Г товстоногов беседы с коллегами (Попытка осмысления режиссерского опыта)

Вид материалаДокументы

Содержание


17 октября 1984 года.
18 октября 1984 года.
Появляется Данилова.
Подобный материал:
1   ...   32   33   34   35   36   37   38   39   40
16 октября 1984 года.

Четвертая картина — у Турусиной.

ТОВСТОНОГОВ. Представим себе, из чего складывается день Крутицкого. Он свято соблюдает традицию визи­тов. Половина дня — визиты, другая — графомания. Герои пьесы относятся друг к другу недружелюбно и неуважительно, но традиция визитов соблюдается. Пря­мой цели нет. Это способ жизни данного сословия. Л Е Б Е Д Е В . А мне кажется, что у него это просто оста­новки во время прогулки. Он так стар и немощен, что вынужден заходить в знакомые дома для отдыха, а потом отправляться дальше.

ТОВСТОНОГОВ. Люди, ничего не делающие, создают видимость активной деятельности. И у Мамаева такая же жизнь. И у Городулина. Этот образ жизни отли­чается только ритмом, что зависит от темперамента, возраста, характера. Но система никчемных визитов и бесплодной суеты остается. Большая говорильня. Неда­ром Глумов в разговоре с матерью называет Москву обширной говорильней, в которой ему легко будет заво­евать успех.

ПОПОВА. Турусина, вероятно, была великосветской львицей.

ТОВСТОНОГОВ. Но она уже давно вышла в тираж и замаливает грехи молодости. Вероятно, Крутицкий тоже был ее любовником, иначе его намеки не объяс­нить. Замечу, что наши герои — не клинические идиоты, у каждого из них — всепоглощающая страсть. Только Мамаева освобождается от страсти, ее глубоко оскор­били, и она мстит. Тогда мы выйдем на щедринские высоты, если доведем страсти Мамаева, Крутицкого и Городулина до логического предела. Надо уйти от бы­товой, светской комедии. Почему все время вспомина­ется Салтыков-Щедрин? Потому что он необычайно современен. В этом я особенно убедился при постановке «Балалайкина» в «Современнике». Многие не верили, что актеры произносят щедринский текст, считали, что они гонят отсебятину. Например, упоминается даже ресторан «Пекин». Оказывается, был такой ресторан и во времена Салтыкова-Щедрина. Совпадения были поразительные, даже в мелочах.

БАСИЛАШВИЛИ. О каком «кружке» упоминает Ма­маев в разговоре с Крутицким?

456

ТОВСТОНОГОВ. Имеется в виду свой круг, а не какая-то организация. Нигде они не состоят и состоять не могут. Я бы назвал эпизод Крутицкого и Мамаева из второй картины — «Кант и Спиноза». Два мудреца рас­суждают о смысле бытия.

Лебедев и Басилашвили репетируют сцену Мамаева и Крутицкого из второй картины.

ТОВСТОНОГОВ. А может, действительно перевернуть стол? Чтобы была наглядность. Здесь Мамаев и Кру­тицкий — единомышленники: реформа все перевернула, нарушила естественный ход вещей. Это безобразие оли­цетворяет перевернутый стол, ножками кверху. Нару­шена вековая мудрость. Потом они разойдутся, возник­нет конфликт. А пока они сходятся.

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ. Вы упускаете второй план. Каждый думает, что он и есть тот мудрец, который объяснит людям истину: «А не увидят, так укажут, есть кому». Каждый подставляет себя.

БАСИЛАШВИЛИ. Мамаев считает Крутицкого ду­раком?

ТОВСТОНОГОВ. Вы расходитесь в формах борьбы. В этом — принципиальное неприятие друг друга. Вы считаете, что надо говорить, учить, а Крутицкий счи­тает, что надо писать.

БАСИЛАШВИЛИ. Мамаев считает, что это полная ахинея.

ТОВСТОНОГОВ. То, что Крутицкий пишет,— открытие для Мамаева. Он признается в том, что писать не умеет, а только говорить. А себя он, конечно, ставит намного выше по интеллекту. И то, что Крутицкий пишет, его удивляет и смешит — вот тут проявление истинного от­ношения к Крутицкому, как к маразматику. Этот диалог — крупный по мысли, хотя сюжет он почти не движет. Два консерватора, которые считают себя подлинными мысли­телями.

Л Е Б Е Д Е В . Реформу вслух не называют, но все время подразумевают. Реформа для Крутицкого — больное

457

место. Все рухнуло с реформой. «...Где же, я вас спра­шиваю, вековая мудрость, вековая опытность...» Это же конфликт с улицей. ТОВСТОНОГОВ. С миром!

Л Е Б Е Д Е В . Я боюсь впасть в характерность. Такая опас­ность есть.

ТОВСТОНОГОВ. Надо добиваться высот гротеска. Ваша беседа — способ сопротивления ненавистной реформе. Такова же природа мамаевской истории с мальчиком в первой картине.

Л Е Б Е Д Е В . Мальчишка смеет разговаривать на равных!
ТОВСТОНОГОВ. Именно это! Крупный выход из просто­
го, казалось бы, факта. Но разговор двух «мыслителей»
скоро возвращается к прозе быта, к повседневным забо­
там. Взаимное внутреннее презрение мешает им догово­
риться до конца. Каждый считает: «С этим идиотом
нельзя всерьез разговаривать!» Движение сцены — от
единения, общей увлеченности, вплоть до вещественного
выражения (вместе переворачивают для наглядности

стол) — к полному разъединению. Союз двух гигантов мысли рухнул.

Сцена Турусиной и Машеньки.

ТОВСТОНОГОВ (Даниловой). Вы упускаете то обстоя­тельство, что этот странный дом в течение многих лет является местом, где вы вынуждены жить. И подчи­няться его законам. В этом доме каждый раз находится мистическая причина для объяснения любого явления, события. Это доходит до полного абсурда, до нелепицы. Курчаев для Машеньки был единственным шансом вы­рваться из этого страшного дома. И вот Курчаев изгнан. Этот шанс пропал! Это для вас катастрофа. И снова полная зависимость от сумасбродной тетки. Конфликт Машеньки и ее тетки Турусиной — конфликт здравого смысла и мракобесия. И при всей зависимости, при свет­ском воспитании Машенька решается на бунт. Но ника­кого хамства! Бунт идет изнутри.

ДАНИЛОВА. Какие у меня отношения с Курчаевым? ТОВСТОНОГОВ. Он вам очень нравится. Но вы не Джульетта. Без денег вы замуж не пойдете, наследство для вас — самое важное, определяющее. Брак для Ма­шеньки — способ избавиться от дома Турусиной, от за-458

висимости, почти от тюрьмы. Замужем и при деньгах вы сможете жить, как живет великосветская львица Мамаева. Любовь Маши — не подлинная любовь, и уж тем более не жертвенная. Ваша тетка сделала из своего дома черт знает что. Какие-то бродяги, юродивые, алко­голики, странники, уже успели что-то украсть. Хозяйка дома обезумела, а вы — жертва этого безумия. Но инте­ресно, что когда дело доходит до Манефы, то на Машень­ку ее пророчества тоже действуют. Пройдемте сцену еще раз, с учетом всех этих обстоятельств.

Сцена повторяется.

17 октября 1984 года.

Четвертая картина — у Крутицкого. Лебедев и Ивченко читают свой диалог.

ТОВСТОНОГОВ (Ивченко). В этой сцене вы как бы висите на волоске. Постоянное напряжение — все может в одну секунду сорваться. И даже не поможет, что вы наизусть выучили этот ужасающий текст. Предложенный вами жанр — «трактат» — чуть не губит все дело. Кру­тицкого весьма насторожило это новое словечко, кото­рое для него связано с реформой, с новыми настроениями. Надо определить переходы от катастрофы к спасению и снова к катастрофе. Глумову надо пробиться в этот склеротический мозг. Пластика Глумова здесь в ста-туарности — превратился в столб, в статую, он зажат раболепием. При этом колоссальное внутреннее напря­жение, постоянная настороженность. ИВЧЕНКО. Я хочу устроить для Крутицкого театр. ТОВСТОНОГОВ. А это и будет ваш театр для Крутиц­кого. У вас масса возможностей для пластической сво­боды в других сценах — с Мамаевой, с Мамаевым, с Городулиным. А здесь — статуарность. Это ведь тоже сильное средство выразительности. Новая маска.

Сцена повторяется.

Л Е Б Е Д Е В . Я не доверяю молодым вообще, в том числе и Глумову. Мне во всем мерещится подвох. ТОВСТОНОГОВ. Совершенно верно. У вас ведь и в

459

тексте: «Кто пишет? Кто кричит? Мальчишки, а мы молчим, да жалуемся, что нас не слушают». Л Е Б Е Д Е В . Глумов что-то редактирует в моем прожекте. Меня это настораживает. «Трактат о вреде реформ во­обще» — что это за вольность такая!

ТОВСТОНОГОВ. Да, поэтому Крутицкий и не должен рано добреть. У вас пока Крутицкий слишком быстро располагается к Глумову. (Ивченко.) Вам надо более проникновенно его благодарить, прочувствованно до предела. Сейчас это получается как-то по-солдафонски. Цитирование прожекта или трактата для Крутицкого — бальзам! Он наслаждается, купается в своем тексте. (Лебедеву.) Но генерала не покидают сомнения в Глу­м о в е — вдруг проболтается? Кроме того, Крутицкий боится глумовского прошлого, подозревает, что он со­стоял в тайных организациях, которых тогда было мно­жество. (Ивченко.) Попробуем определить, где все-таки Глумов перебрал, совершил очевидный прокол. ИВЧЕНКО. Там, где заплакал при слове «трепетный». ТОВСТОНОГОВ. Правильно. Глумов озорничает — ощущение шикарной игры. А у Крутицкого логика скле­ротическая, поэтому трудно предугадать ее повороты. В любую минуту он может сказать: «Вон отсюда!» Но не сказал этого. Насторожился, но пропустил, «съел». Надо найти логику абсурдизма. Для Глумова все время существует опасность полного крушения, тем более что, как выяснится потом, в минуты просветления у Крутиц­кого бывают озарения, остатки природного ума, а скорее, хитрости. Сцена строится на основе трех событий: стро­гий экзамен, последняя проверка и альянс. Вот они уже вместе смеются, потешаясь над супругами Мамаевы­ми. Глумов здесь только стеснительно подхихикивает, вро­де ему неудобно за глупых родственников. Л Е Б Е Д Е В . Это своеобразный концертный номер: смех на два голоса, с подголоском.

ТОВСТОНОГОВ. Все должно быть на подлинной жиз­ненной основе, без цирковой буффонады. Это щедрин­ский гротеск! (Ивченко.) Вам надо прочитать Поля де Кока. Это удешевленный Мопассан — бульварная эро­тика. Кстати, исполнительницам роли Мамаевой это тоже полезно прочитать. В сценах с Мамаевой Глумов превращается в страстного любовника в стиле Поля де Кока. Это — идеал Мамаевой.

460

18 октября 1984 года.

Четвертая картина — у Крутицкого.

ТОВСТОНОГОВ (Томошевскому). У вас интересная задача: слуга Крутицкого одного возраста с хозяином. У них давно много общего, они много лет вместе. Надо поискать это благоприобретенное годами сходство — в пластике, в манерах, в голосе, в интонациях.

Сцена Крутицкого и Мамаевой.

ТОВСТОНОГОВ. Когда Крутицкий похвалил Глумова, Мамаева восторженно восклицает: «Не правда ли?!» Будто похвалили ее родного сына. А стихи, которые читает Крутицкий, попадают в настроение Мамаевой, в ее переживания, они не случайны.

Л Е Б Е Д Е В . Но Крутицкий распаляется постепенно, а когда увлекается, то даже не замечает, что Мамаева уже ушла.

ТОВСТОНОГОВ. У Крутицкого отличное настроение к моменту прихода Мамаевой. Трактат отредактирован, он готов. Крутицкий рад, что он оказался великим фи­лософом, великим писателем, в этом его уверил Глумов.

ИВЧЕНКО. Может, он применяет гекзаметр к себе в связи с трактатом?

ТОВСТОНОГОВ. Но стихи-то любовно-чувственные. (Крючковой.) В этом куске вы переживаете сложнейшую эволюцию. Пришла со светским визитом, узнать, какое впечатление произвел на Крутицкого Глумов. Пришла с привычной, светской улыбкой, а ушла, держась за стенку. Получила удар под ложечку — Глумов хочет жениться на Машеньке, да еще по любви, а не из-за приданого. Выпустили воздух из человека — такой она уходит.

Л Е Б Е Д Е В . Мне кажется, это Мамаева вызвала поток чувственных стихов.

ТОВСТОНОГОВ. Вы увлекаетесь стихами как таковыми. Не надо ее удерживать. Он все забыл, кроме старых стихов. Вообще четвертая картина с точки зрения жанра определяющая. Здесь психологический гротеск дово­дится до кульминации.

461

Пятая картина — у Глумова.

ТОВСТОНОГОВ. Эта сцена начинается с огромной вы­соты, на которой находится Глумов. Судьба идет ему навстречу, все получается. Был точно выстроен план, но еще и судьба помогает, в этом даже что-то мисти­ческое есть. Единственная опасность — Мамаева. У Глу­мова уже были казусы с женщинами. Он прекрасно пони­мает, что потеря бдительности в этом вопросе может привести к краху.

ИВЧЕНКО. Глумов ждет Мамаеву?

ТОВСТОНОГОВ. Что вы! Конечно, нет. Ни в коем слу­чае! Это чрезвычайное обстоятельство. Почему она пришла — он не знает. Она здесь ведет себя как профес­сиональная актриса. Глумов даже не догадывается, что она что-то знает. Потерпев поражение, Мамаева становится сильной женщиной, способной на все. Она прекрасно провела сцену прощания, уже прихватив дневник: себя не выдала ничем и усыпила бдительность изменника. Еще раз повторяю, что Глумов — русский Растиньяк. Либо стать Голутвиным, что для него непри­емлемо, либо приспособиться к обществу. Другого пути для него нет. Мера честолюбия огромная — Петербург, царский двор, петербургские сановники, а не какие-то там Крутицкие или Мамаевы! И мы, и сам Глумов ожи­даем в конце пьесы крушения, но его-то и не происхо­дит! В этом тонкость пьесы. Современные Островскому критики видели в «Мудреце» сходство с «Ревизором». Но это чисто внешнее сходство: чтение дневника напоми­нает в финале чтение письма Хлестакова к Тряпичкину. Но разоблачение Глумова приводит его не к краху, а к победе! В этом принципиальное различие. Тонкость драматургии и в том, что Глумов предчувствует опас­ность. Если бы этого не было, то пропажа дневника — трюк, сюжетный ход — и все. Но Глумов чего боялся, на том и прокололся — потерял бдительность, когда все, казалось бы, сложилось в его пользу. В этот момент Глумов теряет способность трезво оценивать ситуацию.

Сцена прихода Голутвина.

ТОВСТОНОГОВ. Голутвин помнит плохое отношение к себе Глумова. Но он дошел до крайности и пришел

462

сюда в надежде что-то получить. У него нет даже гри­венника на извозчика, пришел пешком. Но при всем при этом его лексика — лексика великого писателя: «соби­рал материал», «черты из жизни», «приложил портрет»... Прямо Тургенев! И за такую огромную художествен­ную работу он просит всего двадцать пять рублей — «ценю себя невысоко». (Ивченко.) Для вас этот визит очень неприятен. Но надо решать: идти на шантаж или не поддаваться. Тем более нет гарантии, что этот шан­тажист завтра не придет снова. Слово этого человека — не гарантия. Глумов не сразу поддается. Но узнав про письма, сдался, тем более что в другой комнате — Мама­ева. Он выходит с Голутвиным «на два слова», это и погубило Глумова, он оставил на столе дневник. (Крюч­ковой.) Та часть дневника, где говорится о других, до­ставляет вам большое удовольствие. Особенно о Машень­ке. Это еще и радость от талантливых строк, ведь Глу­мов — талантливый фельетонист! Но вот потрясение — он не пощадил и ее, Мамаеву. По вашей реакции мы должны догадаться, как остро и сатирически он опи­сывает вас. Нельзя сразу решать — буду мстить! Идет процесс созревания идеи мщения, от нее радость мщения, предчувствие расплаты. (Ивченко.) Вы в таком сильном смятении от разговора с Голутвиным, что даже расска­зываете Мамаевой о нем. Это большая ошибка Глумова, Мамаева ею ловко воспользуется, она отсюда же пойдет к Голутвину. Сцена прощания у Мамаевой вся построена на женском коварстве. Д а ж е зрители должны поверить, что Глумов прощен, что никакой мести не будет. Полная идиллия! И поцелуй под финал — настоящий хэппи-энд.

19 октября 1984 года. Сцена Машеньки с Курчаевым.

ТОВСТОНОГОВ. Маше Курчаев симпатичен, ей его жаль, но без денег Машенька за него замуж не пойдет, уж такая она, московская барышня. Сцена полна юмора, особенно тогда, когда говорят о Глумове, что он добро­детельный человек. Для Машеньки и Курчаева это чудо — все кругом говорят о его добродетели. Все страсти здесь

463

доведены до предела. Трагедия любви, выраженная коме­дийно. Бывший жених пришел на помолвку своей невесты с другим. Это унизительно, но Курчаева мучает любо­пытство — как это Глумов стал добродетельным? Тот са­мый Глумов, с которым вместе пили, кутили, всех высмеи­вали, и вдруг — добродетельная личность! С чего это вдруг?! Откуда взялось?! Искреннее недоумение, без тени зависти.

24 октября 1984 года. Первая картина — у Глумова.

ВОЛКОВА. Мне надо найти прошлое. Что довело меня до отчаяния? Мне кажется, что сын сошел с ума. ТОВСТОНОГОВ. Это обстоятельство ничего не дает. Он вас оскорбляет, заставляя писать анонимки, ничего не объясняя. Всегда вас посвящал в свои планы, а теперь делает из вас простого исполнителя. Вот что важно. Нрав­ственная сторона ее не волнует.

ИВЧЕНКО. Это кардинальный перелом в жизни семьи вообще.

ТОВСТОНОГОВ. Этот кусок мы назвали «Бунт матери». ИВЧЕНКО. Она видит, что с ним происходит что-то странное.

ТОВСТОНОГОВ. Но не в том плане, что он сошел с ума, а что-то странное, необычное.

ИВЧЕНКО. Мать не верит, что Турусина отдаст за Глу­мова племянницу. Уровень ее мечты другой. ТОВСТОНОГОВ. Да, так далеко она не заходит. Но вот спектакль начинается. Мать пишет письмо, но вдруг бросает перо. Почему? ВОЛКОВА. Потому что это глупо.

ТОВСТОНОГОВ. Нет, не глупо, но я не хочу быть пеш­кой, объясни мне все. А Глумов весь в своем, он не может отвлекаться от своих расчетов. Отсюда — «Делайте, что вам говорят». Это продолжение сцены, а не начало. У него впереди дела более важные, чем это письмо. А мать должна ему верить. Тогда мать с п р а ш и в а е т — « и м е е ш ь ли какую-нибудь надежду?» — это высшая точка: скажи мне, что есть надежда, и я буду делать все, что хо­чешь.

464

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ (Ивченко). Вы слишком затрачиваетесь на нее. Проверить свой замысел, проиграть его вслух еще раз,— вот что здесь. А вы буквально ей отвечаете, то есть делаете то, что она просит. Это неверно. Он от­вечает матери. Но это внешняя сторона, Глумову здесь важнее всего проверить самого себя. Сейчас придет Ма­маев — на это все ложится в поведении Глумова. Верно ли он все рассчитал? Не забывайте про часы — время прихо­да Мамаева он обговорил с его слугой. (Волковой.) Сын вам все рассказал, теперь анонимки оправданны. В собы­тии важно определить для себя — с чего начал и куда при­шел. Чем вы больше обострите конфликт с сыном в начале сцены, тем ярче прозвучит ваше единение потом. Теперь вы полностью союзники. Надо все доводить до кульминации.

ИВЧЕНКО. В следующем эпизоде Глумов уже ведет себя как король.

ТОВСТОНОГОВ. Загорается, когда говорит, все выверил, проверил свои планы. Эпиграммы Глумов сжигает — уничтожается прошлое. Все, кроме дневника. ИВЧЕНКО. Сжигаю то, что приносило мне наибольший успех.

ТОВСТОНОГОВ. Новый кусок — приход Курчаева и Го­лутвина. Они очень мешают, могут сорвать планы. Глу­мов не мог знать, что этот приход сыграет решающую роль — в его руках осталась карикатура на Мамаева, сделанная Курчаевым. Они приходят с песней, которую поют на лестнице, они навеселе.

ТРОФИМОВ. Я очень обиделся на то, что меня выго­няют?

ТОВСТОНОГОВ. Очень. (Ивченко.) Вы слишком в них входите. Все между прочим, они вас не интересуют — они должны немедленно уйти.

МИХАЙЛИЧЕНКО. Курчаев без иронии относится к Голутвину?

ТОВСТОНОГОВ. Ему вообще ирония не свойственна. Он периодически находит себе любимца в кабаках. Сей­час он увлекся Голутвиным. Пьяное, временное увлече­ние. Курчаев должен очень увлечься рассказом о Ма-маеве, чтобы оправдать карикатуру. Карикатура и надпись под ней — «новейший самоучитель» — вызывают

465

приступ веселья у Голутвина и Курчаева. (Ивченко.) Глумов даже смял бумагу с рисунком и выбросил в угол — потом он будет ее распрямлять и разглаживать и очень делово обсуждать эту карикатуру с маменькой. ИВЧЕНКО. Он может смять бумагу и положить в карман. ТОВСТОНОГОВ. Это менее остро. Вы все сделали верно, но другое приспособление.

ИВЧЕНКО. Я даже не планировал занять место Курча-ева при Мамаеве. А от рисунка это возникло — мысль заработала.

ТОВСТОНОГОВ (Волковой). Надо учесть, что рисунок очень смешной — Мамаев изображен в виде петуха — злая, смешная карикатура. (Всем.) Вот пример автор­ского хода — мешающий приход Голутвина и Курчаева превратился в решающий. (Ивченко.) Ходы Глумова рассчитаны на то, что внутри каждого хода — импро­визация.

План сделан, а разработка — чистейшая импрови­зация. Это и в сцене с Мамаевым, здесь это особенно ясно. Здесь у вас маска обстоятельного, глупого, но умею­щего рассуждать логически молодого человека. БАСИЛАШВИЛИ. Я пока вижу просто хама. ТОВСТОНОГОВ. Но эта необычность заинтриговала Мамаева, такого с ним не бывало. Так вас и поймали на крючок. Надо найти место, где Глумов заинтересовал Мамаева. Тогда он снимает шубу.

БАСИЛАШВИЛИ. Я должен объяснить ему, что такие квартиры закрывают от постороннего глаза и никому не показывают.

ТОВСТОНОГОВ. Мамаев очень медленно соображает, а у этого молодого человека странная логика — на эту квартиру средств нет, а хочет нанять большую. Пости­гайте. Это все трудно для вас. Но интересно. И к концу сцены — Мамаев покорен: у него будет ученик, который сам признает себя глупым и нуждается в наставнике!

Шестая картина.

БАСИЛАШВИЛИ. В моем представлении Крутицкий — человек честный, но глупый.

ТОВСТОНОГОВ. Просто болван. Но вы вынуждены с ним считаться. Он и его однолетки играют большую

466

роль в обществе. А вообще вы с ним постоянные кон­куренты.

БАСИЛАШВИЛИ. Но мне скучно с ним, он — ретро­град.

ТОВСТОНОГОВ. Это отношение все время присутствует, но это — второй план роли. (Даниловой.) У Машеньки смех и слезы всегда рядом, она непосредственна, наивна. Это в ней симпатично. Хотя она типичная прагматичка, важнее всего для нее — приданое. (Всем.) Ни одной служебной фразы нет в пьесе, везде подтекст. (Басила­швили.) У вас хорошее настроение. Во-первых, ему уда­лось избавиться от общества Крутицкого. Во-вторых, он гордится, что ввел такого блестящего молодого человека, как Глумов, в дом Турусиной. Когда приносят газету, у вас настроение еще более поднимается. Сейчас вы будете учить всех, а не одного Глумова. Он один может во всем разобраться, медленно и со вкусом разворачи­вает газету. (Ивченко.) Глумов проиграл это сражение, но в конечном итоге победил.

ИВЧЕНКО. Но не будет уже озорства, блеска глаз. ТОВСТОНОГОВ. Злоба. Жажда мщения. ИВЧЕНКО. Он угрожает и обвиняет. Ушел не юноша, а человек с деревянной шеей.

ТОВСТОНОГОВ. Это верно. Теперь он все про всех знает. У него в запасе трактат Крутицкого, вся история с Мамаевой. С вами уже ничего сделать не могут. Вы вскрыли всю внутреннюю пружину этого общества. Ма­маеву грозит страшный скандал. Городулин первый по­нял, что надо помириться с Глумовым, иначе все узнают, что он ему писал речи и спичи. Мы ждали крушения, а все кончилось полной победой Глумова. (Ивченко.) Моно­лог я бы начинал тихо и спокойно, все напряжение внутри. (Всем.) Если все верно сыграть, последние репли­ки прозвучат сильно.

БАСИЛАШВИЛИ. Мамаев — недалекий человек, а все вынуждены ему внимать. Он занимает положение мудре­ца, на которое сам себя определил.

Л Е Б Е Д Е В . Никто не должен играть глупого. Надо быть подлинным. Отношение играть нельзя. Выводы сделает зритель.

Живой человек у Салтыкова-Щедрина доводится до гротеска. Но лежит этот гротеск на правде. Здесь — то же самое. Островского нельзя играть с отношением.

467

Это очень хорошо понимало старшее поколение Малого

театра, они всегда были подлинными.

МАКАРОВА. Глумов точно знает, что Мамаева выкрала

дневник?

ТОВСТОНОГОВ. Конечно. Он же вспомнил, как она

выспрашивала о Голутвине. Во время монолога он уже

знает все.

30 октября 1984 года. Четвертая картина — у Крутицкого.

ТОВСТОНОГОВ (Ивченко). Не надо играть страх перед начальником. Задача Глумова—повернуть этот закос­теневший мозг в нужном ему направлении. Словом «Трактат» Глумов наносит Крутицкому сильнейший удар. Поменял название! Внешняя форма — раболепие, но мысль идет по другому кругу. Обращение к Крутиц­кому — «Ваше превосходительство» — размягчает Кру­тицкого, ослабляет его бдительность. А страхом Крутиц­кого не взять. Надо внушить Крутицкому, для которого слово «трактат» равносильно революционному лозунгу, что это изменение необходимо. (Лебедеву.) Крутицкий сидит в своем кабинете, как в огромной бюрократической пещере.

Крутицкий — убежденный графоман, еще и поэтому он так остро реагирует на изменение в названии своего «Прожекта». Если будет образ великого философа, тогда и получится абсурдистская сцена. Надо изобразить вдох­новенный труд, акт творчества, который сбил пришедший Глумов.

Лебедев показывает работающего Крутицко-г о — ловит мысли, как ловят мух.

ТОВСТОНОГОВ. Ловит мысли! Прекрасно! Когда он слышит: «Ваше превосходительство», блаженство раз­ливается по телу! Давно так к нему не обращались. (Ивченко.) Глумов обращается к Крутицкому, как к богу, восседающему на Олимпе. На цыпочках! И в от­вет — воистину монархический жест: Крутицкий царствен­но протягивает руку и принимает свой обработанный труд. Сначала Крутицкий получает наслаждение от

468

почерка. Почерк для него безумно важен. И вдруг — о, ужас! Он замечает изменение названия работы. Это удар! Это — сцена-рапид. Здесь не должно быть оста­новок, хотя все вроде бы замедлилось. С точки зрения сюжета эта сцена вовсе и не нужна. Вроде бы она тормо­зит действие.

В драматургии Островского это явление не редкое. Например, третий акт «Доходного места» не нужен для сюжета, казалось бы, его можно вымарать. Но для рас­крытия характеров все эти сцены имеют первостепенное значение. В сцене с Крутицким Глумов сильно продвига­ется к цели — выходит на путь карьеры санкт-петербург­ского чиновника. Но вся сцена строится по принципу — на грани провала. Здесь — конфликт. (Ивченко.) Про­тивопоставляйте возражениям Крутицкого свои контр­аргументы, нажимая на обращение «Ваше превосходи­тельство».

Проникайте в этот закостенелый мозг, в его закосте­нелые клетки...

ИВЧЕНКО. А что, если я буду видеть перед собой стек­лянный череп, в котором крутятся колесики? Они то останавливаются, то снова вращаются. И их движение зависит от моих усилий, от моего воздействия. ТОВСТОНОГОВ. Прозрачный череп — очень хорошо! Удачная находка!

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ (Лебедеву). Вы слишком быстро добре­ете. Слишком быстро соглашаетесь с «Трактатом». А ведь это своеволие! Глумов висит над пропастью! Дайте это понять и Глумову и зрителям. И вдруг заколебался: «Допустим». Пошли дальше. А это что такое: «Трактат о вреде реформ вообще». Это «вообще» — еще один удар, как и слово «трактат». Ощущение должно быть, что Глумов перебрал и играет с огнем. Новое препятствие, новая опасность. Это своеволие Крутицкому снова надо переварить. Идет гигантская работа мысли, да еще в голове такого маразматика, как Крутицкий. Переварил. «Пойдем далее». Но экзамен еще не окончен, он продол­жается. Крутицкий погружается в чтение. Надо соз­дать впечатление, что он читает бесконечно долго, часа четыре.

469

Новое событие начинается с извинения Глумова — «В вашем трактате некоторые слова и выражения оставлены без изменения». Крутицкому предоставляется возмож­ность насладиться своей «гениальностью». Глумов вслух цитирует — выучил наизусть! Д л я Крутицкого это сла­достная музыка. Ему не терпится услышать эту музыку в полную силу.

ИВЧЕНКО. Глумов читает, как лицеист Пушкин перед Державиным.

ТОВСТОНОГОВ. Похоже. Не надо бояться гиперболи­зировать. Для вас это — ода! По форме это декламация великой поэмы. Слова «осанистость и самоуважение» надо произнести саркастически: это черт знает что такое будет, если у мелкого чиновника будут такие претен­зии! В слове «трепетный» он почти не может скрыть слезу.

Экзамен выдержан. Первое крупное событие закончи­лось. Неожиданно Крутицкий предлагает закурить. Для Глумова это еще одно испытание, и перед ним встает гам­летовский вопрос: курить или не курить? Как поступить? И решается — «Как прикажете». Начинается идиллия. Вместе с Крутицким над Мамаевым потешается и Глу­мов. Но его смех как бы говорит — стыдно мне за дядю. Знаю, что живу среди идиотов. Но что делать? Нужда. Полное единение. И тут Крутицкий спрашивает Глумова о его прошлом, можно ли его рекомендовать. И что дела­ет Глумов? Можно было бы просто сказать, что все в порядке.

Но Глумов поступает хитрее. Он выбирает грех, который явно придется по душе Крутицкому. Глумов знает о бурной молодости Крутицкого. «Нам та­кие люди нужны» — полная перекличка с Городули-ным. Разные люди принимают Глумова за своего. И здесь, в самой идиллии возникает конфликт. Глумов катего­рически отказывается от денег, Крутицкий настаивает. Спорят так, будто не сошлись в главном, столкновение доходит до ярости. Видимость конфликта — важный глу-мовский ход. Он снова играет и притворяется принци­пиальным и неуступчивым там, где ему ничего не грозит. Он играет и на слабости Крутицкого, тот не любит рас­ставаться с деньгами. Оба играют в принципиальность. Побеждает Глумов и выигрывает в главном: он оконча­тельно покорил Крутицкого.

170

Сцена Крутицкого и Мамаевой.

ТОВСТОНОГОВ (Лебедеву). Сейчас в чтении стихов Сумарокова было самоупоение и пародийность. Но не было общения с Мамаевой. Он, конечно, читает в основ­ном сам себе и забывается так, что не замечает ее ухода, но поначалу она ему очень нужна, как слушательница, он и для нее читает, и любовная тематика тут не слу­чайна.

КРЮЧКОВА. Что для меня здесь главное? ТОВСТОНОГОВ. Вы получаете убийственную информа­цию. Крутицкий начинает хвалить Глумова и почти сразу переходит к проблеме женитьбы Глумова. Для нее это крушение, но она должна вытянуть от старика все, что он знает. И главное, что ее убивает, это то, что Глумов собирается жениться по любви! Страсть Крутицкого к стихам ей мешает, но она узнала достаточно: ее пре­дали!

Сцена повторяется.

КРЮЧКОВА. Я ничего не понимаю, не получается. Зачем Мамаева пришла к Крутицкому? Что их связывает? ТОВСТОНОГОВ. Город полон слухов о вашем романе с Глумовым, поговаривают и о том, что Глумов присваты­вается к Машеньке. Так ли это? Надо выведать. Возмож­но, она рассчитывала застать здесь самого Глумова, ведь она знает от своего болтливого мужа, что Глумов помогает Крутицкому. Но я бы хотел, чтобы вы сами поискали.

КРЮЧКОВА. Да, да, я тоже хочу сама разобраться... ТОВСТОНОГОВ. Вы пришли к Крутицкому в неурочный для визитов час. Но Крутицкий делает для женщины исключение. Потом, вы ведь буквально врываетесь в кабинет, хотя слуга сказал вам, что барина нет дома. Напор был такой, перед которым трудно устоять. Любо­пытно, что и Крутицкий здесь лицемерит: только что обозвал вас дурой замечательной (в разговоре с Глумо­вым) — и вовсю любезничает, рассыпается в компли­ментах, ручки целует. Когда вы узнаете про невесту, вы сейчас просто спорите, мол, да нет у него никакой невесты. Простите, но это не оценка. Должно быть потря­сение от ошеломляющего известия, выражено оно в

471

словах: «Вы ошибаетесь!» Очень важно нафантазировать, что у вас было с Глумовым, как протекает ваш роман, какое блаженство быть в его объятиях! Как вы думаете, Глумов хороший мужчина? КРЮЧКОВА. Думаю, что да.

ТОВСТОНОГОВ. Отличный любовник! И вдруг — поте­рять его! К тому же именно здесь выясняется, что он тайно от вас обделывает свои делишки, вам врет, уверяя, что любит безумно, вас одну. Вы постепенно наполняетесь злобой, она душит вас. Вы обессилели. Тем более что вы сами решили, что Глумов — ваш последний душеразди­рающий роман, ваша «лебединая песня». Тут невозможна легкая оценка, для Мамаевой это действительно личная трагедия.

Сцена повторяется.

КРЮЧКОВА. У моей героини нет сил выносить Крутиц­кого, особенно когда он начинает читать эти идиотские стихи.

ТОВСТОНОГОВ. Что значит — нет сил? КРЮЧКОВА. Я готова придушить его!

ТОВСТОНОГОВ. Но вы не можете этого сделать! Согла­сен, что вы хотите это сделать, почти буквально! Но важно не только то, чего хочет ваша героиня, а что в этом ей препятствует. Надо нажить, нафантазировать все об­стоятельства.

КРЮЧКОВА. Мне кажется, что Мамаева — женщина темпераментная, сумасшедшая, влюбленная! Она готова придушить. Морально готова!

ТОВСТОНОГОВ. Так я вас к этому и призываю! Мораль­но готова, но не делает этого.

КРЮЧКОВА. Не случаен у Островского ее вопрос: «Какую невесту?»

ТОВСТОНОГОВ. Конечно. А если вы его придушите, вы же ничего не узнаете о Глумове. С одной стороны, придушить, до того невыносим, а с другой стороны — узнать все до конца. Находит же она силы, чтобы взять себя в руки, при всем своем темпераменте! (Реквизито­рам.) Уберите все книги с полок. Крутицкий книг не читает. Здесь будут папки, толстые, пыльные папки с делами, с графоманией. А то получится, что Крутицкий — интеллектуал.

472

Сцена повторяется.

Л Е Б Е Д Е В . Я должен показать, что очень занят? ТОВСТОНОГОВ. Он всем и всегда это показывает в своем кабинете. (Крючковой.) Войдите широко, с озорством, озорство есть в ее характере. Его можно выразить тем, что села на краешек стола. Этим она спровоцировала Кру­тицкого на приказ лакею принести кресло. Садитесь на трактат.

Крючкова, кокетничая, садится на стол, Ле­бедев спасает трактат.

Л Е Б Е Д Е В . Я думаю, что Крутицкий, читая стихи, прини­мает позы театрального любовника, обольщая очередную жертву.

Становится на колени и читает стихи с «изысканными» жестами.

ТОВСТОНОГОВ. Нет, стихи он читает воображаемой ге­роине. Он как бы воспаряет, отрывается от всего земного. А Мамаева своими вопросами снова возвращает его на землю. Для Крутицкого реплика: «Я вашим родственни­ком очень доволен. Прекрасный молодой человек!» — проходная. Глумов его сейчас не занимает. А вот стихи — да! Озеров! Высокий стиль. (Крючковой.) Пока Кру­тицкий самозабвенно читает, вы невыразимо скучаете. Надо это выразить пластически, встать с кресла, прой­тись. Но в паузе она снова в кресле, как в театральной ложе, аплодирует негромко и говорит: «Браво!» Здесь у Островского два плана: стихия старого классического театра и бытовой разговор. Пока у нас все идет одинаково, этот контраст не обнаруживается.

Л Е Б Е Д Е В . Она отрывает меня от любимого искусства и возвращает к житейским мелочам.

ТОВСТОНОГОВ. Конечно. Тут все на контрасте, на неожи­данных переходах.

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ (реквизиторам). Уберите стул, принеси­те любое кресло, иначе актрисе трудно принять положение

473

светской львицы. Нельзя в этой роли сидеть на краешке стула. (Лебедеву.) При таком зашоре он может вытворять что угодно. Он может и не заметить, как оказался на сто­ле, увлекшись стихами. Обнаружит себя стоящим на столе, в полном одиночестве и удивится: «А что это ее кольнуло? Вот поди же с бабами...»

6 ноября 1984 года.

Третья картина — у Турусиной.

Актриса Н. Данилова опаздывает. Занимают­ся выгородкой. У Турусиной действие будет происходить то в гостиной, то в молельне, где хозяйка принимает Манефу и других «стран­ных» людей. Сейчас нужна гостиная.

ТОВСТОНОГОВ. Где Данилова? Что я должен репетицию отменить?

Появляется Данилова.

ТОВСТОНОГОВ. Вы опоздали на сорок пять минут! (На десять минут Георгий Александрович преувеличил.— Д. Ш.) Что я должен, по-вашему, делать? Давайте поме­няемся местами: решайте, что с вами делать... ДАНИЛОВА. Я не могу представить себя на вашем месте. ТОВСТОНОГОВ. Ненадолго. Надолго я сам не хочу. По­чему вы одна не знали, что сегодня репетируется третья картина? Вас предупреждало режиссерское управление. Я жду... (Данилова молчит.) Меня удивляет случившееся. Если бы вам было все равно, я бы еще понял. Но я вижу вашу страсть к театру, вашу заинтересованность в работе. Все-таки вас поглощает общая болезнь нашего времени — кино, телевидение... Я понимаю материальную заинтересо­ванность, но в данном случае страдает театр. ШАБАЛИНА. Здесь и моя оплошность. Мы изменили ре­петицию, а Данилова уехала в Москву и я не могла по­ставить ее в известность.

ТОВСТОНОГОВ (Даниловой). У вас хороший адвокат. Но все равно надо было позвонить, уточнить, проверить, это входит в актерский распорядок. Подумайте, а после репетиции скажете мне, какого наказания вы заслужива­ете.

474

Репетируется сцена Турусиной и Машеньки.

ТОВСТОНОГОВ (Даниловой). Накал правильный. Но вы иногда теряете ощущение своей зависимости от тетки. На­до найти плаксиво-капризную интонацию. Вы потратили много сил, чтобы уговорить Турусину отправиться на прогулку, а она вдруг из-за глупой приметы вернулась обратно!

Одна вы не можете выходить из дома.

Сцена повторяется.

ТОВСТОНОГОВ (Даниловой). Почему вы закинули нога на ногу? В те времена барышни этого себе не позволяли. (Поповой.) Вам совсем не нужно убеждать Машеньку в правильности вашего решения. Вы решили не ехать — и все! (Даниловой.) Все эти приметы, суеверия, стран­ники и юродивые надоели вам сверх всякой меры. Мы должны понять, каковы обстоятельства вашей жизни в этом страшном доме. Но отношения вместе с тем в рамках светского приличия. Поначалу она протестует смело, но, услышав решительное «Нет!»,— отступает. Она знает, что это конец. Вторая попытка пробиться робкая, по инерции. И она терпит неудачу. «Я уже и лошадей велела от­ложить» — слышит она в ответ. Турусина первая упомина­ет о Курчаеве. Это новое событие для Маши — давайте разберемся, почему он вам вдруг перестал нравиться. Она не хотела говорить об этом, но раз уж Турусина сама начала... Маша еще ничего не знает об анонимках, а для Турусиной он теперь самый закоренелый безбожник. (Даниловой.) Когда идет диалог, не ждите конца реплики партнера, наступайте на реплику, иначе Островского иг­рать нельзя, особенно комедию. (Поповой.) Вы владеете тайной, вам известно об анонимках, вы ждете Манефу для разъяснений.

Не отбрасывайте эти обстоятельства. ПОПОВА. Турусина работает под императрицу. (Ста­новится в величественную позу.)

ТОВСТОНОГОВ. Это возможно. (Даниловой.) Вы сей­час по существу отказываетесь от Курчаева. Мы долж­ны проследить ваше переосмысление всей дальнейшей жиз­ни. Турусина победила. Машеньке все равно, пусть будет другой жених, только бы приданого не потерять!

475

Сцена Турусиной и Крутицкого. Лебедев по­началу играет маразматика, который не видит Турусину и вообще не понимает, куда он идет.

ТОВСТОНОГОВ (Лебедеву). Мне нравится этот выход. Заблудился... Но потом надо акцентировать более четко, что он заметил, что заблудился и идет не туда. Л Е Б Е Д Е В . Крутицкий без конца повторяет: «моя старая знакомая», «моя старая приятельница»... Он что, изде­вается? Подчеркивает ее старость?

ТОВСТОНОГОВ. Нет, он напоминает ей о грехах моло­дости, намекает на их давнюю любовную связь. И под­черкивает, что оба уже не те. Устали. Турусиной все это не нравится: она ушла в другую жизнь, в мир мистицизма, а он некстати напоминает о прошлом, да еще начинает к ней приставать. Для Турусиной спасительной является те­ма жениха: «Нет ли у вас на примете молодого человека...» (Поповой.) Более решительно переводите разговор на другую тему, которая для вас действительно важна. Очень хорошо вы расстаетесь — по-детски поболтали ручками! Уход Крутицкого для Турусиной — избавление: «Вот и старый человек, а как легкомыслен».