В. М. Бакусев (зам председателя), Ю. В. Божко, А. В. Гофман, В. В. Сапов, Л. С. Чибисенков (председатель) Перевод с немецкого А. К. Судакова Номер страницы предшествует странице (прим сканировщика)

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 37

Живое обладание изложенной теорией, а отнюдь не сухое и мертвое, сугубо историческое знание ее есть, согласно нашему утверждению, высшее и единственно возможное блаженство. Доказательство этого будет начиная с сегодняшнего дня нашей задачей, и это, собственно говоря, составляет вторую основную часть всех наших теперешних чтений, которую эпизодическое исследование на прошлой лекции должно было, помимо прочего, отделить от первой.

Ясность всегда прибавляется от противоположений. Коль скоро мы намерены глубоко постичь и живо описать верный и блаженный образ мысли, неплохо будет охарактеризовать также и противоположный ему, плоский и злосчастный способ существования, который мы, точно так же как и христианство, называем несуществованием, смертью и погребением заживо, — еще глубже и нагляднее, чем это могло совершиться в первом нашем чтении, когда мы, впрочем, уже описали его. Тогда мы характеризовали неверный образ мысли в противоположность истинному — как рассеяние во множественном в противоположность обращению и собиранию души в едином; и это есть и остается существенной основной его чертой. Но вместо того, чтобы, как это мы делали тогда, смотреть больше на многообразные внешние объекты, в которых он рассеивается, давайте рассмотрим сегодня, каким образом он, еще совершенно безотносительно к объекту, оказывается протяженным, обширным, плоским и как бы излитым и расплесканным [42].

91

Всякая внутренняя духовная энергия проявляется в непосредственном ее сознании как собирание себя, схватывание и стягивание своего обычно рассеянного духа в одну точку и как удержание себя в этой точке единства вопреки постоянному естественному стремлению ослабить это стягивание и вновь распространиться. Так, говорю я, проявляется абсолютно всякая внутренняя энергия, и лишь в этом собирании себя человек бывает и чувствует себя самостоятельным. Без этого самостяжения он именно расплывается и растекается — причем отнюдь не так, как он хочет и как делает себя (ибо всякое делание себя есть в нем противоположность растекающемуся, стяжение) [43], но так, как с ним получается и как дает ему беззаконный и непостижимый случай. А потому в этом последнем состоянии он совершенно лишен самостоятельности, он существует вовсе не как некое для себя сущее реальное, но лишь как мимолетное природное событие. Короче, изначальным образом духовной самостоятельности является в сознании вечно себя делающая и живейшим образом себя удерживающая геометрическая точка; столь же изначальный образ несамостоятельности и духовного небытия есть неопределенно разливающаяся плоскость. Самостоятельность обращается к миру своим острием; несамостоятельность же — своей тупо простертой плоскостью.

Только в первом состоянии есть сила и самоощущение силы, поэтому лишь в нем возможно также могучее и энергичное постижение и проникновенное осмысление мира. Во втором состоянии силы нет; дух при постижении мира не присутствует, он — не дома, но, как Ваал в древнем сказании, пошел по полю [44], или мечтает, или спит; как же мог бы он почувствовать себя в объекте и отделить себя от него? Он — для себя самого — сливается с ним, и таким образом мир его бледнеет для него, а вместо живого существа, в котором он должен был бы полагать собственную свою жизнь и противополагать ему эту жизнь, он получает лишь слабую тень и туманный образ. В отношении таких людей верно сказанное древним пророком об идолах язычников: имеют глаза и не видят; и уши, и не слышат [45]. — Они в самом деле не видят зрячими глазами, ибо одно дело — охватить глазом и душою в определенных границах зримый облик — так, чтобы отныне мы во всякое мгновение могли с абсолютной свободой вновь представить его внутренним зрением точно таким, каким мы его видели, и совсем

92

другое дело — просто представлять себе шаткое и бесформенное явление до тех пор, пока оно совсем не исчезнет, не оставив нам никаких следов своего существования. Кто не достиг даже этого могучего постижения предметов внешнего чувства, тот может быть уверен, что не сразу придет к нему и бесконечно более высокая внутренняя жизнь.

В этом долгом, широком и многообразном духовном бытии спокойно и мирно уживаются друг рядом с другом многочисленные противоположности и противоречия. Ничто в нем не различено и не разделено, но все пребывает в тождестве и одно вросло в другое. Такие люди не считают ничего истинным и ничего — ложным; они ничего не любят и ничего не ненавидят. То и другое — прежде всего потому, что для того, чтобы признавать нечто твердо, раз и навсегда, чтобы любить, ненавидеть и испытывать любой аффект, необходимо именно то энергичное собирание себя, к которому они неспособны, а также и потому, что для этого нужно отделять и различать множественное, дабы избрать себе в нем единственный предмет своего признания и аффекта. Но как же могли бы эти люди установить что бы то ни было как истину — ведь тогда они должны были бы осудить и отбросить как ложное все возможное иное, противоположное этому первому, — а этого никак не позволяет им их неясная привязанность к иному? Как могли бы они любить нечто всей душой — ведь тогда им следовало бы ненавидеть противоположное ему, чего никак не позволит им их всеобщая любовь и уживчивость? Они совсем ничего не любят, сказал я. и решительно ничем не интересуются — даже самими собою. Если бы когда-нибудь они поставили перед собою вопрос: «Прав ли я или неправ? Справедлив ли я или несправедлив? Что же будет со мною дальше и стою ли я на пути к счастью или к погибели?» — то вынуждены были бы ответить себе: «Какое мне до того дело; как раз и нужно посмотреть, что из меня получится, и тем, что получится, воспользоваться; а это уж само выяснится». Так они отвергнуты, оставлены и покинуты самими собою; и так-то ближайший их хозяин — они же сами — не заботится о них. Кто же другой кроме них мог бы придать им большую ценность, чем они придают себе сами? Они сами предали себя слепому и беззаконному случаю, дабы он сделал с ними все, что бы ни получилось.

93

Так же как верный образ мысли сам по себе прав и благ и для приращения своей ценности не нуждается, в себе и для себя, ни в каких добрых делах, которые, впрочем, тоже не заставят себя ждать, — и описанное умонастроение ничтожно и недостойно и необязательно должно сопровождаться еще каким-нибудь особенным злонравием, дабы стать предосудительным; никто из обладающих им не вправе также утешать себя тем, что при всем том он не делает никакого зла, а, может быть, творит даже добро — в своем роде и то, что он называет добром. В том-то и состоит подлинно греховное высокомерие в этом настроении души, что люди думают, будто могли бы и грешить, если бы им только вздумалось, и будто им должны быть еще премного благодарны, если они этого не делают. Они заблуждаются; они вовсе ничего не могут делать, ибо они вовсе не существуют, и этих самых «они», которыми они себе кажутся, вовсе нет, но вместо них живет и действует слепой и беззаконный случай, а он выпадает, как получится, — то в явление дурное, то во внешне безукоризненное, хотя явление — простая тень и отпечаток слепо действующей силы — нимало не заслуживает оттого упреков в первом случае или похвал во втором. Окажутся ли они дурными или добрыми явлениями, мы со временем узнаем; дело совсем не в этом. Одно мы знаем наверняка, что они во всяком случае окажутся спутанными и ненадежными, без внутренней духовной жизни; ибо то, что властвует в них, слепая природная сила, совершенно не может действовать иначе, как не может и это дерево приносить иного плода [46].

То, что делает описанное состояние неизлечимым и замыкает его для всего лучшего и всякого сообщения извне, — это сопровождающая его почти полная неспособность принимать нечто превосходящее их образ мысли, хотя бы только исторически, в его подлинном смысле. Они решили бы, что согрешили против всякого человеколюбия и причинили честному человеку оскорбительнейшую несправедливость, если бы допустили, что другой — как бы чудно он, положим, при этом ни выражался — мог или желал подразумевать под сказанным

94

что-либо иное, нежели то, что и сами они говорят и подразумевают, и если бы в каком бы то ни было сообщении они предположили иную цель кроме того, чтобы относительно старого и известного урока получить возможность удостовериться, хорошо ли мы выучили наизусть этот самый урок. Можете сколько угодно охранять себя от ложных толкований самыми резкими антитезами, можете исчерпать все сокровища языка, выбирая самые сильные, разительные, недвусмысленные выражения; как только это выражение достигнет их ушей, оно тут же утратит свою природу и превратится в избитую банальность, а их искусство все перетолковывать и упрощать превозмогает всякое другое искусство. Поэтому они в высшей степени презирают всякое сильное, энергичное и в особенности с помощью образов принуждающее к пониманию выражение; и по их правилам, следовало бы всякий раз выбирать самое общее прозаическое и отвлеченное название — под страхом возможности показаться назойливым и неделикатным. Так, когда Иисус говорил: «Будете есть мою плоть и пить мою кровь», ученики его нашли, что это — жестокие слова; а когда он упоминал о возможности соединения с Богом, иудеи поднимали камни, чтобы бросить ими в него. Они во все времена оказываются правы. Поскольку же невозможно, да и не нужно, говорить решительно ничего, кроме того, что они, на своем языке, выражают так-то и так-то, тогда к чему это странное стремление — говорить о том же самом и едином иначе? Ведь из-за этого «они» им только приходится без всякой надобности утруждать себя тем, чтобы переводить все это обратно на свой язык.

Мы дали здесь это описание духовного небытия или, пользуясь христианским образом, смерти и погребения заживо, отчасти для того, чтобы через противоположное ему тем яснее представить духовную жизнь, отчасти же, и во-вторых, оно само есть необходимый элемент описания человека в смысле отношения его к благосостоянию; такое-то описание нам и предстоит дать в дальнейшем. Руководством к этому описанию для нас будут и послужат представленные выше (в пятом чтении) пять или, поскольку точка зрения науки в популярных изложениях представлена быть не может, остальные четыре пози-

95

ции мировоззрения как различные точки зрения на наслаждение миром и самим собою. Описанное же только что состояние духовного небытия даже и не принадлежит к их числу; оно вообще есть не какое бы то ни было возможное положительное нечто, но чистое ничто и потому для нас отрицательно также и в отношении наслаждения и благосостояния. В нем нет любви, а всякое наслаждение основано на любви. Поэтому для такого состояния и наслаждение совершенно невозможно, и его описание в этом отношении следовало предпослать всем прочим как описание абсолютной безотрадности или злосчастья, в противоположность отдельным особенным способам действительно наслаждаться миром или самим собою, которые мы теперь и перечислим.

Всякое наслаждение основано на любви, сказал я. Что же есть любовь? Я говорю: любовь есть аффект бытия. В самом деле, почтенное собрание, рассудите вместе со мною так: бытие покоится в самом себе, само себе достаточно, в самом себе закончено и ни в каком бытии вне себя не нуждается. Пусть же оно теперь, абсолютно сознавая себя, почувствует себя: что явится? Очевидно, что явится это самое чувство самоскрепления и самонесения [47], а значит, любви к себе самому и, как я и сказал, аффект, аффицированность бытием, т. е. именно чувство бытия как бытия. Предположите далее, что конечному, т. е., как мы описали выше, пребывающему в вечном становлении, бытию присущ прообраз его истинного и достойного его самого бытия; тогда оно любит сам этот прообраз, и если его действительное, ощутимое для него бытие согласуется с этим прообразом, то любовь его удовлетворена и ему хорошо; если же действительное его бытие не согласуется с этим все-таки пробудившимся к жизни и неискоренимым, вечно любимым прообразом, то оно чувствует себя нехорошо, ибо ему недостает того, что оно все-таки не может перестать любить больше всего на свете, и оно без конца томится по нему и тревожится о нем. Благополучие есть соединение с любимым; боль же — разлученность с любимым. Лишь любовь дает нам впечатление благоденствия, а равно и боли; кто не любит, тот одинаково застрахован и от того, и от другого. — Пусть, однако, никто не подумает, будто описанное вначале бледное и смерти подобное состояние, в

96

котором нет как любви, так, впрочем, и боли, следует предпочесть — доступной боли и болью ранимой — жизни в любви. Прежде всего, мы по крайней мере ощущаем себя, обладаем и владеем собой также и в чувстве боли, и уже только это одно само по себе несказанно отраднее абсолютного отсутствия самочувствия; далее, эта боль есть благотворное жало, которое должно побудить нас — и рано или поздно действительно побудит нас — к соединению с любимым и к блаженству в нем. А потому благо человеку, который способен хотя бы только грустить и испытывать тоску!

На первой позиции мировоззрения, где реальность приписывается только предмету внешнего чувства, в отношении наслаждения самим собою и миром господствующим моментом оказывается чувственное наслаждение. Даже оно (мы говорим это в научных видах и в пояснение выдвинутого только что принципа всей этой области) — даже оно основывается на аффекте бытия (здесь — организованной чувственной жизни) и на любви к этому бытию и к непосредственно чувствуемым нами (а отнюдь не постигаемым в скрытом умозаключении, как то выдумали некоторые [48]) средствам, развивающим это бытие и ему содействующим. Блюдо за столом вкусно для нас, а цветок приятно пахнет, потому что повышает и оживляет наше органическое существование; а приятный вкус, как и запах, суть не что иное, как непосредственное чувство этого повышения и оживления. Не станем задерживаться дольше на этого рода наслаждении, принадлежащем, правда, к единому целому системы жизни и потому не допускающем высокомерного презрения к себе, но и не слишком стоящем рассмотрения и серьезной заботы! Несмотря на это, я откровенно могу (относительно и сравнительно) признаться вам, что, по моему мнению, для последовательного философа тот, кто способен хотя бы всецело и безраздельно предаться душою чувственному наслаждению, намного дороже того, кто исключительно от одной только плоскости, рассеянности и растечения души не в состоянии даже толком распробовать вкус или принюхаться там, где все дело во вкусе или в обонянии.

97

В общественном состоянии между этим сугубо чувственным вожделением и высшими точками зрения являются аффекты, опосредствованные фантазией, которые, однако, всегда в конечном счете относятся к чувственному наслаждению и исходят из него. Так, например, хотя скупой добровольно подчиняется сиюминутной нужде, к которой он непосредственно не чувствует никакого влечения, но делает это лишь из страха перед нуждой будущей, к которой он еще менее того испытывает влечение, и потому, что так уж странно приучил он свою фантазию, что отображающийся в ней будущий голод мучит его много сильнее реального голода, действительно чувствуемого им в настоящий момент. Не будем же останавливаться дольше и на этих, неосновательных, пошлых и фантастических даже в сравнении с непосредственным чувственным наслаждением аффектах, ибо равно пошло и фантастично все, что встречается в этой области!

Второй позицией мировоззрения была точка зрения правоты [49]; с этой точки зрения, реальность приписывается исключительно упорядочивающему наличное духовному закону. Каков аффект этой позиции и соответственно этому каково его отношение к благосостоянию? Для тех, кто уже обладает философскими познаниями, я хотел бы несколькими совсем краткими замечаниями пролить новый свет на эту материю, замечательно трактованную уже Кантом, изложив ее со строгой последовательностью.

На этой точке зрения человек в глубочайшем корне своего бытия сам есть закон. Этот закон есть на самом себе покоящееся, само себя несущее и совершенно ни в чем, кроме себя, не нуждающееся, даже не способное хотя бы только допустить нечто подобное, бытие такого человека. Это — закон исключительно ради закона, отвергающий абсолютно всякую цель, кроме себя самого.

Прежде всего, человек, несомненно, может мыслить и действовать, укоренившись таким образом в законе. Каждый не совсем пошлый философ это доказывает априори. Всякий не совершенно грубый и запутавшийся человек вечно чувствует это в себе самом и доказывает это всей своей жизнью и мыслью. На ту знаменитую аксиому, которую (после того как упомянутое только что положение вновь было выдвинуто в нашу эпоху Кантом и другими) высказывало и до тошноты часто повторяло реши-

98

тельное большинство богословов, философов и литераторов нашего времени, — ту аксиому, что человеку абсолютно невозможно желать без всякой внешней цели чего-либо для него желанного или действовать, не имея никаких внешних видов в своей деятельности, — на эту аксиому вовсе не следует обращать внимания, но ей следует противоставить только холодно-пренебрежительное презрение. Откуда же знают они то, что так категорично утверждают, и чем думают они доказать свою аксиому? Они знают это исключительно из знания о самих себе; ведь и противнику они предлагают лишь обратиться к происходящему в собственной его груди и найти себя в точности таким же, каковы и они. Они этого не могут и потому утверждают: этого не может никто. Еще раз: чего не могут они? Хотеть и действовать без какого-либо еще намерения, кроме самой деятельности. Что же это такое, что лежит вне сферы воления и действия и вне самостоятельности духа в самом себе? Решительно ничего, кроме чувственного благоденствия, ибо такова единственная противоположность первому; чувственное благоденствие, говорю я, как бы чудно это порою ни выражали и сколько бы ни переносили даже место и время его по ту сторону могилы. Что же такое признали они в этом признании о себе самих? Ответ: что они вовсе не могут мыслить, шевелиться или двигаться, если не имеют каких-либо видов на достигаемое этой деятельностью благоденствие; что они не могут рассматривать себя самих решительно никак иначе, как только в виде средства и инструмента чувственного наслаждения, и что, по их неистребимому убеждению, духовное начало в них существует исключительно затем, чтобы питать и опекать животное в них. Кто же захочет оспаривать у них их знания о себе и перечить им в том, что сами они должны знать лучше всякого другого и что в самом деле только они и могут знать?

Человек, сказали мы, на второй позиции мировоззрения сам есть закон, и само собой понятно, что это — живой, самочувствующий, сам собою аффицированный закон, или аффект закона. Аффект же закона как такового и в этой форме есть — я призываю вас самих постичь это вместе со мною — абсолютный приказ, безусловное долженствование (Soll), категорический им-

99

ператив, который этой самой категоричностью своей формы совершенно отвергает всякую любовь и склонность к тому, что приказано. Это должно быть — и все тут: просто должно. Если бы ты хотел этого, ему не нужно бы было долженствовать, долженствование явилось бы слишком поздно и было бы отправлено на покой; и обратно, если ты со своей стороны обязан и можешь быть обязан, то ты не хочешь; от хотения ты освобождаешься, а склонность и любовь отклонены явной буквой закона.

Если бы только человек мог раствориться всей жизнью своей в этом аффекте закона, то все кончилось бы этим холодным и строгим долженствованием, а в смысле воззрения на самого себя и на мир — абсолютно незаинтересованным, совершенно исключающим всякое участие и всякое подобие благорасположения или антипатии приговором: сообразно ли нечто закону или не сообразно. И действительно, этим все кончается там, где человек исчезает в этом аффекте, и такой человек, при весьма верном познании закона, без раскаяния или неудовлетворенности самим собою объявляет, что все-таки не действует согласно ему и не желает действовать, с тем же хладнокровием, с каким он признал бы, что за тысячу лет до его рождения в далеком уголке мира некто не исполнил своих обязанностей. Однако с этим аффектом соединяется, как правило, интерес к себе самому и к своей личности, каковой интерес принимает тогда природу самого первого аффекта и тем видоизменяется, так что хотя воззрение на себя самого и остается простым приговором, как и должно им оставаться согласно сказанному, однако приговором не вполне беспристрастным: мы должны презирать себя, если не поступаем в соответствии с законом, и избавлены от этого презрения к себе, если соответствуем закону; однако мы намного охотнее желали бы находиться в этом последнем состоянии, нежели в первом.

Интерес человека к самому себе, сказали мы, исчез и растворился в этом аффекте закона. Человек лишь не хочет оказываться принужденным презирать себя самого перед лицом закона. Не презирать себя, говорю я, — это отрицательно; однако он отнюдь не может хотеть положительно уважать себя. Всюду, где говорят о поло-

100

жительном самоуважении, имеют и могут иметь в виду только отсутствие презрения к себе. Ибо приговор, о котором здесь идет речь, основывается на законе, который совершенно определен и требует всего человека. Ему можно только или не соответствовать, и тогда мы должны презирать себя, или же соответствовать, и тогда нам разве только не в чем упрекнуть себя: но мы отнюдь не можем еще и превзойти своим исполнением его требование и сделать нечто сверх его предписания, что тогда было бы ведь именно содеянным без предписания, а значит — беззаконным деянием; поэтому мы никак не можем положительно уважать и чтить себя как нечто превосходное.

Интерес человека к самому себе исчез в аффекте закона; аффект же этот уничтожает всякую склонность, всякую любовь и всякую потребность. Человек желает только, чтобы ему не приходилось презирать себя, а более он ничего не желает, ни в чем не нуждается и ничто не может ему требоваться. А в этой своей единственной потребности он всецело зависит от себя самого, ибо абсолютный закон, в котором исчезает человек, необходимо утверждает его совершенную свободу. И вот этот образ мысли ставит его выше всякой любви, склонности и нужды, а тем самым надо всем, что вне его и не зависит от него; он не нуждается для себя ни в чем, кроме себя самого, а тем самым его образ мысли, истребляя все зависимое в нем, возносит его надо всем и уподобляет блаженным богам. — Несчастным делает лишь неудовлетворенная потребность; не нуждайся только ни в чем, чего ты не мог бы обеспечить себе сам (а сам себе ты можешь обеспечить лишь одно — эту самую возможность ни в чем не упрекать себя), — и ты навеки будешь недоступен для несчастья. Ты не нуждаешься ни в чем вне тебя сущем; не нуждаешься даже в Боге; ты сам себе свой Бог, спаситель и избавитель.

Blog