Geum.ru

Сборник статей / Под ред. Денисенко М. Б., Троицкой И. А. М.: Макс пресс, 2008. ("Демографические исследования ", выпуск 14)

Вид материалаСборник статей
Типы семьи в Буякове: дискуссия
Подобный материал:
1   ...   24   25   26   27   28   29   30   31   ...   35

Типы семьи в Буякове: дискуссия


Неизбежно возникает вопрос: обусловлен ли вышеописанный пример семейной структуры культурными ценностями или это скорее результат влияния социально-экономических и институциональных факторов (Ehmer, 1998; Fauve-Chamoux & Ochiai, 1998, p.2; Plakans & Wetherell, 2005, p.123). С учетом природы используемых источников информации, а также сложности предмета исследования, на этот вопрос нельзя ответить однозначно.

Исследователи, пишущие о корневой семье, обращали внимание на то, как ее функционирование обеспечивалось особыми семейными ценностями и поведенческими нормами (Ehmer, 1998; Arrizabalaga, 2005, p.276-277; Fauve-Chamoux, 1995, p.88-89). Эммер, к примеру, ссылался на «чувство самоидентификации с семейной собственностью, с преемственностью традиций и наследованием имущества семьи по мужской линии от поколения к поколению», а также на «некий образ стабильности и патерналистской авторитарности отца семейства по отношению к другим членам семьи» как на признаки общества, в котором преобладала корневая семья (Ehmer, 1998, p.59). Обнаруживаем ли мы подобные этнокультурные характеристики у жителей прихода Буяков?

Наблюдения за домохозяйствами, пережившими несколько передач власти и собственности между 1766 и 1803 гг., доказывают, что некоторые крестьяне в приходе стремились сохранить свои земельные наделы во владении группы ближайших родственников как можно дольше.1 Передача имущества от отца к сыну выглядела как решение, наиболее часто принимаемое крестьянами в процессе обнаруженных нами случаев передачи (16 из 48), что вполне понятно с учетом схем наследования прав и имущества, которые уже упоминались выше. Однако только в 4 из 18 восстановленных семейных циклов этот тип наследования был зафиксирован в течение трех поколений. Некоторые семьи прошли циклы, характерные для корневой семьи, дважды или даже трижды на протяжении эволюции их структуры, зафиксированной в списках населения прихода. Передача от отца к сыну обеспечивала наиболее мирный процесс наследования. Но вероятность сохранения главенства в семье среди родственников по прямой линии существенно снижалась, если эта функция переходила к вдове бывшего главы, а от нее – к новому мужу (в Буякове зафиксировано 4 таких случая). Только в половине этих случаев управление собственностью, в конце концов, возвращалось к потомкам прежнего владельца.

Существует, однако, еще одно доказательство того, что среди жителей Буякова была распространена практика наследования, скорее противоположная той, которую Ю.Шлюмбом (1994) назвал «связью земля-семья» (land-family-bonds). Если анализировать приходские регистры Буякова, из списков домохозяйств видно, что довольно часто наследниками были дочь и, соответственно, зять главы семьи; таких случаев было 19 из 136. Чаще всего, как обычно предполагают, этот тип наследования был результатом демографического давления, а именно – отсутствия наследника мужского пола. Но, что удивительно, в 6 случаях из 19, в момент перехода наследства к зятю у главы семьи был, по крайней мере, один взрослый неженатый сын. Еще в 5 случаях наследования зятем списки показывают наличие в семье одного или нескольких сыновей моложе 20 лет. Это позволяет сделать вывод, что переход наследства не к сыну, а к другим членам семьи, был обусловлен не только демографическим давлением; он мог также быть результатом сознательного выбора главы семьи.

Таким образом, можно предположить, что наличие некой особенной «семейной идеологии» у жителей прихода Буяков выглядит неоднозначным и противоречивым. Разумеется, ни одна система наследования в семье не может быть правильно понята, если не принимать в расчет институциональный контекст, в котором она существует. Это особенно верно для Центральной и Восточной Европы, где демографическое поведение часто интерпретировалось с учетом принципа принуждения, заключенного в самой природе «вторичного» крепостного права (Plakans & Wetherell, 1995, p.165-166).

Как в действительности работала эта система, остается только догадываться. Некоторые исследователи считали, что в аграрной вотчинной системе в восточной части Европы в XVI-XIX вв. сложные крестьянские домохозяйства были экономически выгодны не только для самих крестьян, но и для их владельца (Alderson & Sanderson, 1991; Plakans & Wetherell, 2005, p.123-124). Другие полагали наличие иной логики в функционировании системы, утверждая, что стратегия помещиков заключалась в поддержке нуклеарных крестьянских семей (Kaser, 2001; Mitterauer, 2003; Szołtysek, 2008).

Последняя точка зрения совпадает со взглядами польских экономических историков и этнографов (Kula, 1976; Woźniak, 1987). Оба автора отмечали в своих работах попытки землевладельцев разделить живущие вместе семейные пары, принадлежавшие к одному или разным поколениям, чтобы увеличить количество семейных единиц, способных своими силами обрабатывать определенное количество земли и исполнять повинности в пользу помещика. Этот тип институционального вмешательства подразумевает как следствие явное поощрение практики неолокальности, то есть образования нового домохозяйства вслед за заключением брака. Что удивительно, и Кула, и Вожняк отмечают сопротивление крестьян такому неолокализму, насаждаемому «сверху»; они скорее предпочитали совместное проживание в сложном домохозяйстве (Kula, 1976; Woźniak, 1987, p.91). Чтобы объяснить такую позицию крестьян, авторы ссылались на многочисленные препятствия и ограничения, с которыми сталкивались молодые главы домохозяйств, к примеру, тяжелое положение, вызванное нехваткой рабочих рук в семье и большими расходами на наем работников. Однако помещики могли использовать систему мер компенсации, для того, чтобы поощрить образование новых домохозяйств. Землевладелец мог создавать благоприятные условия, обеспечивающие крестьянам не только земельные наделы, но и все постройки, а также зерно для посева. Помещик мог также временно снизить трудовую нагрузку на молодую пару, включив ее в категорию малоземельных и сократив, таким образом, размер ее повинностей, но предоставив ей при этом надел нормального размера (Woźniak 1987, pp. 93-94). Совершенно очевидно, что нежелание крестьян жить автономно (если таковое существовало), едва ли могло быть индикатором какой-либо особой системы ценностей или общих культурных норм (см. для сравнения: Verdon 1998, p.22-23). Мы наблюдаем здесь действие двух противоположных сил, воздействующих на автономию семьи: отсутствие институциональных препятствий (помещики старались максимизировать количество рентабельных земельных участков, стараясь при этом избегать раздела уже существующих наделов) и экономические трудности отдельной крестьянской семьи.

Модель Кулы и Вожняка – хотя и не бесспорная (Szołtysek & Rzemieniecki, 2005, p.157-158) – может оказаться полезной при объяснении семейного поведения и структур домохозяйства в Буякове. Во-первых, неделимость земельной собственности служила для многих наследников мужского пола самым мощным стимулом для проживания отдельно от основного домохозяйства. Это сопровождалось попытками помещика препятствовать совместному проживанию нескольких брачных пар, а также его политикой поощрения неолокализма с помощью распределения свободной земли в приходе.1 Эти факторы могли быть причиной относительно высокой доли нуклеарных семей в Буякове, как это следует из списков населения прихода. Отсутствие стимулов к совместному проживанию нескольких поколений могло происходить также вследствие преобладания посмертного (post mortem) принципа наследования в приходе, а также из-за удивительно стабильного характера института главенства в семье. Оба фактора снижали шансы молодых мужчин на достижение власти и автономии в своем домохозяйстве до достижения определенного, достаточно зрелого возраста (Verdon, 1998). Рынок наемного труда в приходе мог также способствовать возникновению неких экономических альтернатив для молодых мужчин, что снижало их желание жить в многопоколенном домохозяйстве. Опыт наемного труда как часть жизненного цикла, как уже было отмечено, мог также играть роль в тех случаях, когда в приходе образовывались новые домохозяйства.

С одной стороны, быть главой «означало иметь привилегии, от избегания обременительной барщины до наслаждения стабильностью в старости» и, следовательно, это был «ценный приз в жизненной игре крестьянина» (Wetherell & Plakans, 1998, p.334). Дополнительным препятствием к формированию классических корневых семей могли быть попытки главы домохозяйства обеспечить преемственность семейного надела, вопреки попыткам помещика вмешаться. Глава мог также пытаться увеличить число рабочих рук в домохозяйстве, вынуждая женатых детей к совместному проживанию обещанием передать именно им семейный надел в будущем. В этом случае совместное проживание оказывалось бы как результатом властных отношений (Verdon, 1998, p.64), так и последствием трудовых повинностей, возложенных на крестьян. Эти факторы, возможно, могли бы объяснить значительную долю сложных домохозяйств в Буякове.

Если социально-экономическая и властно-авторитарная составляющие в вышеприведенном объяснении более или менее понятны, общая «модель вмешательства» представляется более проблематичной. Хотя она и отличается по направлению воздействия от институционального влияния, все высказанные ранее предположения основаны на безоговорочном принятии тезиса о решающем влиянии действий помещика на формирование крестьянских домохозяйств и практику наследования. Однако, связь между властью помещика и демографическим поведением, в частности, формированием семьи в приходе не так однозначна. Относительно длительные сроки управления домохозяйством неженатых мужчин (16 случаев в период 1766-1803; средний срок – 3 года) и вдовами (25 случаев в тот же период, срок – 2.5 года) означают, что следует уделить больше внимания изучению степени гибкости семейных структур, в частности, значительной степени автономности крестьянского населения.1