Н. В. Коровицына восточноевропейский путь развития

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 13

§ 2. Мир «домашнего социализма»:

расцвет и преддверие распада

На втором этапе восточноевропейской истории, особенно с середины 1970-х годов, образцы потребления, соответствующие аскетическим идеалам периода мобилизационного социализма, как и ориентация на равенство потребительских возможностей, явно теряли силу. Переход к обществу массового потребления преобразил повседневное существование среднего восточноевропейца. Он открыл новые, неограниченные возможности роста материального благосостояния перед человеком, нравственный фундамент которого был «поколеблен» серией социальных перемещений. Восстановить его не могла утопическая по содержанию программа построения коммунизма с ее моральным кодексом. Значительные усилия по подъему социальной сферы, предпринимавшиеся властью, выходили за рамки реальных экономических возможностей стран региона^¹⁰⁰. Вместе с тем они порождали все новые и далекоидущие массовые ожидания.

С завершением «раннего» этапа строительства социализма и переходом к его «поздней» вариации – «домашнему социализму» - увеличилась продолжительность свободного времени, а еще больше – его значения в жизни человека. Центр тяжести трудовых усилий сместился из общественного производства в сферу домашнего хозяйства. Наступил период массового дачного строительства и развития автомобилизма. Половину всего жилищного фонда в Чехословакии составляли теперь семейные дома^¹⁰¹. Происходила стремительная экспансия личных домохозяйств, работ по их благоустройству, отнимавших все больше времени и средств.

Появление теневой экономики открывало перед восточноевропейцем перспективу дополнительных заработков. Они давали ощущение независимости и коренным образом меняли стиль жизни. Расширялись и возможности сельскохозяйственного производства, в том числе товарного. Почти половина индустриальных рабочих Венгрии вернулась к крестьянскому труду и образу жизни в свободное от основной работы время^¹⁰². В этих условиях постепенно стирались отчетливые ценностные и мировоззренческие ориентиры начального этапа восточноевропейского пути развития.

Происходила деполитизация общественной жизни и сознания человека. Лозунг 1950-х годов «Кто не с нами, тот против нас», и 1960-х «Кто не против нас, тот с нами», сменился в 1970-е годы лозунгом «Кто работает, тот и преуспевает». Люди оценивали политическую реальность в непосредственной зависимости от состояния своего материального потребления. Снижение уровня благосостояния могло теперь легко стать источником неудовлетворенности общественно-политическим режимом. Именно так вскоре и случилось, несмотря на то, что обстоятельства изменились относительно незначительно: за период 1977-1980 гг. реальный уровень потребления поляков из личных доходов в расчете на человека возрос примерно на 10%, тогда как в первой половине 1970-х годов такие темпы роста были ежегодными^¹⁰³.

Следует подчеркнуть, что к рубежу 1970-1980-х годов важнейшие структурные преобразования восточноевропейского общества были уже в основном завершены, и оно превратилось в промышленное и городское. Однако новые социальные реалии, сформировавшиеся ускоренными темпами, не были «укоренены» в плане культурном. Это рождало ощущение неопределенности, духовный вакуум стремительно заполнялся неотрадиционалистскими культурными ценностями и образцами поведения. Мир восточноевропейской семьи, существующий по своим собственным законам, обрел доминирующие позиции в условиях «домашнего социализма».

В обществе, лишь 10-15 лет назад преодолевшем исторический рубеж, отделяющий его от преимущественно аграрного строя, доминировали два социокультурных типа – массовый, «обывательский», и элитарный, «интеллигентский». Первый из них и стал основой общества «домашнего социализма».

Социализм с характерным для него дефицитом материальных благ и развитой системой неформальных связей и отношений сохранил многие традиционалистские социокультурные образцы – структуры общества и его ценности^¹⁰⁴. Делалась попытка достичь современных целей традиционными средствами. Консервативный путь, по которому в конце 1940-х годов пошла социалистическая, основанная на советском примере и опыте, модернизация, в целом отвечал условиям места и времени не только России, но и самих стран восточноевропейского региона. На старте ускоренного развития они представляли собой преимущественно крестьянские общества с бюрократическими «верхами». З.Бауман написал: «Коммунистическое общество возникает по следам крестьянского»^¹⁰⁵. Но, как показала жизнь, форсированная индустриализация в конечном счете обернулась «форсированным традиционализмом»^¹⁰⁶.

Традиция и ментальность, утвердившаяся в 1970-е годы в Восточной Европе, была производной от крестьянской, то есть «посткрестьянской». Она ориентировалась на ограниченный круг заслуживающих доверия друзей и родственников, на стабильность жизненного уклада, зажиточность и материальное самообеспечение, на теневые, неофициальные механизмы удовлетворения потребностей, на отчуждение от системы власти. Второй этап консервативной модернизации оказался крайне благоприятным для расцвета данного типа ментальности. Небывалая по темпам урбанизация сформировала нового горожанина с нравами и обычаями вчерашнего крестьянина. Процесс его «раскрестьянивания» был начат, но не завершен. Для него было характерно стремление к материальному накоплению, проистекающее из бедности и неопределенности доиндустриального уклада жизни его самого или поколения его родителей. Понятие «иметь» отождествлялось с понятием «быть», существовать. Это качество нового горожанина сохранилось и окрепло, распространившись на широкие слои общества^¹⁰⁷. «Вещизм» и «аморальная семейственность» сочетались с культурой политической апатии и смирением, ориентацией на государственный патернализм и уравнительную справедливость^¹⁰⁸.

«Посткрестьянский» тип культуры народов региона соответствовал типу их религиозности. Католицизм отдавал приоритет настоящему перед будущим, празднику перед буднями, потреблению перед накоплением. Подобная ориентация, если не создавала, то и не противоречила формированию нравственного фундамента общества позднесоветского типа, предпочитающего распределительную этику производственной. Переход к «домашнему социализму» совершался на фоне морального кризиса, переживаемого индустриально-технологической цивилизацией с ее поисками выхода из ситуации нарастающей бездуховности и безнадежности, надвигающейся экспансии потребительства как разновидности материалистической ориентации.

Доминирующая жизненная ориентация восточноевропейского общества конца 1970-х годов связана с успешной семейной и личной жизнью, материальным благосостоянием, образованием детей. Эту ориентацию называют «малой стабилизацией». Она основана на представлении о враждебности окружающего мира, необходимости защиты от него. Ее идеал – спокойное существование, лишенное и драматических потрясений, и сильных позитивных переживаний. Такой тип существования возможен только в кругу семьи и ближайших друзей, дающем ощущение безопасности. Важнейшим элементом стратегии «малой стабилизации», обладающей выраженным инструментальным подтекстом, была семья и воспитание ребенка. Рождение его связывалось с перспективой улучшения материальных и жилищных условий, с ощущением психического комфорта, возможностью ухода от общественной реальности.

Ценности приватно-стабилизационные и семейно-групповые традиционно наиболее близки восточноевропейским народам. Именно они стали опорой теряющего силу коммунистического режима. Модернизационный потенциал системы советского типа явно иссякал. Она уже просто следовала в «общем потоке» современного мира, переживая конвергенцию с капиталистической системой. Возвращаясь же к истокам ценностной трансформации Восточной Европы периода социализма, можно охарактеризовать этот процесс следующим образом.

В результате массовой восходящей мобильности, особенно интенсивной на начальных этапах социалистических преобразований, к концу 1950-х годов произошла относительная гомогенизация системы ценностей, интересов, отношений социальных групп и классов восточноевропейского общества. Причем субъективное восприятие последствий «восхождения» даже превосходило по масштабам и значимости его объективные темпы и объем.

Большинство людей на начальных этапах трансформации ощутило не только значительное уменьшение социальных различий в обществе, но и повышение своего статуса по сравнению со статусом «отцов». Причем это ощущение регистрировалось социологами и у тех, кто действительно поднялся по профессиональной лестнице, и у тех, чьи позиции не изменились по отношению к родительским. Просто слой, к которому они принадлежали, стал располагаться выше в социальной иерархии. Так произошло прежде всего с рабочими.

Пути выравнивания социальных позиций по советскому образцу сравнивают с американской моделью «плавильного котла». Применительно к Восточной Европе Ст.Новак использует понятие «мельницы», которая к 1957-1958 гг. - по завершении периода сталинизма - «смолола» некоторую совокупность ценностей и отношений^¹⁰⁹. Как свидетельствовали результаты социологических исследований рубежа 1950-1960-х годов, крупные изменения в социально-экономической организации общества, вызванные национализацией, индустриализацией, земельной реформой, переходом к плановой системе, полной сменой социально-классовой структуры, в целом были приняты польским народом. Идея равенства жизненных шансов как преимущественного «подъема» наиболее отсталых слоев, как и идея ответственности государства за удовлетворение основных потребностей человека, в середине – конце 1950-х годов получила массовую поддержку. Все эти идеи и процессы, стоявшие за ними, действительно ассоциировались в сознании человека с понятием «социализм». Но не противоречили они и традиционным представлениям, в частности, религиозным, практически не трансформированным сугубо материалистической «школой капитализма», его этикой. «Раннесоциалистические» и традиционные ценности содержали объединяющее нематериалистическое, возможно даже идеалистическое начало.

Так, ко времени окончания социалистических преобразований обладание деньгами не рассматривалось как самоцель. Доход в сильной мере утерял свою функцию универсального статусообразующего фактора. Ликвидация частной собственности и превращение всех занятых в наемных работников привели к тому, что социальное положение стало определяться содержанием и характером труда. Значение же его моральных стимулов резко возросло. Анализ престижа профессий 1961 г. в Польше показал, что шкала его напрямую не ассоциируется с величиной дохода. Во главе иерархии привлекательности отдельных видов труда находились профессии, требующие прежде всего высокого уровня образования. Самая престижная из них к моменту завершения строительства «основ социализма» - профессор^¹¹⁰.

Удовлетворенность жизнью зависела в те годы от возможности межчеловеческого общения, а особенно – от любимой работы. Для пятой части несельскохозяйственного населения досуг, развлечения были источником наибольшего удовлетворения. Аграрное население отдавало приоритет своему труду, родительским обязанностям, здоровью. В целом к моменту завершения формирования общества, которое в этой книге называется восточноевропейским, жизнью в нем были довольны почти 70% опрошенных^¹¹¹.

Система ценностей, сложившаяся в Восточной Европе к концу 1950-х годов, представляла собой результат взаимодействия ценностей нового строя с традиционными ценностями народов региона – «массовыми» и «элитарными», их своеобразный синтез. Однажды возникнув, эта специфическая система начала оказывать обратное воздействие на ход общественного развития в странах региона. Своего максимума это воздействие достигло накануне бархатных революций, о чем речь пойдет ниже.

Система ценностей поляков оставалась относительно стабильной в течение четверти века, по оценке социологов, до 1978 г., даже до начала 1980 г. Она принципиально не изменялась на протяжении всего этого периода, в Польше особенно насыщенного выступлениями политической оппозиции и чередой массовых протестных выступлений (1968, 1970, 1976 гг.)^¹¹². Ст.Новак назвал столь длительное постоянство поразительным. Тип сознания восточноевропейца, сложившийся на начальном этапе первой великой трансформации, сохранял свои базисные параметры. «Стержнем» его служила эгалитарная ориентация, хотя и не абсолютная, а умеренная по своему проявлению: необходимость некоторого неравенства при распределении доходов признавалась обществом.

Социологический анализ разных лет не демонстрирует значимой динамики системы ценностей, их распределение идентично в большинстве исследований. Так, идеологический портрет варшавского студента 1978 г. почти повторяет его портрет 1958 г. Его отличает предпочтение «некоторой формы социализма», несогласие с существованием частной собственности в ключевых отраслях экономики, на крупных промышленных и сельскохозяйственных предприятиях^¹¹³. И в личностных, и в общественных ценностях молодежь особенно не отличалась от родителей^¹¹⁴. Идейно советская модель социализма была воспринята народами Восточной Европы, переживавшими в прошлом веке те же стадии цивилизационного роста, что и народы СССР.

Структура общества, представлявшего собой «федерацию первичных групп, объединенных в национальное сообщество», нашла свое адекватное выражение в системе ценностей этого сообщества. Монолитная, пронизывающая различные сегменты общественной структуры, эта система возникла с завершением строительства «основ социализма». Она просуществовала на протяжении всей стабильной фазы социалистического развития - третьей четверти ХХ в.^¹¹⁵. Применительно к данному периоду надо говорить именно не о множественности типов сознания, а об их единстве для различных социальных групп и слоев. Восторжествовала «однородная модель» ценностных ориентаций, основанная на социальной гомогенности восточноевропейского общества того времени. Незначительна была и зависимость между установками, взглядами людей и их демографической, в том числе поколенческой, принадлежностью. Не существовало, например, выраженного поколенческого «разрыва», тем более кофликта между старшими и младшими, «отцами» и «детьми» (генерациями 1930-х и 1950-х годов рождения). Причиной тому – отсутствие значительного межпоколенного различия в ценностях и представлениях обоих поколений. Специалисты констатировали явное преобладание, даже доминирование преемственности над изменением, непрерывность культурной традиции. Согласно всем исследованиям, поколения родителей и детей были очень похожи: взгляды молодежи в условиях довольно стабильного развития складывались под сильным влиянием родителей. Если мать принадлежала к глубоко верующим, вероятность того, что ребенок тоже будет верить, составляла в Польше 80%. Если же она решительно неверующая, - всего 5%^¹¹⁶. Поколенческие различия проявились в странах региона только со сменой культурной доминанты общества в 1990-е годы.

Практически единственным фактором, в течение нескольких послевоенных десятилетий дифференцировавшим ценностно-мировоззренческие представления восточноевропейцев, оставался уровень их образования. Уже исследование 1969 г. показало, что ценностные ориентации определяются только двумя показателями – уровнем образования и социальным происхождением^¹¹⁷. Последнее утеряло свое значение с появлением второго поколения образованного класса менее десятилетия спустя. Только принадлежность к высокообразованному слою создавала ощутимые отличия в мировоззренческих характеристиках.

Неудивительно, что эрозия возникшей в 1950-е годы ценностной системы со временем началась под влиянием не политических, а социальных, точнее социокультурных, а еще более определенно – социально-образовательных сдвигов. Восходящие социально-образовательные перемещения, в основном завершившись к середине 1970-х годов, привели к появлению нового «качества» восточноевропейского общества. Ускоренная урбанизация и образовательная революция «изнутри взорвали» существующую систему ценностей, долгое время сохранявшую свою стабильность и незыблемость. Начался кризисный период освоения нового жизнеустройства, формирования новых мотиваций, потребностей, целей и ценностей.

Проект соцмодернизации был фактически исчерпан. Вторая половина 1970-х годов не дала новых идей и решений, на основе которых могли бы возникнуть ценностные ориентиры продолжения прежнего «пути» или начала следующего его этапа. Общество начало ускоренными темпами диверсифицироваться, терять свою однородность: переход к буржуазной системе ценностей сочетался с возвращением к традиционным формам и способам существования. Социальное единство и равенство как идейные основы жизни народов региона становились достоянием истории.

Общественная система стран Восточной Европы после трех десятилетий ее функционирования на основе социалистической модели начала превращаться в неэгалитарную. А система образования, служившая важнейшим фактором эгалитаризации, выравнивания и каналом социального авансирования, быстро теряла эту свою функцию. Произошло насыщение восточноевропейского общества квалифицированными и высококвалифицированными кадрами, сложилась социально-профессиональная структура, даже превосходящая уровень экономического развития стран региона. Процесс расширенного воспроизводства образованного класса был уже невозможен, и совершился переход к практике «наследования» социальных позиций. Более того, сама система образования уже не обеспечивала былую открытость общественной системы. Она скорее легитимизировала возникновение все более жесткой социальной иерархии. Люди начали ощущать первые признаки дифференциации экономических условий существования.

Динамика массового сознания свидетельствовала о нарастании различий в заработках и благосостоянии, в социальном положении, уровне образования, характере труда. При этом межгрупповые различия в религиозных и политических взглядах, как следует из польских опросных данных, сокращались, то есть эти взгляды унифицировались.

Факторы неравенства между людьми

по оценкам 1962 и 1975 гг. в Польше (%)^¹¹⁸

1975

различия в заработках и имуществе 81,7 91,2

различия в образовании 71,1 76,3

участие в управлении и неучастие 64,1 78,6

деление на физический и умственный труд 57,0 65,7

различия в религиозных взглядах 48,2 31,6

различия в политических взглядах 47,2 24,0

деление на город и село 44,2 58,9

различия в социальном происхождении 22,6 27,9

До середины 1970-х годов преобладало мнение, что социальные различия слишком велики, и многие (58% рабочих и 38% интеллигенции) даже заявляли о необходимости их полного «стирания»^¹¹⁹. Неудивительно поэтому, что сама идея национализированной экономики и централизованного планирования оставалась глубоко укорененной в сознании населения. И это подтверждают многочисленные документальные свидетельства в виде результатов социологических опросов. Однако «эталонный» социализм, который люди хотели бы видеть, в правильности его были по-прежнему убеждены, отличался от «реального», свидетелями которого они являлись. Именно это расхождение «теории и практики» обычно и порождало массовое недовольство^¹²⁰.

Разница в уровне материального благосостояния воспринималась наиболее остро. Ее считали основным фактором, разделяющим общество, и главным потенциальным источником социального напряжения. В целом за три послевоенных десятилетия уровень жизни населения Восточной Европы вырос, но одновременно увеличились и его материальные потребности. Люди сравнивали свое экономическое положение не с тем, что было раньше, даже еще 5-10 лет назад, а с уровнем жизни наиболее благополучных слоев общества. Сказывалось традиционное неприятие народами региона сильных общественных неравенств, даже если они связаны с высококвалифицированным и очень ответственным трудом. Результаты всех социологических исследований подтверждали, что склонность к идее равенства зависит от позиции в иерархии доходов: более обеспеченные, то есть образованные и высокооплачиваемые чаще признавали необходимость дифференциации жизненных стандартов. Вместе с тем образованные слои, чьи материальные потребности были удовлетворены лучше других, испытывали меньшее социально-политическое напряжение. Они и в 1970-е годы еще чаще других групп населения ценили интересную работу, творческое самовыражение, успех и общественное признание. Высокие материальные позиции были тогда наиболее значимы для рабочих^¹²¹.

Культурно-историческая традиция дворянских наций, прежде всего польской, содержала выраженный романтический компонент. В условиях консервативной модернизации эта традиция не только не угасала, но, напротив, получила развитие под влиянием широко пропагандировавшейся идеологии формирования «нового человека»^¹²². Этот светский аналог христианства тоже ориентировал человека на жертвенность во имя служения высшей – духовной – цели, на альтруизм, деятельность на благо всего общества. Надличностные интересы усиливал синтез религиозно-романтической традиции с «социалистическим идеализмом». Массовая основа такого рода синтеза возникла в среде интеллигенции и распространялась на широкие слои общества.

Однако концепция жизни среднего восточноевропейца конца 1970-х годов, его представления о жизненной стратегии потомства как правило уже не были ориентированы на вхождение в крупномасштабные общественные системы, на реализацию абстрактных, идеальных целей, выходящих за пределы индивидуального и семейного существования. Большинству людей тех лет, переживших бурные годы индустриализации и социалистических преобразований, гораздо ближе была так называемая стабилизационная модель развития. Она не предусматривала стремления к труднодостижимым целям. На исходе соцмодернизации в Восточной Европе уверенно господствовали ценности, дающие ощущение безопасности и устойчивости. И старшее поколение, и младшее главным для себя считали спокойную жизнь, достойное профессиональное положение. «Простого» восточноевропейца не привлекало занятие управленческих позиций, активная политическая деятельность, насыщенная богатыми впечатлениями и переживаниями, приключениями и риском жизнь. Такие ценности, как успех, стремительная карьера, слава, власть, научное и художественное творчество, не особенно привлекали «массового» жителя региона ни раньше, в досоциалистический период, ни теперь. Амбициозные устремления «выбиться в жизни» менее всего поощрялись родителями в детях^¹²³.

Показательно, например, что, по оценке западных немцев (1991 г.), бывшие граждане ГДР, социализированные в восточноевропейской среде, превосходят их самих только в трех отношениях. Они скромнее, более уважительны и дружелюбнее относятся к детям. Кроме того, отмечаются такие качества восточных немцев, как отзывчивость, прилежность, честность, а также интерес к политике и критичность. Восточногерманский менталитет менее прагматичен, то есть ориентирован на достижение конкретного результата деятельности и отношений. По самооценке, западные немцы самостоятельнее, больше открыты миру, мыслят свободнее, решительнее, более деловые и предприимчивые, дисциплинированные, больше заботятся о деньгах^¹²⁴.

Еще более склонная к «разумной стабильности», по сравнению с польской, чешская нация формировалась в условия, во-первых, отсутствия национальной независимости в рамках Габсбургской империи и, во-вторых, неполной социальной структуры, в которой не было представлено национальное дворянство. В итоге возникла характерная только для этой нации приспособляемость к сменяющимся политическим режимам, толерантность, стремление заявлять о себе миру конкретными делами. «Недворянской» и прошедшей раннеиндустриальный этап общественного развития в третьей четверти не ХХ, а ХIХ века, чешской нации присуще атеистическое мировоззрение. Эгалитаризм, склонность к уравнительным нормам общественной жизни и умеренным политическим взглядам находит в чешской среде особенно яркие проявления. Периодом социализма традиционный чешский эгалитаризм был развит. Ярко проявились тогда же и другие присущие чехам черты: скептицизм, ценностный релятивизм, «швейкизм», расчет на патерналистскую функцию государства, глубоко укорененные в национальном сознании^¹²⁵. Чехи особенно недоверчивы к крупным преобразовательным проектам, они ставят перед собой реалистические задачи и решают их благодаря своему трудолюбию и национальной солидарности. Их индивидуализм и ориентация на ближайшее окружение сформировали своеобразный предпринимательский дух, независимый, саморегулирующийся стиль жизни и мировосприятия, склонность ставить перед собой преимущественно практические цели^¹²⁶.

Чешское общество характеризуется исследователями как консервативное, традиционалистское и протекционистское^¹²⁷. В отличие от польского, оно довольно закрыто в культурном отношении по отношению к внешнему миру. Это его качество тоже получило развитие в период 1948-1989 гг. Чехи тогда оказались практически изолированными от западноевропейской цивилизации, с которой их связывало больше, чем остальные народы региона.

И.Можны в своей широко известной книге «Почему так легко?…» нарисовал впечатляющую картину общественно-политической жизни Чехии периода «нормализации». Традиционные носители здравого рассудка относили диссидентские круги к «чужим». Считалось, что в этих кругах слишком много тех, кто разрушил гармонию традиционного мира чехов уже в начале 1950-х годов, пойдя на первую великую трансформацию. Еще больше повлияли подобные люди на повседневную жизнь чешского человека, когда изменили ее привычный порядок в 1968 г., проведя свой неудавшийся «обновленческий» эксперимент – во имя идеалов, которые однажды не оправдались. Взгляды диссидентов встречали уважительное отношение как альтернативные официальным, но на протяжении 1970-1980-х годов господствовало мнение: «не можем же мы все быть диссидентами». Отрицающие существующий порядок борцы с режимом воспринимались простым чешским человеком как своего рода «господа», обладатели особого статуса и соответствующих ему привилегий, социального и культурного капитала. Как и представители коммунистической номенклатуры, диссиденты «жили от идеологии». И элита, и контрэлита в чешском обществе периода «нормализации» имела относительно слабую социальную поддержку. Преобладающие в сознании принципы социального и материального равенства заставляли осторожного и недоверчивого чеха инстинктивно держаться в стороне и от тех, и от других^¹²⁸.

Чешский фольклор 1970-х годов повествовал о шести «чудесах», наиболее точно характеризующих общественную жизнь того времени. Первое: все принадлежат к числу занятых, но никто не работает. Второе: никто не работает, но план выполняется на сто процентов. Третье: план выполняется на сто процентов, но в магазинах пусто. Четвертое: в магазинах пусто, но у людей есть все. Пятое и шестое особенно характерны для чехов: у людей есть все, но режим ругают с утра до вечера. Режим ругают, но на выборах голосуют стопроцентно «за»^¹²⁹.

В восточноевропейском обществе доминировали ценности повседневной жизни, фокусирующиеся вокруг основных жизненных потребностей человека. Полезность и практичность отличали культуру этого типа. Ее мотивационную основу составляла ориентация на конкретные, имеющие материальное выражение успехи; преобладали апатия и цинизм. Машины и дачи стали главной темой разговоров восточноевропейцев, предметом их устремлений. Период «нормализации» привел к увеличению значения ценности «спокойной жизни без напряжений и риска». В 1970-е годы в иерархии из 21 ценности эта позиция занимала 10 место, в 1980-е – уже 4-е. В Чехословакии даже «деньги», «заработок» теряли свои позиции по шкале ценностей. «Предприимчивость» была здесь явным ценностным аутсайдером. Склонность к ней демонстрировали главным образом рабочие^¹³⁰. Исследование, проведенное в среде варшавских студентов, показало резкое уменьшение их готовности идти на риск ради таких ценностей, как «правда», «человеческое достоинство», «религия», «идеология». Но все же у них сохранялась высокая (свыше 80%) готовность отдать жизнь за родину^¹³¹.

Образовательные амбиции восточноевропейцев периода «домашнего социализма» были уже менее выраженными, чем 1-2 десятилетия назад и зависели от социального положения семьи, особенно от уровня образования родителей. Большинство людей рассматривало образование главным образом как средство «продвижения», но теперь уже преимущественно экономического. Труд также оценивался в зависимости от величины дохода, который приносил. Однако в то «перестроечное» в широком смысле время речь не шла о полном переходе от моральных стимулов к материальным. Человек тех лет еще был «социалистическим».

Восточноевропейская молодежь 1970-х годов рано основывала семью и характеризовалась «надличностным», ориентированным на интересы своей семьи, малой группы, индивидуализмом. Он проявлялся в стремлении к труду, обеспечивающему этой семье комфортные условия жизни. Главным же средством достижения поставленной цели молодежь считала получение профессиональной квалификации, диплома о среднем специальном или высшем образовании. Она хотела материального вознаграждения в соответствии с принципами меритократии, в соответствии со своими «заслугами», по качеству и творческому содержанию труда, но еще и по принципу «каждому по диплому»^¹³². Именно так выражался ее инструментализм в отношении к труду и образованию.

Идеалом для молодежи оставалась благополучная семейная жизнь и взаимная любовь. Стремление к семейному счастью особенно акцентировала молодежь из рабочих семей, тогда как выходцы из интеллигенции на первое место ставили успех и широкое признание, яркую, наполненную событиями жизнь. Второе место в иерархии ценностей молодежи занимала работа – интересная, дающая удовлетворение, в ходе выполнения которой складывались дружеские отношения с окружающими людьми. И только на третьем месте располагалась материальная ситуация^¹³³.

По данным одного из опросов, наиболее востребованной ценностью, дающей человеку ощущение, что жизнь удалась, было «семейное счастье» (76,5% ответов) - традиционная и скорее нематериалистическая ориентация. «Хорошее состояние здоровья» занимало второе по частоте место в этой иерархии (70,9%). Гораздо реже – для 46,2% опрошенных – показателем жизненного успеха выступали «хорошие материальные условия». Далее следовал «труд, приносящий удовлетворение» (37,2%)^¹³⁴. В те годы в Чехословакии регистрировалось снижение ориентации на интересный труд и даже на материальную заинтересованность в его результатах.^¹³⁵ «Стержнем» восточноевропейской культуры оставался безусловный приоритет частной сферы жизни над трудовой, профессиональной. Ключевой служила ценность в широком смысле семьи – традиционная, со значительным религиозным и нравственным подтекстом. Тесные связи внутри малых групп – родственников, друзей, близких знакомых, коллег – составляли в эти годы, как и в досоциалистический период, основу существования восточноевропейского общества, его духовный фундамент. Система неформальных межчеловеческих отношений пережила в тот период, получивший название не только «домашнего», но и «лирического, сентиментального социализма», время своего расцвета.

Начало действительной «материализации» системы ценностей польские социологи датируют 1982 г., когда действительно постепенно меняется доминанта восточноевропейской культуры и ее система ценностей. Семья уступает свой приоритет материально-экономическим аспектам существования человека. Главным для него становится величина получаемых доходов и трудовая, профессиональная деятельность как средство их максимизации. Семья, супружество, родительство теряют свой священный для социума, недалеко ушедшего от традиционного, смысл и приобретают смысл прагматический. В те годы высокий уровень материализма регистрировался, пожалуй, еще только в венгерском обществе. Либерализация экономической жизни началась здесь раньше, чем в остальных странах региона. Уже в 1956 г. коммунистический режим в Венгрии прибег к улучшению материальной ситуации населения как способу выхода из политического кризиса^¹³⁶. По данным 1983 г., степень распространенности материалистических ценностей в венгерской среде была даже выше, чем в американской, а на общеевропейском фоне – одной из максимальных. Особенно высокие значения ценности индивидуального преуспевания и материального благосостояния наблюдались в Венгрии у занятых частной сельскохозяйственной деятельностью^¹³⁷.

Венгрия продемонстрировала в 1980-е годы образец социально-экономического развития, по которому в следующее десятилетие пошли остальные страны региона. Аналогичный образец социально-политического развития содержится в польском «кризисном» опыте того же периода.

С распадом монолитной системы ценностей периода социализма все очевиднее становилось ценностное многообразие восточноевропейского общества. Основу его составляло живое наследие досоциалистического периода, трансформировавшееся в определенные образцы поведения, интересы, ценности, относящиеся к «посткрестьянскому» и «постаристократическому» социокультурным типам. Завершение первой великой трансформации повлекло за собой распад единства восточноевропейского общества, фундамент которого составлял союз двух его изначально «родственных» социальных субъектов, – нового рабочего класса и новой интеллигенции. В эпоху перехода к постмодерну начали расходиться жизненные пути и ориентации «верхов» общества и остальной его части. Последняя опиралась на модифицированную, или маргинализированную крестьянскую культуру, перенесенную в городскую среду, но сохранившую тесные связи с аграрной деятельностью и сельским образом жизни. Для бывших крестьян, или новых горожан с их рутинной повседневностью, «обывательскими» стратегиями и растущей ориентацией на материально-вещественную сторону жизни переход к обществу массового потребления обернулся формированием позднесоветской версии мелкобуржуазности.

Так называемый стабилизационный тип культуры оказался крайне устойчивым и способным к социокультурной экспансии. Неотрадиционализм 1970-х годов фактически вылился в необуржуазный стиль жизни и способ мышления. Его отличало стремление к материальному обладанию, к потреблению, в том числе как элементу социального престижа. Уровень дохода постепенно начинал выступать символом социального продвижения и успеха. В странах региона этот символ особенно привлекал людей с относительно невысоким культурным уровнем, чей социальный и даже образовательный статус претерпел стремительный рост^¹³⁸. С повышением их благосостояния в 1970-е годы несоответствие социально-экономических и социально-культурных параметров дало бурный всплеск мелкобуржуазных наклонностей.

Альтернативу им составлял стиль жизни интеллигенции, утверждавшийся в среде высокообразованной молодежи. Престижные символы, связанные с обладанием, для нее были менее значимы по сравнению с престижем самого образования, участия в культурной и общественной жизни, научном и художественном творчестве, самореализации. Высокообразованная молодежь рубежа 1970-1980-х годов, нередко принадлежавшая уже ко второму поколению интеллигенции, ощущала себя духовной преемницей старой, довоенной интеллигенции, ориентировалась на ее стиль жизни. Именно его молодая интеллигенция считала «эталоном», а его носителей – действительной «элитой» восточноевропейского общества.

Эта – «просоциальная» – ориентация составляла противовес массовой стратегии «малой стабилизации». В отличие от последней, она выражалась в готовности включиться в активную общественно-полезную деятельность и редко сочеталась с ориентацией на узкосемейное благополучие. Исследования показали, что две эти ориентации, или стратегии жизни восточноевропейцев были взаимоисключающими: выбор одной из них как правило давался за счет другой^¹³⁹. «Просоциальный» и «стабилизационный» типы культуры – это современные (модернизированные) проявления «аристократической» и «крестьянской» традиций.

Восточноевропейский мир постепенно адаптировался к последствиям первой великой трансформации и в целом социалистической модернизации. Этот мир еще находился в «поле» влияния системы советского типа, но его вековой облик, преображенный реалиями третьей четверти ХХ в., явно возвращался. Ему далеко не чужды были понятия практичности и полезности, как и романтизма и возвышенности, но в собственном, традиционном для Восточной Европы понимании. Пожалуй, именно на рубеже 1970-1980-х годов действительно начинали формироваться специфические модели развития народов региона, сам восточноевропейский путь современной эволюции - то, к чему народы региона стремились с середины 1950-х годов. Возникли их массовые и элитарные образцы. Восточная Европа дала миру свою версию и общества массового потребления, и культуры постмодерна. «Пока Запад возбужденно дискутировал о потребительском обществе, мы поневоле тихо реализовали эту идею», - написал И.Можны. Об уникальном явлении социалистического постмодерна, пойдет речь в следующем разделе.

Рубеж 1970-1980-х годов - важнейший период в истории восточноевропейского общества, его культуры. В это время завершается первый цикл модернизирующих трансформаций. Реальностью становится возникшая в странах рассматриваемого региона альтернатива западноевропейскому пути развития и самому западноевропейскому миру. В Восточной Европе был тогда накоплен значительный социокультурный потенциал развития, сочетающий историю и современность, традиционное и новое. Вместе с тем рубеж 1970-1980-х - не 1980-1990-х годов - стал тем по-настоящему переломным моментом в современной восточноевропейской истории, когда и началась смена траектории его развития.

«Восточноевропейская семья» – и в прямом смысле, и как семья народов – восприняла важнейшие социокультурные веяния современного мира, преломляя их сквозь призму собственных повседневных реалий. В восточноевропейской действительности нашли проявление основные цивилизационные сдвиги второй половины ХХ в., давая специфические «всходы» в различных национальных средах. Так, чешская нация продемонстрировала образец соединения ее традиций с индустриально-рационалистической культурой эпохи модерна, а польская нация дала авангардные проявления постматериализма и перехода к эпохе постмодерна.

Blog

Н. В. Коровицына восточноевропейский путь развития