Г товстоногов беседы с коллегами (Попытка осмысления режиссерского опыта)

Вид материала

Документы

Содержание 14 ноября 1984 года. 16 ноября 1984 года. 17 ноября 1984 года.

Подобный материал:

• Гипнотические приемы в общении, 1196.49kb.
• К вопросу о человеческом и искусственном интеллекте, 75.75kb.
• Тимошка. Domestic cat1, 210.11kb.
• Методические рекомендации по их подготовке Раздел «История культур и цивилизаций Древнего, 288.42kb.
• Товстоногов, 13475.03kb.
• «Лучший молодой адвокат года», 45.4kb.
• Методика проведения родительского собрания     , 16.13kb.
• Управление образования Фрунзенского районного в г. Харькове совета, 734.24kb.
• План беседы 13 2 Конспект беседы 14 1 Повторение пройденного материала 14 2 Чинопоследование, 336.7kb.
• Т. В. Шевченко Монографические беседы, 3419.03kb.

13 ноября 1984 года.

Третья картина — у Турусиной. Сцена Ту-русиной и Машеньки.

ТОВСТОНОГОВ. Плохое начало. Вы в разгаре объясне­ния, а разговариваете вяло, бытово. (Поповой.) Вы все это объясняли ей неоднократно. ПОПОВА. Я очень волнуюсь.

ТОВСТОНОГОВ. Не вижу оснований. Идет нормальный поиск, работа...

ПОПОВА. У меня руки дрожат.

ТОВСТОНОГОВ. Сосредоточьтесь. Ничего страшного не произошло. Никакой патетики у Турусиной здесь быть не должно, а вы в нее впадаете. По-настоящему накаливает­ся, когда речь заходит о Курчаеве, это сейчас главное. Для Маши больше оснований для волнения, а вы внут­ренне спокойны. Можете не торопясь раздеваться. Тогда будет видно, что вы окончательно решили остаться дома.

476

Вы сейчас плохо общаетесь, говорите как бы для себя. Ва­ша цель — обратить Машу в свою веру. Вам это никак не удается. Раз двести вы говорили ей о важности примет. Как не понять этого — азбучная истина! Сколько раз оправдывались приметы. Все возражения Маши пресе­кать властно: «Я не люблю, когда так говоришь!» Сейчас пропадает юмор, нет комедии, нет взаимодействия. Пока это вещание.

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ (Даниловой). Теряете силу. Вместо силы получается наглость, пропадает мотив зависимости. Они не подруги. К тому же Маша хорошо воспитана, в послушании. Сила ее в том уже, что она осмелилась спо­рить. Но нельзя нарушать салонные правила общения. Например, вы сели, не дождавшись, когда сядет тетка, это сразу разрушает процесс взаимоотношений. И наивность должна остаться. (Поповой.) Подчеркните, что для Маши выезд из дома не просто прогулка, и вы об этом прекрасно знаете: «Я понимаю, зачем тебе хочется ехать туда!» А те­перь это вообще единственная возможность увидеть Курчаева, ему ведь отказано от дома. Зритель должен следить за тем, что происходит. У нас театр, а не вечер художественного слова. Нельзя заставлять зрителя только слушать слова. Здесь точный конфликт. Маша позволяет себе кощунство, ей, видите ли, все равно, справа или сле­ва прошла встретившаяся им женщина! Она не верит в турусинские приметы. На этом смелее надо показать зуб­ки. А реакцию на Курчаева вы вообще пропускаете. Ведь это очень серьезно, вы с теткой о Курчаеве так серьезно еще никогда не говорили. (Поповой.) Главное обстоятель­ство сцены — вы уже прочитали анонимые письма. Благодаря этим письмам она побеждает, Маше уже нева­жен именно Курчаев. «И никакой чахотки от этого со мной не будет». Это надо сказать нам, зрителям. Еще одно важное обстоятельство — Манефа уже приглашена, вы ее ждете. Она назовет жениха! Поэтому сцена к концу разви­вается под магическими намеками: «Но я придумала кое-что» — это и есть Манефа, главное средство, святая женщина, она все скажет, отделит правду от лжи, она все знает. (Даниловой.) «Согрешу — покаюсь» — она говорит со значением, намекая на прошлое тетки. При-477

мирение здесь рухнуло. Машенька сама поняла, что со­вершила оплошность, но поправить нельзя. «Я устала» Турусиной равносильно приказу: «Вон отсюда!»

Сцена Городулина и Турусиной.

ТОВСТОНОГОВ (Стржельчику). Мне хотелось бы, что­бы ваш Городулин был пародией на уайльдовского героя. Поэтому важна каждая деталь: как красиво сбросил на пол цилиндр, как шикарно сел, снял перчатки, как эле­гантно сбросил их в цилиндр... И в то же время он совсем не умеет слушать, он не вслушивается в то, что говорит Турусина, хотя сам пришел к ней с визитом. СТРЖЕЛЬЧИК. Он не способен задержаться на одном месте...

ТОВСТОНОГОВ. Да, все между прочим, все на холостом ходу. Этакий профессиональный визитер. И одеты вы бу­дете соответственно.

СТРЖЕЛЬЧИК. Что у меня будет в руках — стек или трость?

ТОВСТОНОГОВ. Конечно, трость. Красивая трость со сло­новьим набалдашником. Весь ваш внешний вид, ритм, пластика — все в полном контрасте с маразматиком Кру­тицким. Вам нужно найти и выучить популярную песенку из оперетки того времени.

ПОПОВА. «Нет, жить без женщин нам нельзя, нельзя...» ТОВСТОНОГОВ. Не годится, это появилось позднее. СТРЖЕЛЬЧИК. Но что его привело к Турусиной? Не планировал же он рекомендовать Глумова в женихи? ТОВСТОНОГОВ. Нет, конечно. Это тот самый принцип светских визитов: забежал, вспомнил по случаю понра­вившегося ему человека, побежал дальше. С Т Р Ж Е Л Ь Ч И К . Этакий фантом: был — не был? Вроде был, а уж и след простыл.

ТОВСТОНОГОВ. Вот, вот! В этой природе и надо сущест­вовать.

Сцена с Манефой.

ТОВСТОНОГОВ (Поповой). Слишком бытово. Вы не ходите к гадалкам, а как бы стоите над ними. Вы впадаете в потусторонний мир, видите то, чего никто больше не видит. С вами сразу происходит резкая перемена. (Ко-

478

вель.) Всячески скрывайте то обстоятельство, что Манефа нетрезва. Необходимо оценить прокол приживалки, у ко­торой на картах выпал «Егор». Вот дура, чего городит! Не может толково отработать взятку! Манефа устраивает спектакль с финалом: «Суженый у ворот». Она знает, когда должен подъехать Глумов. Для этого и устраивает­ся спектакль, чтобы подгадать: тянет время своими причитаниями и присказками.

14 ноября 1984 года.

Первая картина — у Глумова.

ТОВСТОНОГОВ (Волковой). А что, если Глумова хро­мает?

ВОЛКОВА. Я попробую, я пока ищу. Где я находилась до решительного объяснения с сыном?

ТОВСТОНОГОВ. В соседней комнате. Вы писали ано­нимки, потом бросили и потребовали объяснить, что все это значит.

ИВЧЕНКО. Я так понял, что день уже в разгаре, это не раннее утро. Что-то около полудня... Время, когда Ма­маев ходит по квартирам.

ТОВСТОНОГОВ. Правильно. Здесь важно задать тревож­ное ожидание. Глумов постоянно смотрит на часы. Отказ матери работать, ее расспросы — все некстати. (Волко­вой.) Вы не просто просите объяснений, а требуйте, это материнский вопль. Ей важно знать, что сын не зря возводит напраслину на Курчаева. «Имеешь хоть какую-нибудь надежду?» — «Имею». Вот это ей и нужно. Этого она добивалась, теперь они союзники. (Ивченко.) Глумов раскрывает карты: пользоваться чужими слабостями, гру­бо и беспардонно льстить. Это мечтания вслух. Так увлек­ся ими, что даже поцеловал маму. Глумов — не просто карьерист, он еще и озорник. (Волковой.) Смотрите, как перестраиваются отношения: сначала у вас полное отрица­ние того, чем занимается сын, а заканчивается полным единением.

Надо ощущать, с чего начинается и чем кончается сцена. Этот процесс и должен нас захватить. В резуль­тате — два заговорщика.

479

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ. Пусть Глумов смахнет со стола свои эпиграммы. Все! Кончено! Прощается с прошлым. Воз­никает мысль — все ранее написанное раз и навсегда уничтожать. Сжечь! (Ивченко.) Соберите бумаги и кинь­те в печку.

ИВЧЕНКО. Здесь он, как Гоголь, сжигающий вторую часть «Мертвых душ».

ТОВСТОНОГОВ. Наблюдайте за процессом горения. Пламя озаряет лицо! И вот тут появляется тема дневника. Положите руку на сердце — дневник всегда с вами, во внутреннем кармане сюртука. Дневник сжечь непросто. Дневник для Глумова — это не просто привычка жур­налиста вести записи, «летопись людской пошлости». Дневник для Глумова, мне кажется, метафорический смысл самого существования. В Хельсинки не могли буквально перевести название пьесы. Тогда я предложил перенести в название фразу из глумовского финаль­ного монолога: «Дневник подлеца, им самим написан­ный». ИВЧЕНКО. Вспоминается «Похвальное слово глупости».

Сцена с Курчаевым и Голутвиным.

ТОВСТОНОГОВ (Трофимову и Михайличенко). Это

вовсе не официальная встреча. У вас хорошее настроение от обильного завтрака, от выпитого шампанского. Очень мило провели время в ресторане. Поэтому так важно пра­вильно выйти на сцену. У Глумова нескрываемая не­приязнь к этой компании: пришли пьяные, развязные. Он не допускает амикошонства.

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ. Выход не получается. Не удается вам принести атмосферу раскрепощенности, веселья, хорошего настроения... (Михайличенко.) Для вас большое удоволь­ствие — рисовать дядю. Вы его рисуете постоянно. У вас уже отработан прием в создании портрета-кари­катуры.

И не злоба здесь, а лукавство. Получайте удовольст­вие от этого творческого акта.

480

Сцена повторяется, но уже в самом начале режиссер останавливает артистов.

ТОВСТОНОГОВ. Нет, нет, так не пойдет. (Михайличен-ко.) Вы сидите, как какой-нибудь начальник. Импровизи­руйте, пробуйте, пусть будет неверно, но должно возник­нуть здесь, на наших глазах, живое, человеческое. А сей­час — ноль, даже поправить нельзя, нечего.

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ. Нет, это никуда не годится, мертвечина какая-то! (Михайличенко.) Вы не даете возможности ра­ботать партнерам, и все становится мертвым вокруг вас. Я хочу, чтобы вы сыграли живого, веселого человека. Я не могу продолжать репетицию с таким Курчаевым. Это бессмысленно. (Шабалиной.) Надо подумать, кем можно заменить Михайличенко. Это совсем не его роль. ШАБАЛИНА. Может, Пустохин... ТОВСТОНОГОВ. Подходит.

15 ноября 1984 года. Первая картина — у Глумова.

ТОВСТОНОГОВ (Ивченко). Надо найти точное место, ку­да спрятать карикатуру.

ИВЧЕНКО. Мне кажется, что именно с этого момента у Глумова возникла мысль, как оттолкнуть Курчаева от дяди.

ТОВСТОНОГОВ. Да, но он еще не знает, как это сделает. Пока только прикидывает возможность использовать портрет.

ИВЧЕНКО. До этого он думал только о том, чтобы закрыть перед Курчаевым двери дома Турусиной — с помощью анонимок.

ТОВСТОНОГОВ. Да, верно. Мы должны понять из этой сцены, что Глумов впитал карьеризм с молоком матери. (Волковой.) Фразу «Как бы сойтись!» (с дядей) надо подать жестче, агрессивнее. Желаннее! ИВЧЕНКО. Мне кажется, что Глумов в смятении. ТОВСТОНОГОВ. Напротив. Высочайшая сосредоточен­ность. Все идет блестяще, потому что задумано блестяще.

481

Растерянность все разрушает. Исчезает обаяние образа. Мы должны быть на стороне Глумова, в том смысле, что уж очень интересна комбинация. Вся первая картина — минуты вдохновения. И мы должны получать удоволь­ствие от того, как все это сделано! Как развивается сцена с Мамаевым? Поначалу Глумов стремится как можно сильнее огорошить Мамаева своим демонстративным невниманием, а затем столь же стремительно пытается стать для него преданным, примерным учеником, тем, о чем Мамаев давно и безрезультатно мечтает. Растерян­ность будет в пятой картине, когда Глумов ищет дневник. Вот где растерянность!

Сцена Глумова и Мамаева.

БАСИЛАШВИЛИ. Я не понимаю, что меня в первую очередь огорашивает: жуткая квартира или непонятный, странный человек за столом?

ТОВСТОНОГОВ. Прежде всего, конечно, квартира. Вы долго куда-то поднимались, на чердак, этого вам никогда до этого делать не приходилось. Ну, и куда это мы забра­лись? Долго не может отдышаться, ему ведь за шестьде­сят. Черт знает, куда завели, да еще сидящий за столом человек не приветствует вас, не здоровается даже. Мамаев к этому не привык, он — статский советник! Мамаев про­сто не знает, как себя вести в этой ситуации. Всеми спосо­бами пытайтесь обратить на себя внимание. Глумов ни на что не реагирует. Определенно привели к безумцу! Необ­ходимо найти повод для разговора. Раз уж поднялся почти на крышу, все равно день потерян, попробуем поговорить. (Ивченко.) Как только Мамаев начинает говорить, писать уже нельзя. Это просто невежливо. К тому же Мамаев уже попался на крючок, он остался, не ушел сразу. Была такая опасность. Но Мамаев остался, цель приблизилась. Теперь надо разыграть «погибшего человека». Все время в активе. Маска для Мамаева — несчастный, всеми покинутый человек, близок конец — где-нибудь в подвале, в трущобах, вдобавок с безумной матерью! (Басилашви­ли.) Для вас наступил радостный момент, он объявляет: «Мамаев — это я!» Сильнейший удар! (Ивченко.) Здесь надо найти какой-то трюк: Глумов оглушен, словно ударом топора по голове! Надо общаться с Мамаевым, как с призраком, с тенью отца Гамлета. Этого не может

482

быть, чтобы сам Мамаев пришел! Это привидение! Да нет же, стоит здесь, живой Мамаев! И здесь резкая смена ритма — я недостоин общаться с вами! Как там по тексту? ИВЧЕНКО. «Я не посмею явиться к вам без вашего при­казания».

ТОВСТОНОГОВ. А сам намекает на приглашение. (Басилашвили.) Вы понимаете, что этого человека надо спасать, без вас он погибнет! (Ивченко.) Здесь надо заго­ворить о матери, надо ее задействовать в своей квартире. Без нее вам не подойти к карикатуре.

БАСИЛАШВИЛИ. Мамаев хочет с ней знакомиться? ТОВСТОНОГОВ. Нет, но из вежливости соглашается.

Сцена Глумова, Мамаева и Глумовой.

ТОВСТОНОГОВ. Глумов очень тонко играет «досаду», когда мать заводит речь о мамаевском портрете. Мамаев тоже недоволен — что это за секреты при мне? Вот я сей­час вам лекцию прочитаю о правилах приличия. Глумов разыгрывает человека, загнанного в угол: я же говорил, что моя мать глуповата, а я весь в нее. Но Мамаев, услы­шав о портрете, требует его ему показать, даже демонстра­тивно садится — мол, никуда не уйду, пока не покажете! Глумов «в нерешительности», очень неохотно отдает порт­рет, который Мамаев сам выдирает из его рук, и сам все-таки указывает на подпись, которую Мамаев мог и не заметить: «И подпись не подходит».

БАСИЛАШВИЛИ. Мамаев не может разобрать подпись без очков.

ИВЧЕНКО. Глумов ему читает: «Новейший самоучитель», очень стесняется.

ТОВСТОНОГОВ. Мамаев устраивает Глумову последний экзамен: «Ты на меня карикатур рисовать не будешь?» (Ивченко.) Немедленно разорвите злополучный портрет и бросьте в печку на глазах у Мамаева. Это ваш ответ — без слов. (Волковой.) После ухода Мамаева очень круп­но: «Кажется, дело-то улаживается!» Ее сомнения кончи­лись, она окончательно поверила в сына и его планы.

Сцена с Манефой.

ТОВСТОНОГОВ. Глумова не желает унижаться перед Манефой, уж она-то ей цену знает. Но сын заставляет, и

483

мать разыгрывает непомерную радость. Ссора с сыном резко переходит в неописуемую радость встречи. Это характерно для Глумовой. (Ковель.) Мне не нравится, что вы лезете в сапог и достаете оттуда деньги. Она все время причитает на холостом ходу, у Островского для этого до­статочно текста: «Пришла шабала, и ушла шабала». Ма-нефа вымогает не только деньги, но и водку. У Глумова уже все подготовлено. Он не только подкупает ее, но и методич­но спаивает. В другой комнате уже приготовлена водка и закуска, мать и уводит туда Манефу. Глумов остается записать расходы. Он крайне рационально подходит к тра­те денег, недаром Островский заставляет его вести стро­гий учет каждой копейке. К тому же Глумов беден, пятнадцать рублей Манефе — для него большие деньги. Но он твердо уверен, что эти расходы окупятся.

16 ноября 1984 года.

Вторая картина. Сцена Мамаева и Кру­тицкого.

ТОВСТОНОГОВ. Для Мамаева крупное открытие, что Крутицкий пишет. Это очень крупно: «Вы пишете?!» Надо это так сказать, чтобы Крутицкий мог оскорбиться. БАСИЛАШВИЛИ. К чему я говорю: «Не от всякого мож­но требовать»?

ТОВСТОНОГОВ. Так ведь сам Мамаев писать совсем не умеет! Да и не считает это нужным делом, главное — хо­рошо говорить. Мамаеву очень смешно, что Крутицкий пишет, вероятно, чушь какая-нибудь. У вас сейчас пас­сивная оценка. Мамаев вообще агрессивен по характеру, недаром Островский наградил его такой фамилией. Он врывается в чужие квартиры, всех учит. Вообще эта сцена имеет такой смысл: два мудреца решают конкретную задачу спасения мира.

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ (Басилашвили). Фразу «И чем все это кончится!» произнесите как можно трагичнее: всемирной катастрофой! Вот теперь получается — Кант и Спиноза, не меньше! Сейчас верно по мысли. Выйти надо так, чтобы

484

мы поняли: уже за сценой у вас был большой спор, он продолжается здесь, но они все-таки нашли общий язык.

Сцена повторяется с выхода.

ТОВСТОНОГОВ (Басилашвили). Вы забеспокоились о своей мебели, когда Крутицкий начал переворачивать стол. Им обоим трудно это сделать. Сначала Мамаев не понимает сути происходящего... Потом дошло: экспе­римент! Но когда стол перевернули, оба уселись. Мамаев все-таки не понимает смысла. Ну, перевернули стол, ничего ведь не изменилось. Эксперимент ничему не поможет. «Увидят ли?!» Никто ничего не понимает. Очень крупная оценка на фразу Крутицкого: «Не умеем говорить!» Это кто не умеет говорить, я, что ли? Что за вздор? Кто же тогда умеет говорить? (Лебедеву.) Вы говорите о том, что пишете, как будто двадцать раз это говорили.

Он себя выдал в запале спора, открыл самое сокро­венное!

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ. Сцена имеет второй план юмора: два идиота, но каждый считает себя умным, а собеседника круглым дураком, кретином. Во время сцены Крутицкий, наконец, обиделся и собрался уходить. Но в этот момент вспоминает о том, что ему нужен помощник для лите­ратурного труда.

БАСИЛАШВИЛИ. К этому времени Мамаев забыл о Глумове?

ТОВСТОНОГОВ. Вспомнил внезапно, когда Крутицкий выразил желание найти молодого человека. Вспомнил радостно — есть! Эврика! Как раз такой, какой нужен. Поэтому Мамаев долго расхваливает Глумова. (Лебе­деву.) Крутицкий слушает с интересом, пока не выясняет­ся, что этот молодой человек — племянник Мамаева. Наверняка похож на дядю, такой же идиот и болтун. Д л я Крутицкого это вдвойне неприятно, потому что он втайне готовит для общества «бомбу»! Преждевременная болтовня весьма некстати. Но делать нечего — при­ходится соглашаться. Но когда Мамаев говорит:

485

«Я сам с ним к вам завтра же заеду» — это уж совсем ни к чему. Это все надо отыграть. Сейчас схема верная. И ритмы разные: Крутицкий замедлен, а Мамаев в бур­ном ритме.

Сцена Мамаевой и Глумовой.

ТОВСТОНОГОВ. Надо все пробовать в пластике. Это — поединок двух женщин.

ВОЛКОВА. Почему у меня такой экстаз, куда это на­правлено?

ТОВСТОНОГОВ. Распалить Мамаеву, ее сексуальное воображение. Вы знаете от сына, что Мамаева видела его в театре и обратила на него внимание. Мамаева — основной козырь в игре Глумова. КРЮЧКОВА. А почему я отметаю ум?

ТОВСТОНОГОВ. А при чем вообще ум, если молодой человек красив? Уже это дает основания для того, чтобы ему помогать. Но страсть должна все время нарастать. Вы сейчас не держите ритм, сцена падает. Поймите, муж для вас пустое место, а тут привлекательный мо­лодой человек, который вам понравился еще в театре. А теперь он тут, у вас в доме, может быть, рядом. И еще мать рассказывает о ночных метаниях сына. Не пропускай­те ни одного слова, это для вас — музыка! У Мамаевой сейчас любовный кризис.

Нельзя эту сцену играть в комнатно-бытовом ключе. Вы даже можете обращаться к залу, к его женской полови­не: «Поднимем на ноги мужей! Не дадим ему быть в безвестности!» А основание одно — молод и красив, больше ничего и не надо.

Выход Мамаева.

ТОВСТОНОГОВ (Волковой). Как можно более раболепно надо провести эту сцену. Но раболепие агрессивное: «Буду на вас жаловаться! Отнимаете сына у матери!» Внутренняя агрессия очень сильна, сейчас ее не было. На месте Мамаева я бы сразу ушел. Удержите его не­ожиданностью — «жаловаться». Сын так к вам привя­зался, что совсем забыл мать! Очень серьезная по тону претензия. Сейчас этого ничего не было. Попробуем еще раз.

486

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ (Волковой). Теперь верно, еще не очень ярко, но вижу, что вы понимаете. Это лесть обратным хо­дом. Не давайте ему уйти.

БАСИЛАШВИЛИ. Мне это в тягость, я не хочу слушать про детство Глумова. Я хочу уйти.

ТОВСТОНОГОВ. Это понятно, но она не даст, пока не до­говорит до конца. (Волковой.) Вы эту речь заготовили еще дома, не давайте Мамаеву уйти. Историю детства Глумова вы должны рассказать обоим, пусть знают, каким он был хорошим мальчиком, а теперь еще лучше! (Крюч­ковой.) Вы тоже хотите, чтобы муж скорее ушел, вам тоже неинтересно про детство, вас интересует только на­стоящее. После ухода мужа у нее новый заход, еще выше: «обожать своих благодетелей», за этим стоит сексуаль­ный смысл, вполне определенный — «обожать!» Чем откровеннее вы это сделаете, тем лучше. (Волковой.) Она постоянно наступает. Первый заход был — какой он послушный, хороший, и это с детства. Второй заход — сексуальный. Глумова видит, как распалилась Мамаева и пользуется этим, даже переходя правила приличия. Не­прилично вслух говорить то, что Глумов говорит во сне. Застесняйтесь сами. Все время подбрасывайте поленья в костер. И Мамаева попалась — неужели и сказать нельзя? «По ночам не спит и мечется» — это высшая точка в атаке.

17 ноября 1984 года.

Вторая картина. Сцена Глумова и Мамаева.

ТОВСТОНОГОВ (Басилашвили). Вам непросто ска­зать — поухаживайте за моей женой. Вы начинаете из­далека, но Глумов ничего не понимает. (Ивченко.) «Я — человек благовоспитанный». Здесь вы подкладываете полное недоумение на грани возмущения — «что же, ей хамить надо?» Оказывается, надо совсем другое. «Что же ему надо? Но что-то надо». Они могут ходить друг за другом. (Басилашвили.) «В какие отношения ты поставил себя к тетке?» Не случайно задает этот вопрос два раза. Непонятен вопрос, что ли? Вы здесь снова учитель: «не понимаешь, так слушай, учись».

487

В ходе «лекции» Мамаев подводит Глу­мова к зеркалу и учит, как говорить с жен­щиной, какие позы принимать.

ТОВСТОНОГОВ (Ивченко). Вы напрасно сделали все точно, как показывал Мамаев. Наоборот, у вас ничего не вышло. «Бестолковый ученик», Мамаеву очень труд­но, глуп Глумов. Он учит его вздохам, жестам. БАСИЛАШВИЛИ. Мне очень трудно перейти к главному. ИВЧЕНКО. Для меня все это неожиданно, поэтому я долго притворялся, чтобы он сказал определенно. ТОВСТОНОГОВ. Конечно. Он поэтому и тянет. Тем более что, приняв маску глупого человека, вы приготовились ко многому, но не к такому.

ИВЧЕНКО. И тут он в самом деле обалдел. Он не ожи­дал этого.

ТОВСТОНОГОВ. Такого прямого предложения — уха­живать за женой — нет. Играет восторг: «Ума у вас!» И на этой волне совершает ошибку — торопится с прось­бой познакомить с Турусиной и посвататься к ее пле­мяннице.

БАСИЛАШВИЛИ. Я ничего не понял.

ТОВСТОНОГОВ. Вас только одно волнует—«кого ты учишь!» Глумов вдруг перехватил инициативу и стал да­вать советы.

БАСИЛАШВИЛИ. Но постепенно это до него доходит, не сразу.

ТОВСТОНОГОВ. Но насторожился сразу. Сначала увлек­ся этим заговором, но после паузы вдруг опомнился: «Кого ты учишь?»

БАСИЛАШВИЛИ. Этих слов нет — «Кому ты гово­ришь? Знаю, знаю».

ТОВСТОНОГОВ. Но надо подложить — «Кого ты учишь?» Логика та же, но это будет острее. (Ивченко.) «Я даже посватаюсь» — это, как в воду брошусь, чтобы отвлечь всякие подозрения от вашей супруги. (Баси­лашвили.) Неприятный разговор прошел, он вернулся к своему привычному состоянию самоуверенного учителя — так широко: «Ну, теперь ты знаешь, что надо делать, чему я тебя научил?»

БАСИЛАШВИЛИ. Какая у меня внутренняя жизнь? Я же не клинический идиот. ТОВСТОНОГОВ. Поэтому вам очень трудно и неприятно

488

подойти к этому разговору и провести его. Но когда все получилось, снова вернулся к привычному радостному состоянию — ну что, теперь ты понимаешь, каков твой дядя? С кем ты имеешь дело?