
Соседка скажет: тут была одна,
Не дождалась. Прощаться приходила.
И вот ушла неведомо куда,
меж душным днём и зимним завываньем,
возможность непосильного труда
считая чуть ли не завоеваньем.
Мой свет, сестра, смотри скорей сюда,
где мы с тобой находимся в прологе.
Где вздрагивает бледная звезда,
которой нету в звёздном каталоге.
* * *
Возвращением в зимний Гурзуф
можно было назвать эту повесть, но даже
снег, летящий в стекло,
не закрыл синевы и деревьев.
Он скрывался, боялся растаять,
занёс неглубокий овражек,
был обманут печным отопленьем,
кружа над деревней.
Вот и Крым не похож на себя,
он мечту о покое и правде
воплощает в заснеженном саде,
в дровах, и в картошке, и в супе.
Если вам у меня повстречается
слово «надежда» – исправьте
на любое другое, но близкое к жизни по сути.
Мы давно говорим на ином языке,
но имеет значенье
то, как старые тексты мои
подвергать переводу.
Эта рукопись, сад и Гурзуф –
на моём попеченье.
Так решается наша родная
проблема свободы.
Стало быть, ты прочтёшь,
всё, что я для тебя написала.
Я оставлю стихи на столе,
рядом с хлебом и чаем,
полагая, что ты будешь рядом,
хоть я и не сахар,
и прожить нам назначено
хоть и в добре, но в печали.
Александр НОРОВ
(род. 1965)
ВОСПОМИНАНИЕ
Чернигов. Вал. И мне пять лет,
И всё ветрянки да бронхиты,
Всё перебранки да обиды
Сквозь коммунальный тусклый свет…
Чернигов. Вал. Я всё бегу,
Земля тепла, звезда в ладони,
И девочка (лица не вспомню)
Плетёт венок на берегу…
Чернигов. Вал. Из пустоты
Полузабытой, но бессонной,
Лишь контуры: скамейка, клёны
И – сына нежные следы…
ЧЕРНИГОВ
Здравствуй, каштановое моё королевство!
Видишь, это я, твой принц пропавший, вернулся.
Помнишь, меня цыгане украли в детстве
И увезли далеко-далеко отсюда.
Здравствуйте, фонари, моя верная стража!
Кто вам читал без меня стихи, и какие?
Там, далеко-далеко, становилось мне страшно,
Когда я думал, что вы меня позабыли…
Я потерял корону из каштановых листьев,
Я полюбил их праздник, их пёстрые песни и шали.
И я стал цыганом, а всё-таки был белобрысым,
Да только напрасно искал среди елей и пальм каштаны…
Здравствуй, страна, где всё так беззащитно и честно!
Примешь ли ты меня вновь под зелёные крылья?
Здравствуй, каштановое моё королевство,
Видишь, это я навсегда возвратился…
НЕУЖЕЛИ
Неужели я тоже когда-то привыкну к потерям,
Научусь забывать голоса и запрячусь в пещеры бумажные,
Научусь быть спокойным, и добрым приметам не верить,
И печатать в газетах стихи, деловые и важные?
Неужели я тоже когда-то ходить под дождём буду с зонтиком,
И из прежних кумиров моих никого не останется?
Неужели однажды, к окну подойдя, я подумаю : «Господи!
Выпал снег… Хотя, впрочем, какая мне разница?»
СПИНУ ДЕРЖИ!
Виктору Коротичу
Помнишь, как в детстве, в классе зеркальном
От неудач и обиды ты взмок,
И твой учитель не танцевальный,
А самый главный тебе дал урок?
Он сказал: «Не сутулься и не дрожи,
Спину держи, спину держи!»
В жизни, как в танце, – только движенье,
Но зыбки мосты и круты виражи.
Если к земле тебя клонят сомненья,
Сам себе тихо, но твёрдо скажи:
«Спину держи! Спину держи!»
Не по паркету, а по болоту,
Да, по болоту мы ходим подчас.
Чтоб не согнуться в круговороте
Подленьких слов и ехидненьких глаз,
Чтоб не сломаться в жёлчи и лжи,
Спину держи! Спину держи…
МОЛИТВА ОБ УЧЕНИКАХ
Господь мой, Иже есть Любовь,
Благодарю за нежный лучик,
За то, что дал учеников
Мне самых лучших, самых лучших.
Их снаряжая в дальний путь,
Тебя прошу я о немногом:
К ним щедр и милосерден будь,
Побереги их, ради Бога!
Не дай удушливой нужды,
Не дай губительного братства.
Ты защити их от вражды,
Пустой и пошлой суеты,
От зависти и от коварства.
От сладко-приторных речей,
От скользких рук, от мутных взглядов
Великодушных палачей,
Правдолюбивых стукачей,
От ненасытных меценатов.
Не дай им маленьких князьков,
Самодовольных и чванливых.
От мудрствующих дураков
И от лукавых простачков
Ты, мой Господь, убереги их.
Пусть будет ясной их стезя,
Уютен дом, здоровы дети,
Пусть будут верными друзья,
А каждый день и тёпл, и светел.
Пошли им высшую любовь,
Ту, что рассеивает тучи:
Дай им, Господь, учеников,
И самых лучших, самых лучших…
РАДУГА
Их окна были друг напротив друга,
Их окна были в разных галактиках.
Внизу грохотала лавой улица,
А от окна к окну дрожала радуга…
Их лица были друг напротив друга,
Касались их тревожные дыхания.
Уже стучала в дверь разлуки вьюга,
А от лица к лицу дрожала радуга.
Над майским садом вороны осенние,
Но им с весною шумною не справиться.
Их поезда шли в разных направлениях,
Но от судьбы к судьбе дрожала радуга…
Весна-девятиклассница,
оранжевое платьице,
Зелёные сандалики,
асфальт разбит на классики…
ЛАТЫНЬ МОЕЙ ЛЮБВИ
Латынь моей любви
Тебе не разобрать,
Ты не поймёшь язык
Молитв и сновидений.
Мне так и ждать тебя
На колоннаде храма…
Латынь моей любви –
Осенний тихий лист…
* * *
И не ища источники,
Теребя словари,
Ты переводишь с подстрочника
Стансы моей любви…
И как же мучительно мало
Остаётся от оригинала…
ВРЕМЯ
Откуда же нам было знать,
Что время играет краплёной колодой
За липким столом?
Мы встретили утро,
Обнявшись на башне
На стрелках часов.
Нам было забавно глядеть
На игрушечный город,
Болтая ногами:
На рынок и мэрию,
На кабаки и читальные залы…
А в полдень ножницы-стрелки
Сомкнулись,
И если бы только секунду
Смогли мы на них удержаться,
Мы б вместе уплыли
По волнам заката…
ДО ЗАВТРА
Я опять уезжаю из синего города старых друзей,
Увозя свою грусть в неуюте ночного плацкарта.
Не грусти, я тебя покидаю на тысячу дней,
Но шепчу тебе вечное наше «До завтра, до завтра…»
И опять поплывут ледоходом вагонные зыбкие сны.
Я отправлюсь по ним, осторожно ступая, в былое.
Соберу на ладошку я все, до последнего, дни
И обильно любовью и нежностью каждый омою.
Я проснусь, и меня перестанут страшить за туманным окном
Вереницы огней, пролетающих мимо экспресса.
Я спокоен. Я знаю, что тысяча дней – только ночь,
Значит, утром опять, как тогда, как всегда будем вместе…
АХМАТОВСКИЙ МОТИВ
У Вечности хрустальный циферблат,
Огромный, с фиолетовой подсветкой,
А по окружности – твоё серебряное имя.
И я – единственная стрелка,
Моё вращенье неостановимо.
У Вечности печальный лунный взгляд,
Венецианское окно и виноград,
И – только август…
ПЕРВЫЙ
Первый – это вовсе не тот,
Кто вспарывает лесную чащу
И, уверенно глядя вперёд,
Идёт дальше.
Первый – это тот,
Кто придерживает ветви,
Чтобы они не хлестали
Идущих следом…
Игорь ВИНОГРАДОВ
(род. 1966)
ЖИЗНЬ
Был перемене каждой рад:
То лист упал, а то –
Цветенье…
Чередовалось всё подряд.
И вдруг
Слилось в одно мгновенье.
* * *
…А кругом только двери и двери,
И окна – как двери.
И всё это для того,
Чтобы закрываться…
* * *
Среди этого воздуха,
Среди этой зимы и весны,
Среди этого космоса –
Ты сама по себе…
* * *
Прости меня за день вчерашний,
И за сегодняшний прости.
Мне отчего-то стало страшно
Стоять на выжженном пути.
Преодолеть его пытаясь,
Надменно веровал в крыло.
…Наверно, просто – я не аист,
И мне не просто – не везло.
И я за твой рукав хватаюсь,
С тобою в ногу семеня,
И, как счастливый, улыбаюсь
Прохожим, знающим меня.
* * *
Вечер
Зажигает любовные свечи.
Он её обнимает за плечи…
Речи… Речи…
Дышать нечем…
Растекается стеарин.
* * *
В голове моей – хмель, на душе – пустота,
Не считая того, что наплёвано.
А вчера восторгала меня красота,
Был вчера я – дурак очарованный.
Вот опять снегиреет заря.
Я один. Поминанием занят.
Да: другого с собой привела,
Напоказ для меня умерла
Моя милая…
Вечная
память!
* * *
Да избежит тебя судьба
Печального и одинокого.
Да будет жизнь твоя светла
Как вишня белая под окнами.
Да не минёт тебя восторг
Над речкой ласковой под звёздами.
Да будет счастие твоё
Наполовину неосознанным…
* * *
Без этого – вечер не вечер,
Закат оплавляется твой,
И катятся дивные свечи
В пределы судьбы неземной.
Я знаю, что это – навечно.
И всё же губами ловлю
Горячие дни человечьи
В горячее слово «люблю».
Исчезнет. По капле исчезнет
Твоя молодая краса.
Конечно же – будут болезни…
И звякнет однажды коса… –
Без этого жизнью не будет
Такая желанная жизнь.
Но кто меня, всё же, осудит
За то, что пугаюсь я тризн?
За то, что в испуге извечном
Напрасно губами ловлю
Горячие дни человечьи
В горячее слово «люблю»…
* * *
Опять весна идёт парадом.
Весну вдыхая глубоко,
Дыши, не отрывая взгляда
От моего.
Откройся влажною листвою,
Почувствуй власть и снизойди:
Ещё нам долго жить с тобою,
Ещё так много впереди.
Над нами мучаются звёзды,
Но – вопреки уже всему –
Тебя любить ещё не поздно.
А я и так тебя люблю.
* * *
Вновь наливает соловей
Во много рюмочек по грамму.
И не свернуть ему левей,
И не свернуть ему направо.
Полюбит вдруг его Она –
И нырь – в кусты без всяких «здрасьте»,
И никогда, и никогда
Не станет для него несчастьем.
* * *
Дай мне в глаза твои всмотреться,
Запомнить взгляд,
Чтоб смог осмелиться отречься
От всех утрат.
Чтобы ещё к тебе вернуться,
Не сгоряча, как невзначай:
Сперва коснуться
Плечом плеча.
Вокруг – всё будет, между прочим,
Но неспроста…
А мы с тобой уже две строчки –
Листа!
* * *
Двенадцатый месяц – кончается год.
А жизнь начинается только;
И зайчики наши ведут хоровод
Под старою-старою ёлкой…
Я сыну скажу: «Это снег. Он идёт.
Похож на пушистого Бима».
И сын меня тут же за руку возьмёт,
Начнёт мне показывать зиму.
Мы встретим сугробы. – Померяем их.
Потрогаем «женщин снежных».
И белку покормим – одну на двоих –
В четыре руки нежных.
Зима – это праздник! – Рябина даёт
Себя поклевать снегирям.
И солнышко сонное долго встаёт,
Задумчивым жаром горя…
Снежком запущу я соседу в окно –
Он в кресле читает газету.
Супруга серьёзная смотрит кино,
А мы вот – гуляем по свету.
Двенадцатый месяц – кончается год.
А жизнь начинается только…
И зайчики наши ведут хоровод
Под старою-старою ёлкой.
Майя СЕМКО (РУДЕНКО)
(род. 1967)
ГАДАЛКА
Я не карты по шали цыганской раскину:
Разбросаю узором мудрёным капели и зимы,
Растасую суетные дни и бессонные ночи –
Всё, что хочешь услышать, того тебе и напророчу.
Буду лгать, не стесняясь горячего долгого взгляда, –
Ворожу как умею, а кто его знает – как надо?
Ты доволен? Послушай, как голос дрожит у гадалки:
Стыдно крапа картёжного –
вещего слова не жалко.
СВАДЬБА
Нарядились сады в цвет забытого белого вальса,
С абрикосом черешня неслышный ведёт разговор.
Никуда не уйти, даже если не в силах остаться!
Надеваю, как деревце вешнее, белый убор.
Не нужна никому. Без меня за столом обойдутся. –
Незнакомые гости скандалят, смеются, едят…
Нареветься бы всласть, головой зарываясь в подушку,
Убежать бы, укрыться, спастись – от тебя, от себя.
Но смешалась в осколках посуда – чужая и наша,
Крики «Горько!», измятое платье, ночи пустота…
…Цвет весенний ложится под ноги бессильно и страшно.
Да и правда: нужна ли кому после свадьбы фата?..
* * *
Ах, милый мой,
Какая дочь у нас!
И на тебя, любимый,
Так похожа! –
И волосы, и нос как будто тоже,
И даже взгляд зелёных быстрых глаз.
Так здорово: вчера она пошла,
Как и положено – от печки до порога,
И от порога дальше – до стола,
И от стола – к окну её дорога.
Упала? Дальше, дальше, ничего,
Но как старалась…
Как он старалась!..
В ней, правда, очень мало моего –
Одно упрямство, видно, и осталось…
…Разбит кувшин,
на пол расплёскан квас.
Идёт, к земле шажками прижимаясь…
Ах, милый мой!
Какая дочь у нас! –
Упрямая, вихрастая, босая!
СЫНУ
Ты пока ещё не умеешь смотреть вверх:
В самом деле, зачем тебе эта немыслимая пустота?
Куда важнее оранжевый мяч,
Закатившийся в небесно-бездонную лужу…
Это когда-нибудь потом
Ты упадёшь в траву,
И сердце твоё сожмётся
От вдруг обретённого неба – и взрослости.
Но отчаянный плач уже твоего сына
Позовёт спасать
Утонувшую в облаках игрушку.
* * *
Что между нами – обида? обыденность?
Долгая боль вырастает до истины.
Падают наземь янтарные яблоки.
Август.
Летние сказки – и слёзы осенние,
Всё в увяданье, но быть воскресению!
Из сундуков добываем на завтра
Платья.
Жёлтые шали из листьев берёзовых,
В детских руках – георгины и розы.
Тычутся в травы кленовые носики. –
Осень.
* * *
Ещё скрывают кружева листвы
Грибной туман среди сырых валежен,
Но запах умирающей травы
Так горестно, так нестерпимо нежен.
Тепло ещё. Но выросли птенцы:
Сиротство суждено остывшим гнёздам.
Так бережно, так непривычно поздно
Хранят деревья жёлтые венцы.
Ещё светла по-летнему река,
И облака разлиты облаками.
Всё не про нас. И всё уже не с нами,
Лишь чуть дрожит озябшая рука.
УТРЕННЕЕ
Нынешней ночью упала старая верба.
Плотной была на изломе её древесина.
Мне показалось, что не было даже ветра.
Что б ни сказали – я знаю, в чём здесь причина.
Просто сегодня, должно быть, пришло ей время
Путь тебе преградить изгибом змеиным:
Небо ведь тоже, когда устаёт быть синим,
Ливнем снимает с души непосильное бремя.
ЭТЮД
Мы нынче так сыграли наши роли,
Что был неистов восхищённый зал.
Как билось вдохновенье в каждом слове:
Любовь, измена, ревность, страсть, скандал!
Звенела люстра. Падала посуда.
Слова метались в стороны и ввысь.
С надсадным криком: «Стерва! Дрянь! Паскуда!» –
Мы разбегались в темноту кулис.
Мы всё смогли. Нам удалось сыграть
Истерику у самого порога.
…Вот только жаль: прервали наш спектакль
С милицией соседи – в полвторого…
* * *
Билось утро испуганной птицей в закрытые ставни,
Было утро прощальным, но – странно –
почти беспечальным.
Лишь дробились со звоном о травы тяжёлые капли:
Плакал дождь... – Мне потом по тебе
отмолчать и отплакать.
Всё известно. Но снова ответы рождают вопросы,
И на пяльцы натянута ткань бестолково и косо.
Вышивала судьбу длинной нитью зелёного шёлка –
Необычен узор, но стальная сломалась иголка.
БЕССОННОЕ
А ночь, и впрямь, из тех, что не до сна,
И давит память всё больней и туже.
За стёклами весеннего окна
Дрожит луна
В продрогших насквозь лужах.
И будет долгим завтра.
А потом,
Освободясь от шерстяного платья,
Я буду плакать,
Вспоминать и плакать
О чём-то смутно-бывшем и о том,
Как синей жилкой теплится висок
Над краем измочаленной подушки.
…Я знаю каждый белый волосок
на тёмно-русом холмике макушки…
* * *
Соскучившись по правильности городских переходов и улиц,
Я тихонько иду по уснувшему старому городу,
По асфальту, ослепшему от осеннего ливня,
И по листьям, ещё не успевшим умереть…
…Ухожу от тебя…
Я уношу с собой твои стихи
И дождь, привезённый тобой невесть откуда
И холод от недавнего «прости»,
И где-то втайне ожиданье чуда…
Заблудилась в светомузыке светофоров и фонарей
И бреду по осени наугад, как во сне,
Удивлённо оглядываюсь,
Словно впервые вижу этот мир,
Ставший вдруг таким чужим без тебя…
* * *
Привычка жить ещё сильна,
Но и она к ночи слабеет…
И. Юрков
Сентябрьский день дождлив, прозрачен, тих.
Лишь капли гладят гроздья винограда.
Мне слов – не надо, и надежд – не надо.
Ох, не до них. Бог видит – не до них!
Как прочен круг горячих рук твоих!..
Гляди: лоза свилась в тугую нить,
Рисунок чёток, сдержан и понятен.
Ни от чего теперь твои объятья
Меня уже не смогут защитить.
Но как она сильна – привычка жить!..
И время закусило удила,
Сорвалось вдруг с отметки изначальной;
Венчальный перезвон и поминальный
В литых, чугунных сплетен кружевах.
Так много – видела, так мало – поняла…
* * *
Чего я жду – до одури весенней,
До синей дрожи в небе и внутри?..
…А в лужах, где ни облачка, ни тени,
Полуденно-нелепы фонари.
Среди снегов прокрался след зелёный,
И гул, и плеск, и треск – со всех сторон.
По-мартовски соперничают клёны
С античной обнажённостью колонн.
А после –
шаг в троллейбусную кашу,
Где на пол-локтя отвоёван мир,
Где поминают и «твою…» и «вашу…»
Залапывая крепкий мат до дыр.
Постой, замри, закрой скорей глаза!
Не слушай этой ругани отборной! –
Весна сквозь муть оконного стекла
Касается лица
оранжево и чёрно.
ЧЕТЫРЕ ВЗДОХА
(Попытка поэмы)
ВЗДОХ 1
Я помню небо –
неистово синее,
как полы халата,
выкрашенного индиго.
Вишнёвые ветви
дробили его
на крошечные квадратики и кружки –
непостоянные, как рисунок
в детском калейдоскопе…
ВЗДОХ 2
Я помню маму –
незнакомо юную,
в льняном сарафане
с лиловыми цветами
по выцветшему подолу.
И отца, несущего корзину картошки
и сестру,
светловолосую и пухленькую…
Я долго завидовала
её светлым волосам
и безжалостно красила свои,
хоть мне это, в общем-то,
совсем никогда и не шло.
Кстати, соседи,
распознавая во мне девочку
только по рыжеватым,
туго сплетённым косичкам,
неутомимо-однообразно удивлялись,
как это у таких приличных людей
мог уродиться
такой бесёнок…
ВЗДОХ 3
Но это
было
потом,
когда я уже поняла,
что вишни растут
не в индиговой синеве,
и – чтобы сорвать их –
достаточно
просто залезть на дерево.
ВЗДОХ 4
И теперь, перехватывая в зеркале
неожиданно
женский
взгляд
подрастающей дочери,
я вдруг понимаю,
что отчаянно хочу назад –
в тот август,
где молодая и счастливая мама
копает картошку,
где вишни
врастают ветвями в небо,
туда,
где меня
ещё
нет.
Или, может быть,
я
уже
есть,
только об этом
пока
никто
не знает…
* * *
А наши берёзы
Давно потеряли листья.
И наши тропинки,
Наверное, уже засыпал снег.
Но только не знаю,
Почему мне по-прежнему слышится
Твоя гитара
И твой заразительный смех.
Я опять прихожу
На забытые солнцем пляжи,
Осторожно иду
По самой кромке воды
И носком сапога
Разбиваю морозную корочку,
Ту, что вместе со временем
Твои затянула следы.
Белый мелкий песок
Так же точит быстрая речка,
Точно так же бросает
Своею волною в меня…
А где-то по берегу бродит мальчишка
И ищет следы,
Что когда-то оставила я…
ПЛАЧ МАГДАЛИНЫ
А думали – человек,
И умереть заставили.
М. Цветаева
Сколько каяться – столько плакать
Над распятым. Над Ним – распятым.
Столько слать небесам проклятья,
Отвергая милость небес.
Он всю жизнь – как по краю плахи,
И сквозь грязь – как по краю плача.
Так за что же мне белое платье,
А Ему – терновый венец?!.
СУТЬ
Не мне судить о грешном и святом,
Не мне решать, кто праведник, кто грешник:
Стремленье жить струится в водах вешних,
Отбросив всё иное на потом.
В извечной непорочности стиха,
В извечной непорочности зачатья
Дитя должно родиться без греха,
Хоть грешным было скомканное платье.
* * *
Здесь всё давно измерено шагами,
И каждый шаг – есть миг рожденья слова.
Я вновь бреду озябшими дворами
От Пятницкой до Спасского собора.
У Параскевы-Пятницы не даром
Из века в век была дурная слава:
По пятницам шумели здесь базары,
И голову на плаху здесь же клали.
А Спас всегда заботило иное:
С ним рядом князь, с ним рядом княжий терем.
На мир внизу – мир Божий и безбожный –
С презрением его кресты глядели.
Что ж… До сих пор, как псов голодных свора,
Уж сколько лет без совести и страха
От Пятницкой до Спасского собора
Мы мечемся между крестом и плахой.
Людмила СМЫК
(род. 1967)
* * *
Я в зимний день вхожу.
Беру руками солнце
Из льдинок на стекле,
Из капелек воды.
Покрылась коркой льда
Тропинка у колодца
И оставляет снег
На ней свои следы.
ГРИБНАЯ ПОРА
Лентой стелется дорожка,
А над стёжкою лесной
Деревянная сторожка
Прислонилась под сосной.
За деревьями, пеньками,
В лес, подальше от избы,
Прикрываясь лопухами,
Разбегаются грибы.
Дождь стучит по крыше ветхой –
Мол, пришла моя пора,
Синекрылой птицей лето
Отлетает в тёплый край.
* * *
Видишь, солнце за лес садится,
Окунается в дымке розовой.
Ночь вспорхнёт чернокрылой птицей
И плеснёт весенними розами.
Слышишь, ветер устало дышит,
Обрывая наряд калины,
А она что-то шепчет, – слышишь, –
И ей вторит раскат соловьиный.
Знаешь, жизни нить бесконечна,
Не сотрётся, не оборвётся,
Как душа, как калина и речка,
Как в туманах розовых солнце.
* * *
Знакомый с детства запах спелых яблок
Вдруг так повеял осенью с утра…
И снова встал в воображенье явно
Прямоугольник школьного двора.
Из астр роскошных пёстрые букеты,
Хрустящий звук нечитанных страниц.
И снова грусть об уходящем лете,
Наверно, все желанья отстранит.
Всё впереди – удачи и упрёки,
Шипы невзгод и жажда высоты…
Здесь только осень. Первые уроки.
И эти астры – пёстрые цветы.