В. М. Бакусев (зам председателя), Ю. В. Божко, А. В. Гофман, В. В. Сапов, Л. С. Чибисенков (председатель) Перевод с немецкого А. К. Судакова Номер страницы предшествует странице (прим сканировщика)

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 37

123

Это-то идеальное бытие вообще и его творческий аффект выступают как простое явление природы в даровании к искусству, к государственному правлению, к науке и т. п. Само собой разумеется и всякому хоть несколько опытному в подобных вещах человеку достаточно известно, что — поскольку естественный аффект к подобным творениям таланта есть коренной аффект жизни таланта, в котором исчезает и растворяется вся прочая его жизнь, — что действительный талант, говорю я, нисколько не нуждается в каких бы то ни было побуждениях и стимулах, ни в каком категорическом императиве, чтобы усердно предаваться своему искусству или своей науке, но что все силы его, совершенно сами собою, устремляются на этот его предмет; далее, что — если только есть у него талант — дело его всегда хорошо спорится у него, а продукты его труда ему самому нравятся; и потому всегда, внутренне и внешне, окружает его милое и приятное; что, наконец, он не ищет этой своей деятельностью ничего вне ее самой и ничего не хочет себе в вознаграждение за нее; между тем он, напротив, ни за что на всем свете не перестал бы делать то, что единственно хочется ему делать, и не делал бы его также иначе, чем так, как то кажется ему верным и как ему нравится самому; и что, стало быть, подлинное и наполняющее его всецело довольство жизнью он находит лишь в этой деятельности, только и исключительно как деятельности и ради самой деятельности; и все, что ни возьмет он с собой сверх того от мира, не наполняет его, но и берет он это с собой лишь затем, чтобы, обновившись и укрепившись этим предметом, возвратиться вновь в подлинную свою стихию. Р1 таким образом уже естественное дарование возвышает человека как над постыдной нуждой человека чувственного, так и над безрадостной апатией стоика и переносит своего обладателя в непрерывный ряд преблаженных мгновений, для которых он не нуждается ни в чем, кроме только себя самого, и которые без всяких обременительных усилий и трудов, совершенно сами собой расцветают из его жизни. Наслаждение одного-единственного часа, счастливо прожитого в искусстве или в науке, намного превосходит целую жизнь, полную чувственных наслаждений; и перед одним образом этого блаженства чувственный человек — если бы только можно было передать ему этот образ — умер бы от зависти и от тоски.

124

В завершенном нами только что размышлении естественный талант предполагается неизменно как подлинный исток и корень духовного наслаждения жизнью, а равно и пренебрежения наслаждением чувственным; а этим единственным примером высшей моральности и блаженства я хотел только возвести вас до уровня всеобщего. Этот талант, однако, хотя объект его сам по себе подлинно сверхчувствен и является чистым выражением Божества, желает и должен желать, чтобы этот духовный объект обрел в чувственном мире известного рода покров и несущий облик; талант хочет, следовательно, — в известном смысле, конечно же, — определенного вида своего мира и его окружения, что в прошлой речи, говоря о чувственности, мы подвергли безусловному осуждению и проклятию; и если бы теперь самоудовлетворение таланта зависело от случайной реализации или нереализации того внешнего объекта, к которому он стремится, то покою и миру, даже и в самом таланте, настал бы конец, а высшая моральность была бы отдана на произвол всяческой нищеты низшей чувственности. Что же касается в особенности таланта, то ему, если только он талант, всегда наверняка удается выразить и изобразить свою идею в соответствующем ей материале, поэтому желанный облик и окружение его никогда не могут пребыть вовне; но, далее, собственным местопребыванием его наслаждения всегда непосредственно бывает лишь деятельность, которой он производит этот облик, и самый облик доставляет ему радость лишь косвенно, потому что лишь в нем является деятельность; о последнем можно заключить в особенности из того, что подлинный талант никогда долго не останавливается на том, что ему удалось, и не покоится в сладострастном наслаждении им и самим собою в нем, но непрестанно спешит к новым и новым проявлениям. В общем же и отвлекаясь от особенного таланта, а имея в виду всякую возможную жизнь, в которой чисто выступает божественное бытие, я утверждаю как принцип следующее: пока радость от деятельности все еще смешана с желанием внешнего продукта этой деятельности, даже высокоморальный человек еще не вполне достиг ясности и покоя в самом себе; а тогда в божествен-

125

ной экономии внешняя неудача его деятельности служит средством, побуждающим его обратиться в себя самого и возвыситься до еще более высокой точки зрения подлинной религиозности, т. е. до понимания того, что же собственно такое он любит и к чему он стремится. Поймите это в целом и во взаимосвязи так:

1. Достаточно определенно дедуцированное и описанное в прошлой речи единое свободное Я, которое в качестве рефлексии вечно и остается единым, в качестве объекта, т. е. встречающейся исключительно в явлении рефлектирующей субстанции, дробится на первый взгляд в бесконечность; однако по причине, лежащей слишком глубоко для настоящих чтений, дробится в подлежащую усовершенствованию систему Я или индивидов. (Это дробление есть часть уже многократно и достаточно полно описанного мною дробления объективного мира в форме бесконечности; а поскольку оно принадлежит абсолютной, неустранимой даже для Божества коренной форме существования, то как преломилось в ней бытие изначально, так и остается оно преломленным вовеки; а потому ни один полагаемый этим дроблением, т. е. ставший действительным, индивид не может когда-либо погибнуть, о чем мы напомним лишь мимоходом, против тех из наших современников, кто в своей половинной философии и полной путанице считает себя просвещенным, если оспаривает бессмертие действительных здесь индивидов в высших сферах.) На них, этих обоснованных в коренной форме индивидах, дробится всецело божественное бытие для бесконечного развития из них самих во времени, и по ним оно как бы разделено по абсолютному и основанному в самой божественной сущности правилу такого распределения; между тем как, далее, каждый отдельно взятый из этих индивидов в качестве дробления единого определенного собственной своей формой Я необходимо целиком несет на себе эту последнюю форму, т. е., согласно нашей прошлой речи, свободно и самостоятельно в отношении пяти точек зрения. Каждый индивид имеет поэтому в своей свободной, неустранимой даже самим Божеством власти возможность взирать и наслаждаться — с этих пяти точек зрения — своим характеризующим его как реального индивида участием в абсолютном бытии. Так всякий

126

индивид причастен прежде всего в определенной степени чувственной жизни и ее любви; такая жизнь будет казаться ему абсолютной жизнью и конечной целью, пока к этому сводится действительно находящаяся в употреблении его свобода. Но если он — возможно, через сферу законосообразности — возвысится до высшей моральности, то эта чувственная жизнь станет для него простым средством и его любви откроется причастность его к жизни высшей, сверхчувственной и непосредственно божественной. Всякий без исключения самим вступлением своим в действительность необходимо получает свою часть в этом сверхчувственном бытии, ибо иначе он вовсе не был бы результатом закономерного дробления абсолютного бытия, без которого нет никакой действительности, и вовсе не стал бы действительным; только это его сверхчувственное бытие может остаться скрытым точно так же от всякого без исключения, потому что он не желает отказаться от своего чувственного бытия и своей объективной самостоятельности. Всякий без исключения, сказал я, получает свою, исключительно ему свойственную и не присущую в таком виде никакому другому индивиду, кроме него, долю в сверхчувственном бытии, которая отныне развивается в нем таким образом вовеки, являясь в качестве его продолжающейся деятельности, какой она не может развиваться решительно ни в каком другом индивиде, что кратко можно было бы назвать индивидуальным характером его высшего предназначения. Дело обстоит не так, что божественная сущность разделяется сама по себе; во всех без исключения положена и может также, если только они освободят ее, действительно явиться единая и неизменная божественная сущность, как она есть в себе самой; только эта сущность является в каждом в ином и ему одному свойственном облике. (Если, подобно тому как мы делали выше, положить бытие = А, а форму = В, то абсолютно вступившее в В А абсолютно в этом своем вступлении, не по существу своему, а по своему абсолютному рефлексивному виду, расходится на [b + b + b...] = систему индивидов; и всякое nb имеет в себе: 1) целое и неделимое А, 2) целое и неделимое В, 3) свое b, которое равно остатку от всех прочих оформлений А через [b + b + b...].) 2. Эту свою самобытную долю в сверхчувственном

127

бытии никто не может выдумать себе или вывести посредством умозаключений из какой-то иной истины, либо узнать о ней от другого индивида, потому что решительно никакому другому индивиду эта доля не может быть известна, — но он должен найти ее непосредственно в себе самом; и он необходимо, совершенно сам собою, сделает это, как только откажется от всякой собственной воли и всяческих собственных целей и совершенно уничтожит себя. Ясно поэтому прежде всего, что об этом предмете, который может открыться каждому лишь в нем самом, невозможно говорить общими словами, и я по необходимости должен прервать разговор о нем. Да и к чему могли бы послужить здесь разговоры, будь они даже возможны? Тот, кому действительно открылось таким образом его самобытное высшее предназначение, тот знает это так, как это предназначение ему является, и может заключить по аналогии, как обстоит дело в общем с другими, если и им становится ясно их высшее предназначение. Кому оно не открылось, тому невозможно передать о нем никакой вести; и говорить слепому о цветах бесполезно.

Если же он постигнет его, то оно охватит его несказанной любовью и чистейшим благорасположением; оно, это его самобытное предназначение, завладеет им всецело и усвоит себе всю жизнь его. И таков в самом деле первейший акт высшей моральности, который неизбежно последует, если только мы отказались от собственной воли: человек овладевает свойственным ему предназначением и совершенно не желает быть ничем иным, кроме того лишь, чем он, и только он, быть может, чем он, и только он — вследствие его высшей природы, т. е. божественного начала в нем, — быть обязан; короче говоря, он именно совершенно ничего не хочет, кроме того, чего он в самой основе действительно желает. Как же мог бы такой человек сделать когда-либо что-то с неудовольствием, если он никогда не делает ничего иного, кроме того, в чем находит высшее свое удовольствие? Сказанное мною выше о естественном даровании в еще большей мере справедливо для порожденной совершенной свободой добродетели; ибо эта добродетель есть высшая гениальность: она непосредственно есть господство гения, т. е. того облика, который приняла в нашей индивидуально-

128

сти божественная сущность. Стремление же даже только хотеть быть чем-то иным, нежели тем, к чему мы предназначены, как бы велико и возвышенно ни казалось это другое, есть верх аморальности, и все то принуждение, которое мы чиним себе при этом, и все неприятности, которые мы от этого претерпеваем, сами суть возмущения против предупреждающего нас божественного порядка и противления нашей воли воле Божией. Что же, в самом деле, поставило эту не заданную нам собственной нашей природой цель, если не собственная воля, не собственный наш выбор, если не собственная, сама себе честь воздающая мудрость? А значит, мы весьма далеки от того, чтобы действительно отказаться от собственной нашей воли. Это устремление необходимо оказывается также истоком величайшего несчастья. В таком положении мы постоянно должны насиловать себя, понуждать, побуждать, отвергать самих себя, ибо никогда не станем делать с охотой то, чего мы в сущности не можем желать; да и исполнение никогда не удастся нам, ибо мы вовсе не можем делать то, чему противится наша природа. Таково оправдание от дел [60], от коего предостерегает, например, христианство. Человек может двигать горы и предавать свое тело сожжению, и все же это нимало не поможет ему, если нет в этом любви его, если это не составляет его самобытного духовного бытия, необходимо сопровождающегося и своим аффектом. Желай быть тем — само собой подразумевается, в сверхчувственном, ибо в чувственном вовсе не бывает никакого счастья, — желай быть тем, чем ты быть обязан, чем ты быть можешь и чем ты именно поэтому быть хочешь, — это основной закон как высшей моральности, так и блаженной жизни.

3. И вот это высшее предназначение человека, которое он, как было сказано, объемлет всей и нераздельной любовью, касается, правда, прежде всего его собственной деятельности, но через ее посредство, во-вторых, также и известного успеха в чувственном мире. Пока человек еще не знает подлинного корня и единой, основной точки своего существования, два названных момента — его настоящее внутреннее бытие и внешний его успех — будут представляться ему в смешении. Пусть нечто не удастся ему и желанный внешний успех не придет, —

129

чему, впрочем, никогда не будет причиной он сам: ведь он хочет лишь того, что он может, а будет таковой только внешнее окружение, не поддающееся его воздействию, — тогда неудача эта не удовлетворит его любви, все еще имеющей смешанный предмет, и именно оттого замутнится и нарушится его блаженство. Это побудит его еще глубже обратиться в себя самого, дабы совершенно выяснить для себя, к чему же именно он, собственно, стремится и к чему, напротив, он на деле и поистине не стремится и что ему безразлично. В этой самопроверке он найдет то же самое, что мы ясно выразили выше, — допустим даже, что он не станет выражать этого теми же самыми словами, — то, к чему он прежде всего и подлинно стремится, есть развитие божественного бытия и жизни в нем, этом определенном индивиде; а тем самым для него вполне прояснится и все его бытие и подлинная его любовь, и с третьей точки зрения высшей моральности, на которой мы его до сих пор удерживали, он поднимется на четвертую — точку зрения религиозности. Эта божественная жизнь, как она может и должна развиться единственно лишь в нем и его индивидуальности, развивается непрестанно без всяких стимулов и без препятствий; лишь этого он по-настоящему хочет; его воля исполняется поэтому постоянно, и абсолютно невозможно чему бы то ни было совершиться вопреки ей. Правда, эта собственная внутренняя жизнь его постоянно жаждет также излиться на окружающее и оформить по себе это внешнее окружение; и лишь в этом стремлении вовне она проявляет себя как подлинная внутренняя жизнь, а не просто как мертвое благоговение; однако успех этого стремления вовне зависит не от одной только изолированной индивидуальной его жизни, но от всеобщей свободы всех прочих индивидов помимо него; эту свободу не может захотеть уничтожить и сам Бог; а потому и человек, преданный ему и выяснивший себе все относительно его, не может желать ее уничтожения. Поэтому он, бесспорно, желает внешнего успеха и трудится неустанно и всеми силами (потому что вовсе не может перестать это делать и потому что это — подлиннейшая внутренняя его жизнь) над содействием этому успеху; но он вовсе не безусловно и не абсолютно желает его, и потому его мир и блаженство ни на мгновение не

130

нарушаются, если успех не приходит; его любовь и его блаженство возвращаются в его собственную жизнь, где находят себе удовлетворение всегда и без исключения. — Этого, в общих чертах, довольно. Впрочем, затронутая нами только что материя требует дальнейшего рассмотрения, которое мы прибережем для следующей речи, чтобы в сегодняшней прийти к тому заключению, которое придаст целому общую ясность. А именно:

4. Все, чего желает и что неустанно творит морально-религиозный человек, отнюдь не имеет для него ценности в себе и для себя — как оно ведь и не имеет само по себе никакой ценности и есть не само по себе совершеннейшее, но лишь совершеннейшее в этом моменте времени, вытесняемое в будущем времени еще более совершенным, — но имеет для него ценность потому, что это — непосредственное явление Бога, какое он принимает в нем, этом определенном индивиде. Бог же изначально существует, точно так же в некотором самобытном обличьи, и во всяком другом индивиде, кроме него, несмотря на то что в большинстве индивидов, по собственной их воле и по недостатку в них высшей свободы, остается сокровенным и потому не является действительно ни им самим, ни другим в их поступках. И вот в этом положении морально-религиозный человек — со своей стороны, разумеется, обращенный всецело на свою долю в подлинном бытии, — со стороны других индивидов бывает отделен и отрезан от принадлежащих ему составляющих бытия, и в нем остается щемящее душу стремление и томление воссоединиться и слиться с принадлежащими ему половинами, хотя это томление и не нарушает его блаженства, ибо таков неизменный удел его конечности и покорности Богу, а принимать с любовью самый этот удел есть часть его блаженства.

Благодаря чему же это потаенное внутреннее бытие, если бы оно выступило в деятельности других индивидов, приобрело бы ценность для (предполагаемого нами) религиозного человека? Очевидно, не само по себе, как и собственная его сущность не потому имеет для него ценность, — но потому, что оно есть явление Божие в этих индивидах. Далее, вследствие чего он будет желать, чтобы это явление обрело ценность для самих этих индивидов? Очевидно, лишь потому, что оно было признано ими за явление Божие в них. Наконец, почему будет он желать, чтобы собственные его дела и поступки приобрели ценность для этих индивидов? Очевидно, лишь потому, что они признали бы их явлением Бога в нем.

131

И таким образом мы имеем теперь определение общего внешнего характера морально-религиозной воли, насколько эта воля выступает вовне из своей внутренней, вечно потаенной в себе жизни. Во-первых, предметом этой воли всегда является лишь духовный мир разумных индивидов, ибо чувственный мир объектов давно уже упал в ее мнении до значения простой сферы. Положительная же воля подобного человека в отношении этого духовного мира такова, чтобы в деятельности каждого индивида чисто являлся тот облик, который приняла в нем божественная сущность, и чтобы всякий индивид познал Бога в делах всех прочих людей, т. е. как является Он вне его, а все прочие в делах этого индивида равным образом познали Бога, как он является вне их самих; чтобы поэтому всегда и вовек, во всяком явлении Бог выступал всецело и чтобы Он один жил и царил, и ничто кроме Него; и чтобы вездесущно и во всех направлениях вечно лишь Он являлся бы взгляду конечного.

Точно так и христианство выражает это в молитве: да придет Царство Твое [61], т. е. именно такое состояние мира, когда Ты только один есть и живешь и правишь, потому что воля Твоя исполняется на земле, в действительности, посредством свободы, которую отменить Ты Сам не можешь, подобно тому как она вечно исполняется (и ничто иное совершиться не может) на небесах, в идее, в мире, как он есть в себе и безотносительно к свободе.

Например [62]: и вот они жалуются на то, что мир столь полон всяческой нужды, и с усердием, самим по себе похвальным, берутся уменьшать эту нужду мира! Ах! Но нужда, которая первым делом открывается нашему взгляду, не есть, к сожалению, подлинная нужда; раз уж все на свете таково, каково оно есть, то нужда есть еще самое лучшее из всего, что есть в мире, а раз, несмотря на всю нужду, в мире, однако, не становится лучше, можно было бы решить даже, что и нужды еще не довольно в нем; вот то, что образ Божий — человечество — осквернен, и унижен, и втоптан в грязь, — и есть подлинная беда на свете, преисполняющая религиозного

132

человека священным негодованием. — Может быть, насколько хватит твоих рук, ты облегчишь людское страдание, жертвуя своими собственными задушевными радостями. Но если это случается с тобой, к примеру, только потому, что природа наделила тебя столь нежной и столь гармонически настроенной на остальное человечество нервной системой, что всякий вид чужой боли еще болезненнее отдается в твоих нервах, то можно поблагодарить за это подобную нежную организацию твою; в мире духовном о твоем поступке и не упоминают. Если бы тот же самый поступок ты совершил, со святым негодованием на то, что сын вечности, в котором наверняка также живет нечто божественное, должен быть мучим подобными ничтожествами и так покинут всем обществом, с желанием, чтобы и для него однажды пришел час радости, когда бы он мог светло и благодарно поднять взор свой к небесам, с той целью, чтобы в руке твоей явилась для него спасающая рука Божества и чтобы уверился он, что не оскудела еще длань Божия, что у Бога еще достаточно повсюду орудий и слуг, и чтобы открылись ему вера, любовь и надежда; если бы поэтому подлинным предметом, которому ты желал бы помочь подняться из нужды, было не внешнее его, которое всегда остается лишенным какой-либо ценности, но душа его, — тогда то же самое дело было бы совершено в морально-религиозном духе.

ЧТЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Почтенное собрание,

окиньте сегодня еще раз все проведенное здесь на ваших глазах рассуждение теперь, когда мы намереваемся завершить его, одним общим взглядом.

Жизнь сама по себе Одна, остается совершенно непреложно равной самой себе, и поскольку она есть законченное исполнение пребывающей в ней любви и жизни, есть полнота блаженства. Эта подлинная жизнь есть в сущности повсюду, где встречается какая-нибудь форма и облик жизни; но только она может быть скрыта примесью элементов смерти и небытия, и тогда она, через муку и боль и умерщвление этой несовершенной

133

жизни, пробивается к развитию и усовершенствованию. Это развитие подлинной жизни из несовершенной и мнимой, которая первоначально может скрывать ее, мы проследили нашими собственными глазами и полагаем ввести сегодня эту жизнь в ее средоточие и показать, как завладевает она всей своей славой. В прошедшей речи мы охарактеризовали высшую действительную жизнь, т. е. — поскольку действительность всецело останавливается в некоторой форме рефлексии, а абсолютно неискоренимой формой рефлексии является между тем бесконечность — ту жизнь, которая протекает в бесконечном времени и пользуется личным существованием человека как своим орудием, а потому является как деятельность [63], — в качестве высшей моральности. Правда, мы вынуждены были признаться, что вследствие неизменно полагаемого законом рефлексии разделения единой божественной сущности на множество индивидов деятельность всякого особенного индивида с абсолютной необходимостью должна стремиться к некоторому не зависящему от него одного успеху вне себя в остальном мире свободы; что, однако же, и в отсутствие такого успеха блаженство этого индивида не нарушается, если только он возвысится до истинного понимания того, к чему он, собственно, безусловно стремится, и до отличения этого первого от того, к чему он стремится лишь под известным условием, — т. е. до подлинной религиозности. Относительно в особенности последнего пункта я отослал вас тогда к сегодняшней нашей речи и обещал дать в ней общее глубокое обсуждение этого момента.

Blog

Содержание